И не то спишь, не то бодрствуешь… И видишь будто, и слышишь все кругом до малейшего звука, а грезы перед глазами носятся!..
На горизонте красное зарево показалось, словно близко где-то костер разложили… это месяц поднимался, и скоро большой рог его показался над чащею камышей… Слава богу! — поднимется повыше, много светлее станет…
Кони что-то беспокоятся… все похрапывают, пристяжные к оглоблям жмутся… а мой верховой сзади беспокойно топчется… Слез, обошел кругом, оглядел… поуспокоились немного, а там опять заметались… Шакалье вытье усилилось, а тут разом смолкло… Чувствую, что кто-то меня тихонько за рукав тронул.
— Это что? — чуть слышно, шепотом спросила меня Марья Алексеевна, а сама высунулась из-под зонта л глазами на одно место указывает.
А я уже вижу — что… Даже на сердце похолодело.
Прямо против нас, с левой стороны дороги, меж черных стеблей камыша торчит большая круглая голова, топорщатся характерные кошачьи уши и янтарно-зеленоватые глаза в темноте искрятся…
Смотрю я пристально в ту сторону, а самого назад оглянуться тянет какая-то сила… мельком покосился, а сразу и с правой стороны дороги такую же голову заметил, только ниже немного, словно на передние вытянутые лапы припавшую…
Верховой конь шарахнулся разом, оборвал повод… только и видел я одно мгновение его серый круп с моим чемоданчиком: и странная вещь! Оба тигра не шелохнулись… глазом не моргнули. На удравшего коня не обратили ни малейшего внимания…
— Господи, помилуй нас грешных! Отец милосердный, — залепетала Марья Алексеевна.
— Дети бы не проснулись, не запищали бы… — шепнул я ей… Револьвер тихонько из кобуры вытянул, около положил — и, нажавши собачку, осторожно взвел курок винтовки…
«Два — и с разных сторон… Вот беда в чем!.. Хорошо, если на тройку прежде наскочат… время дадут, а как?..» Покосился на лошадей… не узнать просто, что такие за животные!
Столбняк на них напал, ноги подкосились, дрожат… головы до земли опущены, а пар так и стоит над ними облаком от усиленной до невозможности нервной испарины… И ни малейшей попытки к спасению!.. Только рвануть бы — и пошел на волю! А тут, словно, кролики под влиянием взгляда удава, бессознательно покорные ждут рокового наскока…
— Только бы дети… не запищали! — повторил я… только, должно быть, так тихо, что разве сам, и то мысленно, мог бы расслышать…
Зонт тарантаса спущен, фартук наглухо застегнут… Гам, в глубине экипажа, мертвая тишина, сам я на облучке сижу, один на виду — и месяц поднялся уже порядочно и так меня и поливает сверху своим серебряным светом…
Вдруг моего уха достиг какой-то новый, заунывный звук… Далеко-далеко!.. Только донельзя напряженный слух мог бы распознать значение этого звука на таком расстоянии… Это была песня… нехитрая монотонная песня номада… Ямщики-киргизы так поют, когда возвращаются на станцию с обратными лошадьми…
«Вот, — думаю, — несет дурака нелегкая!..» — и, стыдно сознаться, а на душе посветлело… «Не на себя ли оттянут беду?! Здесь тигров в почтительном выжидании, очевидно, держит внушительный, непривычный их глазу вид тарантаса, а там… тот-то, несчастный, верхом, чай, пробирается, на одной сидит, двух передом гонит…»
Песня слышней… все ближе да ближе… верстах в полутора, не больше… Топот копыт по замерзлой почве все яснее и яснее слышится в тихом, морозном ночном воздухе…
«Что это, — думаю, — за киргиз бесстрашный, — ночью в «обратную» по таким местам поехал… это что-то совсем невероятное!..»
Две лошади всего — это уже теперь можно безошибочно определить… бойким шагом, иноходью идут… чу!., разговаривают…
Прислушиваюсь я ко всему, а сам с левого тигра глаз не свожу — и замечаю, что тот как-то менее ясно выделяется, словно назад попятился… вон и камыши спереди его голову покрывают, вон и блеска глаз проклятых совсем не видно…
Страшный рев тигра раздался совсем не там, где я его предполагал… именно в той стороне, откуда ожидались всадники… Через несколько мгновений гулко раскатился ружейный выстрел… какой-то не то человеческий, не то заячий болезненный крик… и все смолкло… Из чащи камышей — из белесоватого мрака тумана разом вынеслась лошадь, уперлась в нашу тройку, храпнула и стала, как вкопанная… и в то же мгновение другая, приземистая, полосатая масса беззвучно шмыгнула через дорогу и слилась с фигурою прискакавшего коня… Что-то тяжело рухнуло… Мелькнули растопорщенные ноги, копытами кверху… камыши затрещали под тяжестью массы, которую тигр, очевидно, волок с дороги в чащу… Я видел его напряженный загорбок и изгибы спины и, не знаю уже как, почти бессознательно, спустил курок своей винтовки…
— Эге! — послышался громкий оклик впереди.
— Эге! — отозвался я.
— И у вас тоже?.. Кто такой там, на дороге?..
