гут приносить и литературные записи, а не только их занудные финансовые. Вот мы и договорились, что каждая из нас создаст образец на собственную тему, просто чтобы показать, как это делается. Короче говоря, Майлз, я разок все-таки кое-что нацарапала.
– И это кое-что, несомненно, весьма удобным образом исчезло во тьме веков?
– Нет, мой милый. Как раз на днях я видела один экземпляр в книжной лавке.
Он не сводит глаз с потолка.
– Ну рассказывай.
– Конечно, я писала под псевдонимом. И вещь эта утратила свое первоначальное название.
– Но мне хотелось бы знать.
– Первоначальное название? Такая жалость! Оно так подходило к моему сюжету. – Она опирается на руку и глядит на него сверху вниз. – Майлз, это, конечно, к тебе не относится, но на самом деле я озаглавила работу «Мужчины: повзрослеют ли они когда-нибудь?». Или – если коротко – просто «Мужчины». Ну как тебе? Правда, умно получилось?
Он бросает косой взгляд на ее оживленное, вопрошающее лицо. Она опускает глаза и обводит пальчиком контур его двуглавой мышцы.
– Не скажу, что это такое уж совершенство. Ни в коем случае. Теперь-то я понимаю, что главную идею мне так и не удалось достаточно ясно выразить. Боюсь, я несколько переоценила читательский интеллект. До половины моих читателей так и не доходит, о чем это написано. Даже сегодня.
Он снова пристально рассматривает потолок.
– А скажи-ка мне ее современное название.
– Знаешь, дорогой, у меня ведь есть еще одна противная сестра. Такая же ужасная снобка, как Клио. Они вечно объединяются и поддерживают друг друга. Ее зовут Каллиопа, она отвечает за эпическую поэзию. То, что она написала, – просто убиться можно, скучнее за всю жизнь ничего видеть не приходилось. Ни крупинки сколько-нибудь приличного секса, ни смешинки, ни юмора – от начала и до самого конца. Ну вот, просто чтобы натянуть ей нос, я взяла один ее персонаж – у нее этот герой никуда не годился – и построила своих «Мужчин» вокруг него. Чтобы показать, чего такие, как он, на самом деле стоят.
– Будь любезна, скажи все-таки, как твоя работа по-настоящему называется.
– Но, мой милый, я же только что тебе сказала.
– Под каким названием она теперь известна?
Ее пальчик рисует на простыне кружки и овалы.
– Дорогой, мне неловко. Я же никогда никому про это не говорила. Не признавалась, что на самом деле ее написала я. Во многих отношениях она так примитивна… наивна. Не говоря уж о том, что все города там просто перепутаны.
– А что, там так уж много конкретных названий?
Она мешкает, продолжая рисовать кружки на простыне.
– По правде говоря, довольно много.
– Так она о путешествии?
– Думаю, что-то вроде того.
– Я, конечно, ни на миг не мог бы предположить, что по какому-то совершенно невероятному совпадению это путешествие началось сразу после разграбления Трои?
– Дорогой, мне не очень хочется отвечать.
– И может, она чуть больше известна под названием «Одиссея»?
Она резко садится и отворачивается, закрыв лицо руками.
– О боже, Майлз! Какой кошмар! Ты догадался!
Он закладывает руки за голову, продолжая смотреть в потолок. Она взволнованно оглядывается на него, затем импульсивно поворачивается и прижимается к нему всем телом.
– Мой дорогой, не ревнуй, пожалуйста, не надо завидовать мне из-за того, что моя единственная, неловкая и незначительная попытка что-то написать по счастливой случайности стала чем-то вроде бестселлера.
Он поворачивает голову и встречает ее встревоженный взгляд.
– А я-то полагал, что сейчас у нас период отдыха.
– Конечно.
– Как же ты смеешь утверждать, что я еще невозможнее, чем ты… и из-за чего – из-за незначительного, совершенно проходного замечания о чьей-то там груди… просто абсурд какой-то. Да любой ученый-античник знает, что Гомер был мужчиной.
Она резко отстраняется, заняв прежнюю позицию.
– О, Майлз, я тебя обидела!
– Да он совершенно очевидно был мужчиной. Он же был гений. Если хочешь знать, завидуешь ты, а не я!
– Теперь я жалею, что затеяла этот разговор.
– И хорошо сделала. Потому что это показывает, как работают твои мозги. Уровень твоего интеллекта. Если б ты на самом деле хотя бы прочла эту чертову поэму, ты поняла бы, что Одиссей вернулся в Итаку единственно из-за того, что понятия не имел, где взять другой корабль и где команду себе подобрать. И между прочим, Гомер с самого начала его гребаную женушку раскусил. Недаром она там все прядет да прядет. Всем прекрасно известно, почему паучьи самки так пауков любят.
Она нежно прижимается к нему.
– Майлз, не надо. Я сейчас расплачусь. Прямо как Пенелопа.
Он вздыхает:
– Ну ладно. Разумеется, он не мог сентиментальных слюней туда не подпустить. Думаю, даже в те времена приходилось хоть косточку обглоданную да бросить женщинам-читательницам на потребу.
– Будь добр, не произноси слово «женщины» так, будто это ругательство. И пожалуйста, обними меня, как раньше.
