Небольшое возвышенное пространство, свободное от камыша, представилось глазам охотников; несколько в стороне были врыты в землю четыре толстых столба — и на них, на высоте пяти аршин, прилажено было нечто вроде площадки, устланной нарезанным камышом. На одном столбе врублены были поперечные полочки, на аршин одна от другой; этот столб служил лестницею для подъема на вершину лабаза. Другой лабаз был построен с противоположной стороны полянки — это было сооружение, совершенно отличное от первого.
Яма, аршина три в диаметре, прикрыта была сверху фашинами, туго связанными из камыша, установленными конусообразно и связанными вверху все вместе веревкою; затем эта крыша была забросана камышом, бурьяном и хворостом, что совершенно придало ей вид чего-то случайного, а не умышленно построенного. Лабазы подобного рода предпочтительнее первых, потому что животное не пугается громоздкости и дикого вида первых сооружений — и доверчивей подходит к приманке; но зато первые совершенно предохраняют охотника, даже после промаха, между тем как в яме стрелок может рассчитывать и на рукопашную свалку с разъяренным зверем.
Посредине полянки, на самом видном месте, вытянув длинные, мускулистые ноги и запрокинув голову с вытаращенными тусклыми глазами и с вывалившимся языком, лежала палая лошадь, и ее белая масса отчетливо рисовалась на темном фоне песка, залитая лунным светом.
— Пора, — произнес Касаткин, — до рассвета осталось часа три, это самое настоящее время; ну, Батуйка, веди лошадей в аул.
Всадники слезли и начали расправлять свои ноги. Киргиз позавязал поводья на шеи лошадям и приготовился их гнать.
— Гляди, как бы тебя полосатый дорогой не пощупал! — крикнул ему вслед Трубаченко.
— Тише! — произнес Петр Михайлович.
— Аллах милостив, — прошептал киргиз и во всю прыть понесся к аулам.
Охотники полезли в засаду.
Бабаджак и Трубаченко заняли высокий лабаз, Касаткин влез в яму — несколько секунд был шорох и шуршание; то охотники возились, умащиваясь и принимая позы покойнее; наконец все затихло — и наверху, и внизу, и никто бы не услышал теперь ни одного подозрительного звука, кроме однообразного шелеста камыша, когда легкому ночному ветру приходила охота пробежать по верхушкам и всколыхнуть эти легкие, пушистые метелки, потереть один о другой эти тонкие, трубчатые стебли.
Замерли охотники в немом ожидании — и, казалось, дыхание затаили. Вот к шуму ветра прибавилось еще что-то длинное, протяжное, заунывное… Бабаджак толкнул локтем своего соседа.
— Далеко! — прошептал тот.
…Касаткин вздрогнул.
С другой стороны послышался рев тигра, ближе… Рявкнул зверь и оборвал, словно накололся лапой на что-нибудь занозистое.
Еще раз почувствовал Трубаченко, как его бока коснулся твердый локоть товарища… Какая-то тень мелькнула на самой опушке и скрылась… несколько кустов колыхнулось подозрительно.
— Видишь? — шептал Трубаченко, и так тихо, что, казалось, только сам себя мог услышать.
— Вижу… — так же тихо ответил Бабаджак.
И опять все затихло кругом, опять ничего не слыхать, кроме шелеста ветра… Чу! Вот замурлыкало что-то в камышах, как котята мурлычат, когда их щекочут рукою за ухом… Два зеленых уголька вспыхнули у самой земли, между темными кустами выдвинулось что-то круглое, ушастое, проползло шага два, выползло наполовину из чащи и припало на передние лапы… Прямо на белеющую конскую тушу были устремлены эти две фосфорические точки, но каждому из охотников казались, что это именно на него смотрит хищный зверь и не спускает глаз, готовясь к последнему, решительному прыжку. Трубаченко припал головой к прикладу ружья; он взял на прицел узкий промежуток между двумя светлыми точками.
Попятился зверь назад, остановился, опять попятился и скрылся…
«Бывалый, — подумали охотники. — Осторожен, каналья…»
Вздрогнул Касаткин и быстро повернул голову… Шагах в четырех от него длинная тень загородила узкий луч лунного света, пробивавшийся между щелями крыши.
Тигр лежал на брюхе, положив голову между передних, протянутых вперед лап, и, заложив уши, прищурив глаза, вздрагивал щетинистыми усами.
Другое полосатое тело быстро как молния пронеслось, почти не касаясь земли, и обрушилось на павшую лошадь. Длинные ноги брыкнули в воздух; казалось, что конь воскрес и сопротивлялся усилиям зверя, а это только труп поддался натиску животного, которое, уцепившись за бедро лошади зубами и передними лапами, сдвинуло его с прежнего места.
Две молнии блеснули с вершины лабаза — и два сухих, коротких выстрела тотчас же были покрыты свирепым, пронзительным ревом. Тигр взвился на дыбы, запрокинулся и покатился с холмика, загребая взбудораженный песок своими лапами.
И из-под шалаша вспыхнул третий выстрел, но выстрел этот был направлен совсем в другую сторону. Страшная тяжесть обрушилась сверху на ненадежную крышу — и во все стороны полетели разметанные пучки камыша. Пуля Касаткина скользнула по плоскому черепу второго тигра, пробила ему ухо — и полетела дальше по камышам…
— Вниз! — крикнул Трубаченко. — Там беда, вниз!.. — И он спустил ноги и стал ощупывать на столбе первые ступеньки.
