— Гость в руках хозяина, — лаконически ответил старик.
Привезли барана, зарезали и опалили. Опаленный ба ран, как палят русские свинью, всегда вкуснее, чем без шкуры. Разрезав всего барана на части, положили его в котел, под которым тотчас же и запылал камыш: вокруг огня на кошмах и подушках сели хозяева и гости; женщины поместились в тени, на втором плане; магометанский обычай не терпит женщин в обществе мужчин.
Пока продолжался на обычную тему разговор с хозяином, почтенным патриархом, баран сварился. Котел сняли с тагана, и хозяйка стала выбирать из котла и раскладывать по чашкам вареное мясо. Старшая дочь, наша амазонка, принесла в одной руке медный таз, тщательно вычищенный, в другой — кумган[108] воды, а на плече длинное холщовое полотенце, и началось обмывание рук. Без этого обряда киргизы за пищу не принимаются: и понятно, у них ложек нету, и всякую пищу они едят пальцами, а жидкую пищу пьют через край. Потом хозяйка указала каждому место, разостлала перед всеми что-то вроде скатертей и стала разносить в чашках мясо. Мне принесла первому самые почетные куски — голову, часть грудины, небольшой кусок печенки и чуть не полкурдюка сала; остальным одну чашку на двоих. При каждой чашке был положен нож азиатского изделия.
— Нет, она сделала не так! Хозяйка не знает, что мы в долгу, — сказал Мантык и, потребовав порожнюю чашку, переложил в нее из моей баранью голову, а из других печенку, остальную часть курдюка, сала и грудину и с некоторою торжественностью поднес все это Аталанте, громко сказав:
— По русскому обычаю, тебе следовало бы отдать всего кабана, как первой, нанесшей ему рану; но ваша вера не позволяет нам это сделать. Прими эти малые части пищи, как знак нашей большой благодарности.
Девушка зарумянилась, как утренняя заря, смутилась и, видимо не зная, как поступить, посматривала то на отца, то на мать. Отец с улыбкою видимого удовольствия произнес: «Ал!» («Возьми»). Девушка приняла чашку одной рукой, другую положила на грудь и звонким, как колокольчик, голосом сказала: «Кулдук!» («Благодарю»).
— Мантык, каналья, не только охотник, но и джентльмен; такой прыти прежде я за ним не замечал, — заметил мне Осипов, принимаясь за еду.
Началось дружное истребление мяса; ели прямо пальцами, облизывая их по временам. Я пригласил к своей чашке хозяина, и каждый из охотников сделал тоже, пригласив кого-либо из членов семьи, мужчин. Пригласить женщину было бы непростительным нарушением киргизского этикета. Я уже был готов оставить еду или по крайней мере отдохнуть, как хозяин взял в горсть кусок печенки, мяса и сала, поднес к моему рту, который я принужден был открыть, и все втиснул туда, подгоняя пальцами; я чуть не подавился и едва-едва проглотил все минут через десять. От этой любезности нельзя отказаться, не обидев хозяина, так как она служит у киргизов выражением радости хозяина гостям. Разумеется, я тотчас же отплатил ему тем же.
По окончании еды опять явились на сцену таз, кумган с горячей водой и снова началось обмывание рук. После этого подали в нескольких чашках отвар из съеденного барана, который и пили на манер чая, причем чашки переходили из рук в руки. В конце концов хозяин сложил ладони обеих рук, поднял их перед лицом, что сделали тоже остальные киргизы, и прочитал молитву… Затем каждый обеими руками погладил лицо.
Ужин кончился, и мы отправились спать.
…Задолго до рассвета я услыхал говор охотников и треск пылающего костра около кибиток. Это означало, что охотники палили вчерашнего кабана. Я вышел к ним. Был только пятый час; холод градусов в пятнадцать давал- себя чувствовать; на чистом небе не виднелось ни одного облачка.
— Мы решили, не знаем, как вы, — заговорил Мантык, подходя ко мне от места, на котором вчера возились с кабаном, — начать охоту далее, вдоль берега озера; в случае удачи — вернуться домой, в случае же неудачи — перевалить на урочище Акжунь и подвинуться к камышам Арык-Балыка.
— Дельный план. А рука что? Это для меня самое главное.
— Перевязал сегодня свиным салом; кажется, как будто болит меньше вчерашнего. Рогатиной владеть не могу, но ружьем и кинжалом — без помехи.
— Готовьте-ка чай, до рассвета далеко, успеем еще подумать; выпьем чайку, и ума прибудет.
Небольшой чугунный котел с водою зашумел. Явился хозяин, предложил нам только что подоенного молока и коровьего масла, чему мы были очень рады и положили то и другое в котел; когда все это вскипело, всыпали туда чаю, сняли с огня котел, и чай был готов.
Пока пили чай и исправляли кое-что расшатавшееся и оборвавшееся, совсем рассвело. Все казавшееся нам лишним мы сняли и, оставив в кибитке на попечение гостеприимного хозяина, отправились налегке. Несмотря на боль в руке, Мантык ехал молодцом.
Свиньи по утрам долго спят и отправляются на корм не раньше десяти часов; с вечера же ложатся очень поздно. Это аристократы звериного царства. Едва мы проехали место вчерашнего боя, как стали попадаться следы свиней и рытье. Мы собрались вместе и после непродолжительного совещания порешили на том, чтобы пятеро охотников остались здесь и по сигналу ехали бы во нею ширину камыша поднимать свиней: Мантык же, я и двое других охотников двинулись на рысях далее, туда, где камыш всего более суживался, и там должны были сесть в засаду. Я, кажется, говорил уже, что весь камыш кругом озера тянулся лентою не шире тридцати сажен; в стороне степи росла куга, и в ней-то рылись свиньи, доставая корни. Рытье это нередко изумляло нас. Случалось быть на охоте в двадцатипятиградусные морозы; земля промерзала глубоко и крепко. Свиньи же своими мордами отваливали такие глыбы земли, какие человеку в силу было отколоть только железным ломом.