Пару минут он лежит без движения, потом все-таки вынимает правую руку из-под головы и обвивает ее плечи, с тем моментальным и глубоким проникновением в самую суть женской иррациональности, которое так характерно для мужского ума; еще минута, и он принимается поглаживать ее спину.
– Ну хорошо. Поверим, что ты подсказала ему парочку идей. Цирцея там, Калипсо и всякое такое.
Она чмокает его в плечо:
– Спасибо, дорогой. Как мило с твоей стороны так широко мыслить.
После этой небольшой стычки они лежат молча. Вскоре, однако, он нарушает молчание и говорит, тщательно выдерживая нейтральный тон:
– Мы так ничего и не решили насчет следующего раза.
– Нет, решили. Меньше слов. Больше дела.
– Одно из мест, где мы могли бы кое-что вставить, знаешь какое? Где ты отворачиваешь лицо и смотришь в сторону с таким видом, будто тебе все наскучило, будто все тебе противно, и говоришь: «Лучше бы ты просто трахнул меня, и дело с концом». – Он на миг замолкает. – Я подумал, может, в следующий раз так и сделать?
– Дорогой, это звучит просто великолепно. Ты хотел бы, чтобы я по-прежнему притворялась, что мне все наскучило и противно, или наоборот?
– Это тебе решать.
Она тесно прижимается к нему.
– Какое значение имеют глупые чувства женщины? Я хочу того, чего хочешь ты. Ты же МУЖЧИНА.
– Но ведь это ты БЕССМЕРТНА.
– Мой милый, право же, мне все равно.
– Но я настаиваю.
– Ну ладно. Я притворюсь, что наслаждаюсь.
– Я вовсе не хочу, чтобы ты притворялась.
Она некоторое время молчит.
– Я всегда чувствую, когда ты на меня сердишься.
– Да не сержусь я на тебя. Нисколько. Только вот… ну, все это нужно как следует организовать. Невозможно импровизировать, ничего сначала не продумав.
– Конечно, дорогой.
– Никто не сядет за столик в ресторане, не посмотрев на меню и не решив, что он будет есть.
– Конечно, Майлз.
– Я просто хочу сказать, что мы несем определенную ответственность за наши три и три десятых с рецидивами.
– Дорогой, ну конечно же.
– Не говоря уж обо всем остальном, у тебя-то впереди бесконечные тысячелетия для того, чтобы этим заниматься. Тогда как я…
– Майлз!
Пауза.
– Мы же твердо держались четырех-пяти на вариацию, вплоть до десятой. А с одиннадцатой вплоть до двадцатых все у нас просто вдребезги рассыпалось.
– Ты меня в этом винишь?
– Да вовсе нет. Нужно только побольше концентрации. С обеих сторон. – Он продолжает, прежде чем она успевает ответить: – Не говоря уж обо всем остальном, существует масса всяческих… повествовательных альтернатив, исследованием которых мы всерьез не занимались.
– Например?
Он рассматривает потолок.
– Я подумал, что первоначальный курс лечения я мог бы пройти с сестрой Кори. Например.
Пауза.
– Майлз, я могу, как женщина, сообщить тебе, что она…
– Знаешь, я нахожу несколько странным, что она была достаточно хороша для величайшего поэта всех времен и народов, но, оказывается, недостаточно хороша для меня.
– Если ты находишь, что кратковременное engouement[25] типичного провинциала бордельной шлюшкой, вывезенной с Барбадоса четыре сотни лет назад… – Она замолкает. – Конечно, я понимаю, я ведь всего-навсего богиня.
– Просто благодаря тебе она обрела в моих глазах совершенно иное измерение, иной объем. Вот и все.
– Мне казалось, ее прежнего объема тебе вполне хватало.
Он задумывается.
– Спорить я не собираюсь. Просто мне такая идея в голову пришла. Но если ты слишком величественна для того, чтобы воплотиться в образ очаровательно человечной и жизнерадостной представительницы обездоленной расы… мне просто нечего больше сказать.
Теперь задумывается Эрато.
– Только первоначальный курс?
– Ну, между прочим, мы могли бы ей поручить…
– Поручить что?
– Не существенно.
– Нет, пожалуйста, продолжай.
– Ну, мы могли бы поручить ей все, с начала и до конца. То есть она могла бы быть тобой. Опять стала бы смуглой музой. Просто чтобы хоть чуточку поднять среднее число. – Она не отвечает. – Но я, конечно, буду о тебе скучать.
– А других идей у тебя нет, Майлз?
– Пожалуй, нет. Кроме предложения, чтобы ты надевала туфли не с таким острым носом, когда собираешься пнуть меня, беззащитного, в бок…
Небольшая пауза, затем она снова приподнимается на локте. Ее лицо – сплошное раскаяние – склоняется над ним.
– Любимый мой, бедненький. Мне кажется, ты просто неожиданно чуть-чуть пододвинулся, а я уже не могла остановиться.
– Двадцать девятый раз!
– О, Майлз, неправда! Покажи мне, где болит. Дай-ка я как следует это место поцелую. – Она перегибается через него и целует это место как следует, потом выпрямляется и с упреком смотрит на него сверху вниз. – Дорогой, это так по-английски – копить все в себе! Про сестру Кори и ее груди, например. – Она с минуту взирает на него вдумчиво оценивающим, хотя и любящим взглядом. – Ты порой кое-кого мне напоминаешь.