Мантык с товарищами пустились за тигром. Отвязаться ли вздумал тигр от преследователей или был еще недостаточно сыт, только он прибегнул к своему известному маневру, то есть начал кружить, вышел на следы охотников и поменялся с ними ролями — из преследуемого обратился в преследователя. Лишь только Мантык заметил, что тигр кружит и что его след уже находится поверх их следов, как остановился и предупредил своих спутников, что дело приближается к развязке и что тигр сам напрашивается на нее.
«Тигр хочет кинуться на нас сзади, но если он увидит, что мы ждем его вчетвером, то уйдет и опять начнется бесконечное преследование. Отойдите вы в сторону, спрячьтесь так, чтобы вас не было видно, а я подожду его здесь один. Но как только услышите мой выстрел, немедля бегите ко мне. На верность выстрела я надеюсь но всяко бывает…
Не так говорил прежде Мантык, Его слова всегда были уверенны, решительны; в этом же наставлении товарищам звучала неприятная нота сомнения. Сердце — вещун; оно предчувствовало у Мантыка что-то недоброе.
Охотники удалились, а Мангык обернулся лицом в ту сторону, откуда пришел, и опустился на правое колено. Минут через пятнадцать послышался легкий треск и глазам Мантыка предстал во всем величии царственный обитатель сырских камышей — могучий тигр — и остановился. Зубы его оскалились, глаза загорелись, хвост захлестал направо и налево. Вот он прилег на брюхо и затопал задними ногами, то есть приготовился к прыжку. Мантык держал ружье у щеки и ни на одно мгновенье не спускал прицела с широкого лба зверя. Тигр сделал движение… Мантык спустил оба курка разом… Взял ли он неверно лоб тигра на цель, или дрогнула рука, только пули вошли тигру в грудь, пониже горла, то есть сделали раны, ничтожные для него. Со всею стремительностью тигр смял Мантыка и с бешеным ревом стал терзать его, так что он не успел даже схватиться за кинжал, висевший сбоку. Прибежавшие охотники струсили: у них не хватило духу вмешаться в бой и выручить товарища. Мантыку, однако, удалось привстать из-под тигра на колени, обнять обеими руками врага около задних ног и бросить его о землю, но через мгновение борьба закипела снова.
— Гибну, братцы, стреляйте; если заденете меня — ничего, только стреляйте, — кричал Мантык.
Но трусы медлили, и, уже когда тигр, снова опрокинув Мантыка, стал с остервенением грызть его и когда Мантык отчаянным голосом закричал: «Помогите, спасите!», подбежал казак Раннев и выстрелил в тигра и упор. Таким выстрелом следовало бы сразу уложить тигра, но этого не случилось: выстрел был неверен. Тигр бросил Мантыка, кинулся на Раннева и смял последнего. По крику Мантыка солдаты запустили в бока тигра примкнутые к стволам ружей ножи и тем положили конец бою. Тигр издох на Ранневе, который встал из-под него невредим. Мантык же был не в состоянии подняться: тигр раздробил ему в куски бедренную кость правой ноги, измял правое плечо в бесформенную массу и содрал на голове местами кожу. Бедный Мантык весь с головы до ног обливался кровью. Каким-то чудом кинжал, висевший у Мантыка на бедре, оказался сорванным с пояса и был найден далеко в стороне.
Немедленно дано было известие в форт, и вскоре явился комендантский тарантас. Бережно уложили Мантыка и привезли в госпиталь. Усиленные старания докторов и отеческие заботы генерала Дебу не повели ни к чему: через пять дней Мантык скончался.
Так кончил славные дни свои знаменитый Мантык, помрачивший славу прославленного Жерара. Французский охотник бил львов из засады, из-за камней и скал, так сказать из-за угла. Этот же русский охотник уничтожал тигров в открытом бою, в единоборстве, решиться на что Жерар не смел и думать. Эти два знаменитых охотника имели только одинаковую участь: Жерар растерзан львом, Мантык загрызен тигром.
Последний тигр, брошенный на весы, потянул девять пудов двенадцать фунтов. Чтобы поднять и бросить о землю такую живую массу, нужна была силища не французская!..
Н. Н. Каразин
ОХОТА НА ТИГРА
Длинный ряд эпитетов, которыми тигра наградил изобретательный на все человек, указывает на его разбойничий характер: «хищный, коварный, злобный, свирепый, кровожадный, бешеный»… и так далее и ни одной гражданской доблести. Да и самые условия жизни этого хищника таковы, что, зародись в нем хотя одна искра добродетели, ему придется тотчас же положить зубы на полку и отказаться от удовольствия существовать на белом свете.
Вся жизнь тигра от самой минуты, когда его оближет своим шершавым языком нежная маменька, и до самой смерти есть непрерывный поход с переменным счастьем, с удачами и неудачами, с блестящими победами, за которыми следует роскошное пиршество, и с поражениями, после которых приходится несколько дней зализывать кровавые рубцы и царапины и поститься с пустым желудком неопределенное время.
Самый непримиримый и заклятый враг тигра — человек; во-первых, самые доходные статьи — овцы, телята, лошади и разная домашность — зорко оберегаются человеком, и для того, чтобы до них добраться, надо или очень ловко уметь красть, или же покончить предварительно со сторожами; а во-вторых, самые «цари природы» составляют довольно лакомое блюдо, и тигры, которым несколько раз удалось попробовать человеческого мяса, до такой степени входят во вкус, что предпочитают ему всякое остальное и всю свою жизнь посвящают нераздельно этому совсем уже не гуманному промыслу.
Итак, между человеком и тигром идет непрерывная борьба «не на живот, а на смерть»; эпизоды этой в высшей степени разнообразной и интересной борьбы с ее особенностями, обусловленными местностью и степенью развитости одной из борющихся сторон — человека, составляют задачу моего рассказа, списанного прямо с натуры, без прикрас и романтических вымыслов, так любимых большинством туристов и охотников.
Дело было под вечер. Сибирские казаки подогнали уже табун с пастбища к самому лагерю на Чирчике. разобрали коней на приколы и торбы с ячменем навесили.
К ночи начинало морозить.
С краю у дороги лежали и тлели кучи сухого навоза, и белый, тяжелый дым стлался наискось, по-над плетеными камышовыми кибитками, над залитыми весенней водой берегами Чирчика, и тянулся далеко — вплоть до самой крепости, где стояло над рекой красное зарево от горевшего тростника на ротных солдатских кухнях.
Днем еще было очень тепло: хоть в одной рубашке так в пору; а к ночи, особенно к утру, когда вся окрестность белела от утреннего мороза и, словно высеребренный, колыхался камыш над лиманами (заливами), жутко приходилось сибирякам в их холодных кибитках; плотно жались они друг к другу под войлочные кошмы пли выползали греться у костров, там и сям разложенных под кручей.
Старый киргиз, пастух из Джулдамы, приехал верхом на своем тощем карабаире[112], потянул носом воздух и прищурил глаза; где-то мясное варилось, и на морозе попахивало сальцем… Задребезжала труба сигнальная: зовут к водопою… Прислушался киргиз: больно хорошо, — и побрел к лагерным воротам, где было полюднее и казаки толпились у возов с артельным ячменем.
Пастух новость привез сибирякам, и новость занятную.
— А вы поглядывайте, — говорил он, — зимой не слыхать было, а вот вчера сам видел двоих; на эту сторону из-за Дарий перебрались и от ваших косяков (табунов) недалеко ходят!
— А мы нешто без глаз, — говорили казаки, — чай, тоже свои мерена — не казенные!
А другие добавляли:
— Хоть бы поглядеть, братцы, что за штука такая джульбарс[113]; говорят, страшенная!
Потолковали, посмеялись, пастуха накормили, а потом и говорить перестали; однако на пастьбу стали выезжать с оглядкой; ружья заряжали каждый раз; а коли приходилось соснуть, то не все вдруг, как прежде, а тоже стали соблюдать очередь, потому — кто знает, что может случиться.
Дня через три рано утром, чуть только стало светать, два сибиряка из молодых — Ерошка и Данило Мамлеев — на неоседланных конях погнали из косяка в лагерь. Невзнузданные лошаденки бойко рысили рядышком, махая всклокоченными гривами. Скоро они поравнялись с барханом, который виден с чиназской дороги; там уже не более версты осталось до лагеря: длинные ряды кибиток чуть виднелись в утреннем тумане, и по ветру еле-еле доносило людские голоса и собачье тявканье.
Оба коня шарахнулись и громко захрапели. Ерошка чуть-чуть удержался на своем, а Мамлеев так и загремел на мерзлую землю.
Что-то длинное полосатое лежало шагах в двадцати в канаве, вытянувшись во всю длину и спрятав широкую, круглую морду между передними лапами.
Поднялся Мамлеев на ноги, поглядел, куда ему Брошка указывал, и снял из-за плеч винтовку.
— Пали, дядя, что ли… я опосля! — шептал ему Брошка, едва сдерживая своего «буланку»; а «лысый» Мамлеева, задрав хвост кверху, давно уже вынесся на дорогу и скакал уже почти что у самого лагеря.
Пеший казак раза два прицеливался; приложится и посмотрит через прицел: что за диковина? А диковина лежит и не пошевелится, только кончик хвоста чуть вздрагивает, да у самого носа сухая трава колышет от сдержанного дыхания.
Гулко загудела винтовка. Тигр рявкнул, подпрыгнул аршина на два вверх и закружился на месте.
— Стреляй, брат, стреляй! — кричал Мамлеев, не попадая в дуло новым патроном.
Буланка вертится, как дьявол, трещит веревочный повод в сильной казачьей руке — как тут стрелять?.. Соскочил Брошка на землю: его буланка подрал вслед за лысым. Близко подобрался сибиряк и выстрелил… Свалился тигр на бок, всадил в землю вершковые когти и замер.
Стали швырять в него комьями: не шелохнется. Ну, надо полагать, что издох.
Данило еще раз выстрелил для верности, только клок красноватой шерсти взлетел на воздух.
Оставили казаки на месте свою добычу, а сами пошли в лагерь за лошадьми и телегой.