Проехав сажен полтораста, мы увидели перерыв камыша, свернули в него, спешились и заняли места. Лошадей каждый охотник поставил около себя в треноге. Все притаились. В таком выжидательном положении внимание бывает так сильно напряжено, что становится слышным биение сердца и ничтожный шелест упавшего листа заставляет обернуться. Наконец долетает до нас гайканье охотников-загонщиков, ближе и ближе… Вдруг с их стороны послышался выстрел и крик: «Берегись, кабан!».
«Будет потеха», — подумал я и стал осматриваться по сторонам. Вижу: Мантык поднял ружье к щеке и что-то высматривает в глубине камыша, затем выстрелил и с быстротою стрелы бросился в камыш с криком: «Скорей!». В ту же секунду послышался второй выстрел со стороны другого моего соседа. Подбегаю к Мантыку в ожидании затеять возню с кабаном и вижу: перед ним трепещется огромная свинья. Жеребий в шею положил ее на месте. Но, услышав крики: «На степь! На степь!», я побежал назад к лошади и, мигом сняв с нее треногу, поскакал в степь. Семья свиней мчалась в ту же сторону, в которую убежали вчерашние, за ними все пять охотников. Я дал нагайку лошади и пустил поводья.
Проскакав около ста сажен, моя лошадь поскользнулась и, перекувырнувшись, со всех ног грянулась наземь. Не успел я мигнуть, как очутился под лошадью, и притом довольно мудреным образом: я лежал под нею на спине, а лошадь седельной подушкой лежала поперек на груди, ногами вверх, так что из нас образовался как бы крест. Можете представить мое отчаянное положение: я должен был выносить на груди тяжесть рослой лошади! Я едва дышал, звать на помощь и кричать нечего было и думать и в ужасе ожидал, что лошадь опрокинется к моему лицу и окончательно меня придавит. Но умный конь недвижно лежал на мне, как бы инстинктивно сознавая, что его попытка встать может быть для меня гибельна. В таком положении лежал я четыре или пять минут, пока не прискакал какой-то всадник, спрыгнул с коня, взял за ноги мою лошадь, сдвинул ее к моим ногам и, заставив ее встать, взял меня за плечи и поднял. Это был Мантык.
— Эк вас угораздило! Все ли у вас цело? Садитесь скорее, а то уйдет! — сказал он и поскакал дальше.
Падение совершенно ошеломило меня, зрение помутилось, и предметы, казалось, кружились вокруг. С усилием всматриваюсь в ту сторону, куда помчался Мантык, и наконец начинаю различать, в версте или больше, охотников, скачущих вереницей, а впереди них несущихся свиней. Вскочив на лошадь, я бросился вслед за ними.
— Я возьму кабана, не выдавай меня! — крикнул я, обгоняя Мантыка.
— Спешите: — успел он крикнуть мне вслед.
Перегоняю двух охотников. Быстрота лошади моей была настолько велика, что я проскакал их [словно] бы мимо стоячих; нужно было особенно крепко сидеть, чтобы не выскочить из седла. Да, это был редкий конь! Теперь я еще более ценю его достоинства: около тридцати лет прошло с тех пор, а подобной лошади я еще не встречал. Смерть гналась — сколько раз он спасал меня от нее.
Впереди виднелись камыши: из опасения, что свиньи успеют скрыться в них, я дал нагайку своему коню и стал настигать стадо. Позади всех бежали поросята. Я закинул ружье за спину, вынул пистолет и, направив коня на поросенка, нагнулся с седла и спустил курок почти в упор — поросенок растянулся. Не останавливаясь, скачу через середину стада, обгоняю кабана, бегущего впереди, и отрезываю ему путь. Я не боялся, что он бросится на меня, так как не сомневался в том, что он измучен продолжительной скачкой. Действительно, кабан и не подумал защищаться, а повернул в сторону и пошел рысью — признак изнеможения. Остальные члены его семьи кинулись врассыпную, кто куда глядел. Завернув кабана на охотников, я схватил со спины ружье. Кабан, не зная, куда бежать, а также от усталости, остановился. Прискакал Мантык и, спрыгнув на полном карьере с лошади, стал подходить к кабану. Не успел я еще вынуть левой ноги из стремени, как раздался его выстрел. Кабан упал на колени; Мантык бросился к нему и за щетины свалил на бок. Я побежал на помощь, и мы вдвоем придавили его. Кабан, однако, силился высвободиться.
— Держите крепче его голову, — сказал Мантык.
Обеими руками я уцепился за щетины кабаньей морды, а Мантык запустил кинжал в горло и перерезал его имеете с жилами. Кровь хлынула из раны и окрасила снег. Пока мы возились с кабаном, что продолжалось несколько минут, один за другим подъезжали к нам охотники. Один из них привез на седле поросенка, убитого мною на скаку. Тут только я заметил, что перевязка на руке Мантыка была вся в крови; очевидно, при возне с кабаном он разбередил свою рану. Действительно, когда мы сняли бинт и натерли ее чистым снегом, то оказалось, что рука распухла и самая рана расширилась.