Голос знакомый как будто, только взволнованный, хриплый, потому не могу признать сразу… Да и дети все разом проснулись, конечно писк и плач подняли на всю степь… Молчит только киргиз мой, что под тарантасом сидит, обезумел от страха — язык отнялся, должно быть…
Высокая фигура в офицерском пальто и белой шапке появилась вплотную у тарантаса и повторила вопрос…
— Шолобов!.. Какими судьбами? — обрадовался я.
— Я… что тут у тебя?
— Батюшка… отец родной!.. Выручайте, кормилец… Дети малые!.. Ох, владычица небесная!.. — взмолилась вдруг Марья Алексеевна.
— Да чего выручать-то? — спокойно отозвался новоприбывший. — Дело прикончено…
В нескольких словах обстоятельства разъяснились… Оба тигра, заслышав конных, незаметно покинули осаду нашего тарантаса и атаковали новую жертву. Шолобов ехал впереди, а провожающий его киргиз, по обыкновению, сзади. Тигры предпочитают всегда начинать с задних, и первый из них моментально опрокинул несчастного ямщика, навалившись на него и на его лошадь… Шолобов не из тех, которые теряются в подобные минуты, — он соскочил с лошади и в трех шагах пустил пулю прямо в лоб увлеченного, ослепленного кровью хищника и положил его на месте… Лошадь же его, бросившаяся наутек, сделалась добычей тигрицы именно в то мгновение, когда с размаху налетела на нашу тройку… Я еще не мог определить точно, чем кончилось дело здесь… Потому делать розыски теперь было неудобно…
С большим трудом удалось нам вдвоем успокоить и привести в сознание бедную Марью Алексеевну и угомонить детей, не сознававших, конечно, всех размеров опасности и напуганных более неожиданным выстрелом… Вытащили киргиза из-под тарантаса… Тот вдруг расходился вовсю и неистово принялся орать и посылать по адресу проклятых «джульбарсов» весь лексикон отборных ругательств.
— Молчи! — кричали мы ему.
Надо было во всяком случае не терять времени и идти на помощь тому несчастному, что побывал уже в. тигровых лапах…
— Это близко… полверсты, не больше… Пойдем скорее… — пригласил меня мой приятель.
А Марья Алексеевна, как кошка, вцепилась в нас обоих — не пускает!..
— Протащимся, может быть, вперед с тарантасом? — предложил я.
Справились с запряжкою — и точно протащились…
Страшная картина представилась нашим глазам на месте катастрофы!
Смертельно раненная лошадь лежала посреди дороги, едва поднимая свою голову и тотчас же бессильно опуская ее на землю… Около, вплотную, ничком, вытянувшись словно ковер, лежал наповал убитый колоссальный тигр, прикрыв своим трупом тело бедняги-ямщика… Лужи крови дымились, всасываясь в промерзшую грязь…
Осторожно подошли мы к телам; пошвыряли на всякий случай комками грязи в тигра, ради полнейшей уверенности в его смерти, и затем принялись освобождать несчастного киргиза… высвободили…
Шолобов махнул рукою и отошел в сторону… Стоило только взглянуть на то, как распорядился с своею жертвою полосатый зверь, чтобы убедиться в полной бесполезности всякой помощи…
Развели костер… перезябли все очень уже… и стали бивуаком дожидаться восхода солнца…
Д. Иванов
В ЗАХОЛУСТЬЕ
Широкую степную местность прорезывает большая река. Спокойно бегут ее мутные воды в низких берегах, Вот она дала от себя какой то большой канал, разделилась на два рукава, обогнула большой, полузатопленный и заросший деревьями и камышом остров; дальше хлынула направо в низину, разлилась, что глаз конца не видит, образовала болота и топи, которые поросли нескончаемым сплошным камышом, — и опять смирно бежит мимо целого леса кустов высокой колючки, мимо гигантских камышей, мимо редкого саксаульника, песчаных барханов, солонцовых болот, наконец прямо По открытой голой степи, которая в свою очередь кажется бегущей куда-то далеко-далеко, без конца…
Носится по этой просторной степи табун легких джигетаев[117], скачет крошечный степной заяц, стелется по земле желтая лисица, высоко в воздухе плавает ястреб. Гуляют по ней косяки полудиких лошадей. Гурты разношерстных горбоносых овец с толстыми раздвоенными курдюками широкой пыльной полосой прорезывают ее из края в край. Мирно пасутся партиями неуклюжие верблюды. Гуськом, медленным шагом проходит караван с товарами. Едет партия конных людей в белых войлочных остроконечных шапках. Широко раскинули аулы свои закоптелые круглые кибитки… Свободно расхаживает здесь ветер, винтятся в воздухе вихри летом; завывают метели и дуют страшные бураны зимой.
Просторно, вольно, дико все здесь — и природа, и люди.
Но среди этой дичи давно уже стоит русское поселение. Давно обжились здесь православные люди, привыкли и к однообразному ландшафту степи, и к ее немудрым и добродушным обитателям, и к большой реке, и к своему крошечному городочку.
Еще издалека виднеется форт.
Ровной темной полоской, точно вал для стрельбы, глядит бруствер укрепления на реку. Из-за него едва виднеются крыши домов, высоко выносит свою стройную белую башенку красивенькая колокольня. Против ворот через ровик перекинуты легонькие мостики, расхаживают около полосатых будочек часовые. За гласисом[118]