— Погоди — ружье заряди, тогда только толк будет!.. — остановил его Бабаджак. — Мое готово…
Он спрыгнул прямо, упал ничком, вскочил и кинулся к лабазу — яме…
Придавленный страшной тяжестью Касаткин лежал на правом боку, силясь высвободить свою руку… земля и пыль набивали ему нос и рот. Он чувствовал, как страшные когтистые лапы добирались до него, роясь в развалинах крыши. И тигр чуял под собой что-то живое, чуял врага и бесновался, встречая преграду.
Наконец Касаткину удалось лечь навзничь; рука была свободна, нож, где же нож?.. Он шарил онемевшими пальцами, он искал рукоятку… вот она! Нож был длинный, гиссарский, и долго не вытаскивался из притиснутых ножен… Вдруг прямо ему в лицо ударил ослепительный лунный свет. Как ярок показался он после темноты! Последние вязанки полетели в сторону, страшная морда была в полуаршине от его лица, лапа упиралась в грудь — ив тело впивались острые когти. Но в то же мгновенье вдоль по этой самой лапе скользнула стальная змейка. Удар ножа пришелся как раз под левую переднюю лопатку зверя, прямо в сердце — и рухнул пораженный насмерть тигр, навалившись на застонавшего охотника.
Два выстрела в упор в голову животного прогремели в ушах теряющего сознание Петра Михайловича.
— Тащи, тащи за хвост, стаскивай! — суетился Трубаченко.
— Подсунь приклад под живот, ворочай! — приступил Бабаджак.
Понатужились, покряхтели — и кое-как сволокли убитого тигра.
Касаткин лежал без движения и тихо стонал, но глаза его были закрыты… Вся рубаха его была изодрана в клочки, залита кровью — и человеческой, и тигровой. Когда его вытащили из ямы и положили на песок, Бабаджак принялся осматривать искалеченного охотника.
— Обработал, нечего сказать! — грустно произнес Трубаченко и с горя закурил свою сигару.
— Ничего, поправится, — утешительно произнес Бабаджак, — воды вот жаль нету, а то бы хорошо обмыть да голову примочить.
— Ну, до рассвета ждать нельзя; надо делать носилки да тащить его в аул… Принимайся!
Устроили носилки из жердей, взятых из разрушенного лабаза, настлали на них камышу и положили раненого. Тот стонал и метался, особенно когда его поднимали с земли, и тихо бормотал что-то несвязное — такое, что не могли ничего разобрать ни Трубаченко, ни Бабаджак, как ни прислушивались они, неся несчастного по кабаньей тропинке камышами.
Начало рассветать, когда охотники завидели сквозь камыш чернеющиеся верхушки кибиток Гайнулы-бабая. Дым поднимался густыми столбами над аулом, и пахло гарью; бараны блеяли невдалеке, ревели верблюды, и звонко ржал какой-то молодой жеребчик, задрав хвост трубою и носясь по пробуждающемуся аулу.
Всполошился аул, завидя печальную процессию; все высыпало из кибиток; даже пастухи, собиравшиеся было угонять скот, и те бросили свое дело и прискакали к кибитке Гайнулы-бабая.
Осторожно опустились носилки, сняли Петра Михайловича, раздели и принялись обмывать страшные рваные раны. Старый Ашик и Трубаченко занялись этим. Зорко следил седой киргиз за каждым проявлением жизни у своего пациента.
— Якши — будет здоров! Крови потерял только много — оттого и лежит как пласт, — произнес Ашик, кончая перевязки.
У Касаткина оказались проломлены два ребра, обнажено почти до самых костей левое бедро и, кроме того, на левом же боку и руке несколько глубоких рваных царапин когтями.
Ковер, на котором лежал Касаткин, осторожно оттащили к стороне кибитки, рассчитав, чтобы он пришелся в тени, когда поднимется солнце. Гайнула с четырьмя киргизами и верблюдом отправились на место охоты поднять убитых тигров, Ашик остался с раненым, а Трубаченко с Бабаджаком подсели к огню, где закипел для них чай и стояло блюдо баранины, приготовленное заботливой красавицей. Аппетит у них был волчий и, несмотря на грустное настроение духа, зубы работали превосходно.
— Дал бы знать в Чиназ, чтобы доктора выслали, да не стоит, — говорил Трубаченко, прихлебывая чай из маленькой зеленой чашки.
— Не надо посылать, — решил Бабаджак.
— Насчет рай и всего этого киргизские знахари гораздо лучше наших. Наш приедет, еще чего доброго уходит совсем. Помнишь Тыркина?..
— Есть тут недалеко Али-Турсук, кураминец, — вмешался старый Ашик, так как наши приятели говорили по-киргизски и он понял, о чем шла речь. — Он старик уже — и для другого не поедет, пожалуй, а для меня поедет. Я сам вот, как вернется Гайнула, съезжу.
— Ну, привези сюда твоего Али-Турсука, — согласился Трубаченко.
— Я видел его уже раз как-то: хороший знахарь, — заявил Бабаджак.
Часа через два вернулся Гайнула и привез тигров. Самка, убитая охотниками верхнего лабаза, была не из крупных; зато самец, отделавший так Петра Михайловича, заставил весь аул раскрыть рот от изумления: это был положительно великан — и старый Ашик, увидевши его, произнес: