Мантык и, приложив дуло своей двустволки к передней лопатке тигра, спустил курки; в один момент с этим выстрелом мой кинжал вошел в грудь между ребрами по самую рукоятку. Как теперь смотрю на эту картину: у тигра как бы подкосились ноги, он опустился и придавил всей массой своего тела лежащего под ним казака, глухо застонал, медленно стал сваливаться и, наконец, упал правым боком на землю; только бессознательные вздрагивания мышц были последним признаком последних минут его жизни. Это произошло так быстро, что, когда вышли из камыша преследовавшие охотники, все было уже кончено.
Мы тотчас высвободили из-под тигра истерзанного казака; он был весь в крови, жалобно стонал и поминутно говорил: «Не шевелите руку». Оказалось, что кость левой руки повыше локтя была зубами зверя расколота в куски; около кисти на теле кровавые раны от зубов, на правом боку четыре раны от четырех когтей лапы. Изуродованный и сильно потрясенный нравственно, казак идти не мог. Нужно было подумать о доставлении его в форт. Казаки сняли с себя ременные пояса, опутали ими два ружья и таким образом устроили носилки, на которые уложили страдальца и донесли до форта, откуда в телеге отправили в военный госпиталь, в укрепление Раим, где руку ему отрезали, раны вылечили, потом дали чистую, и казак без руки жив и здоров поныне.
Когда подносили к форту израненного казака, остававшиеся в нем высыпали из кибиток встретить пришедших.
— Кого это так несут?
— Потапычева, — был ответ.
— Вот видишь — говорил я тебе: не хвались идучи…
— Да, правда, товарищ, — простонал раненый казак, — меня выдал Лагашкин: я бросился на тигра с надеждою, что он поддержит меня, а он, как баба, изменил мне.
Охота кончилась, и охотники вернулись в форт в три часа пополудни. За тигром послали телегу, на которой поздно ночью и доставили его в форт, а поутру следующего дня увезли в укрепление Раим. Это был самец длиною от ушей до хвоста в два с половиной аршина, вышиною в один аршин семь вершков.
Из этой охоты всего живее остался у меня в памяти факт, относящийся не столько к области физиологии, сколько психологии. Нам вздумалось попробовать, вкусно ли мясо тигра. В Раиме служил мой приятель, у него был хороший повар, и мы попросили его сделать нам из задней части тигра котлеты. За стаканом хорошего вина тигровое мясо показалось нам не только сносным, но далеко лучше говяжьего; может быть, это казалось только на первый раз, как разнообразие — не знаю, потому что пробу повторить не удалось. Но все-таки котлеты мы ели с удовольствием. Вдруг нелегкая несет в нашу компанию казачьего офицера А. М. Бородина, заклятого старовера екатерининских времен и по счастливым обстоятельствам забытого смертью.
— А ну-ка, старина, пройдись-ка по водочке, сглотни котлетку и скажи, хороши ли?
Бородин выпил водки и съел, по-видимому с удовольствием целую котлету.
— Ну что, каковы? — спрашиваю его.
— Великолепные котлеты, — отвечал Бородин.
— Угадай, старина, из какого они мяса?
— Что тут гадать, конечно, из говяжьего.
— Вот и не угадал, это от тигра, что вчера убили.
— Неужели? — с ужасом спросил Бородин. На лице его выразилось страшное омерзение, как будто он проглотил тарантула.
Ему поклялись.
Он кинулся К двери, на двор, и там мгновенно произошла с ним рвота, и настолько сильная, что по выходе котлет его тянуло желчью. Мы удивлялись силе предубеждения, всосанного человеком с молоком матери. Не скажи мы правды, рвоты, конечно бы, не было. Бородин после этого никогда не приходил ко мне и, встречаясь, не кланялся.
III. КАБАНЫ
Еще не успели улечься впечатления минувшей охоты на тигра, как охотники в форте стали проситься ехать на диких свиней. Выпал свежий снег; термометр показывал пять градусов ниже нуля, одним словом время самое благоприятное для охоты.
Осмотрев свои охотничьи принадлежности, я лег спать. Задолго до рассвета меня разбудил Мантык.
— Вставайте, сударь, скоро рассвет, у нас похлебка готова, а для вас поставлен самовар: пора ехать.
Русский Ахилл горел нетерпением.
— Встаю. Позаботься, Мантык, чтобы взяли с собой одну или две рогатины, — проговорил я ему вслед.
Рогатиной мы называли кол с широким острым железным наконечником вроде копья, на который мы принимали в особых случаях набегающего кабана.
Пока завтракали охотники, пили чай, седлали лошадей, — показалась заря. Я отдал приказание выезжать. Охотники, в числе десяти человек, выстроились вне форта, перед воротами. Вышел есаул, прочитал нам приличное наставление, дал восемь дней сроку, и мы поехали.
Солнце только что начинало показываться на небосклоне, когда мы переехали Сыр-Дарью и направились далее гуськом, то есть один за другим. В тех странах типажных дорог нет, а есть только тропы, пробитые конными и пешими по всей безбрежной степи. Киргизы иначе и не ездят. Летом можно ехать рядом или кучей, без дороги, а зимою, при глубоком снеге, это немыслимо и по необходимости приходится держаться тропинки и плестись один за другим, как гуси. Кто у кого выучился так ходить — киргизы ли у гусей или гуси у киргизов — решить трудно. Такая езда не позволяет вести разговор, а потому невыносимо скучна и утомительна.
Таким образом проехали мы по направлению к Ку-пан-Дарье верст с двадцать, пока не добрались до восточной оконечности большого совсем круглого озера Камбакты. Озеро это очень рыбно, и рыболовство на нем производится киргизами круглый год; оно кругом поросло неширокой полосой камыша с опушкой из куги. Дикие свиньи обыкновенно кишмя кишат в подобных местностях. Коренья камыша и куги, называемые киргизами чакын, составляют любимую пищу свиней; солонцеватый ил в камышах зимою не мерзнет, и свиньям удобно рылом вырывать их. Но самая главная причина предпочтения, отдаваемого свиньями таким небольшим камышам, заключается в том, что свиньи находятся здесь в полной безопасности от тигра: последнему негде сделать засаду, и свинья всегда может увидать его вовремя. Поэтому в подобные камыши тигр никогда и не показывается.
Мантык свистком подал сигнал рассыпаться по опушке и осмотреть, нет ли свиней. Во многих местах оказались свежее рытье и следы.
Подъехав к более удобному месту, мы сняли с себя теплую одежду, сбросили все, что было привязано в тороках[101], и сложили в кучу, даже не прикрыв ее чем-либо: кочующие здесь киргизы оставленное другими считают священным. Неиспорченные цивилизацией народы не знают пороков цивилизованного человека. Осмотрев оружие, мы сели на коней и тотчас условились, как начинать охоту. Четыре охотника были посланы вперед занять место, где камыш суживался или вовсе прерывался, причем им было приказано соблюдать мертвую тишину, так чтобы тонные свиньи не могли и заподозрить их. Поджидать свиней предоставлялось или пешими, или на лошадях как найдут удобным. Остальные охотники вытянулись в линию поперек камыша во всю его ширину, от льда озера до открытой степи, по возможности таким образом, чтобы один охотник видел другого; в противном случае приказано было перекликаться.
К первой партии охотников принадлежали я и Мантык, и мы заняли с ним места верхами на лошадях невдалеке один от другого. Стоим и ждем. Минут через пятнадцать до слуха нашего стала доноситься перекличка загонщиков. Вижу: охотник с правой стороны вскинул ружье к щеке и прицелился, потом снова опустил ружье; не успел я еще сообразить, что бы это такое значило, как почти над самым ухом моим раздался легкий треск камыша и знакомое фырканье! Только я приложился, как фланговый охотник неистово закричал: «Здесь, в степь, в степь!» — и стремглав бросился из камышей. Дело было понятное: свиньи, заслыша погоню с одной стороны пошли в сторону нашей засады, нс заметили нас прежде, чем мы их, и кинулись через степь в другие камыши. Выскакав из камыша, я увидел в степи стаю свиней, штук двадцать пять или тридцать, направлявшихся к видневшимся верстах в семи непролазным камышам. Следовало во что бы то ни стало не допустить свиней до этого камыша. Я дал поводья Ксанфу, и минуты через две он врезался в самую середину стада; подскакивая, я успел заметить двух кабанов и четырех или пять свиней; остальные были поросята. Я насел на кабана и погнался за ним. Вижу: кабан огромный и мне одному одолеть его будет нелегко и небезопасно. Я. оглянулся и стал звать Мантыка и товарища, П. Осипова. Но меня никто не слушал: каждый гнался за избранной жертвой. Вскинув за спину ружье, я вынул пистолет и стал кружить зверя, чтобы он скорее утомился. Вскоре он перестал скакать и побежал рысью. Подскакиваю к нему почти в упор, стреляю ему в ухо; кабан падает на передние колена; привычная к охоте лошадь останавливается с ним рядом. Соседство опасное — и я поспешил отдалиться. Вижу скачущего ко мне П. Осипова. Я поднял фуражку и закричал:
— Родной, скорее, скорее!
Тем временем кабан дал тягу. Я быстро опередил его и преградил дорогу. Сильно уставший и оглушенный выстрелом, кабан, видимо, не имел сил броситься на меня; он остановился и сел на задние ноги, стоя на передних, мордой ко мне. Подскакал Осипов; мы встали так, что кабан был между нами.
— Нужно слезть с лошадей и вступить в рукопашную, — сказал я прискакавшему товарищу.
— Слезай! — был ответ.
Мы слезли и бросили лошадей непривязанными. Горько мы потом раскаивались в этом.
— Положим его пулями, — сказал Осипов.
Мы дали по выстрелу, и кабан упал на брюхо, плашмя, подогнув морду. Мы кинулись к нему и за щетины повалили на бок. Зверь пробовал было сопротивляться, но мой кинжал по рукоятку вошел к нему в ребра, около передней лопатки. Кабан вздрогнул, протянул ноги, С минуту еще мышцы его судорожно подергались и все кончилось. Пули из ружей расшибли обе передние лопатки; мой первый выстрел из пистолета пробил кабану ушную кость, пуля прошла сквозь язык и вышла в нижнюю челюсть.
Пока происходила возня с кабаном, лошади наши дали стречка; мы увидали их уже за версту скачущими во весь дух к киргизскому аулу. Нужно было бежать и поймать беглянок во что бы то ни стало, а это не так легко: им могло вздуматься улизнуть восвояси, в форт, и тогда — прощай охота! Осипов как лучше меня владеющий киргизским языком, побежал за лошадьми, а я остался у кабана. Сев верхом на него, я закурил сигару, отдохнут потом зарядил ружье жеребьем и пистолет пулей. Часа через полтора явился Осипов с лошадьми. Оказалось, что он нанял конного киргиза, который и пой