евные ощущения, и губы время от времени бормотали шепотом какие-то слова. Один только Шумов оставался спокоен и тщательно, серьезно расспрашивал киргизов.
— Ну так, значит, завтра чем свет и в дорогу. Молодец, Атымбай! Убьем джульбарса, тебе вот какое силяу (подарок)!
Атымбай благодарил и улыбался, очень довольный, что ему пришлось целый вечер быть самым интересным рассказчиком. Жена его долго ахала, ругала тигра, благословляла охотников и возилась над устройством себе и мужу постели. Охотники тщательно осмотрели свои ружья и стали укладываться. Офицер положил в головы седло и лег, не раздеваясь.
Огонь давно уже погас в очаге, и в кибитке, тюндук которой плотно задернули на ночь, хоть глаз выколи, ни зги не видно. Тихо. Слышится лишь сап спящего народа, вертится часто охотник в казакине, да бессвязно бормочет что-то во сне киргизка. Снаружи раздается мерный хруст лошади, жующей сено, доносится изредка далекий шальной лай.
Шумову не спалось. Он соображал завтрашние похождения. Закинув руки под голову, лежал на спине охотник с открытыми глазами. Незаметно воображение перенесло его на место действия, невольно вспомнилась одна из прочувствованных им картин такого рода. Она все более и более завладела его головой, и вот с мельчайшими оттенками стали проходить перед ним все подробности бывшего, точно снова проделывалось все…
Осень… Пески. Знакомый аул… Время дорого: захватив с собой двустволку и штуцер, он бредет по степи. Вот и падаль с огромным вздутым брюхом, от которой ветер далеко разносит заразу. Кругом легонькие барханы песка. Начинает уже смеркаться. Усердно работает кетмень, взмахивая песчаный грунт, но дело подвигается туго: песок обваливается в яму. Все темнее и темнее кругом… Пора бросить, хоть яма и вышла самая печальная, так что едва укрыться. Верно смотрят три ружейных ствола в сторону раздутой падали, за ними полулежит, не двигаясь, человеческая фигура и чутко прислушивается ко всему, что делается кругом… Жутко это выжидательное положение в одиночку, ночью, среди степи… Ничего не слыхать… А вот и ночные голоса… Кто-то мяучит жалобно, звучно. Смолкла кошачья музыка, около падали мелькнула какая-то легкая беззвучная тень. Слышно чавканье: степная кошка[119] добралась до ужина. Завыла собака, другая… третья… Тень опять скользнула около охотника и скрылась. На место кошки явились одичавшие голодные псы; слышно, как они рвут вонючее мясо… Еще новые голоса; на знакомый лакомый запах прибыли волки. Собаки уступили место и расселись кругом, дожидаясь, когда более сильные их собратья накушаются и дадут им волю. Щелкают здоровые зубы, трещат кости на страшных челюстях… Сидит безмолвно невидимый человек, окруженный кольцом голодных собак и в самом ближайшем соседстве с обжирающимися волками… Чуткое ухо уже освоилось с окружающей компанией…
Вдруг что-то совсем особое долетело до него: не то рев, принесенный издалека ветром, не то стон неровный, неясный… Обжирающаяся стая подняла головы и замерла на несколько секунд… Все затихло, не шелохнется, прислушивается. Ревущий стон во всю пасть пронесся снова над степью, присели пугливо обжоры и взвыли в ответ жалобным, отвратительным разноголосым воем. Наконец-то!.. Поправился ловчее охотник, взял в руки ружье и неслышно взвел курки… Еще ближе вылетевший рев покрыл всю эту воющую сволочь, и она бросилась бежать от падали… Поле очистилось. На нем осталось двое — тигр и человек. Но ни тот, ни другой не видали соперника: тигр подошел к лошади с противоположной стороны, и раздутая туша совсем загородила его от охотника. Трудная эта минута, что-то сжимает грудь, давит горло, сдерживаемое дыханье идет перерывами, глаз часто мигает, чтобы сохранить свежесть… А по ту сторону разделяющей их вонючей горы спокойно чавкает и урчит огромная полосатая кошка… Но вот чавканье смолкло, зверь точно прислушивается… Над темной падалью обрисовалась темная круглая голова. Целить в этой темноте можно только вдоль ствола, приблизительно, опуская дуло с более светлого неба сверху вниз. Но рассуждать некогда: глаз, задержанное дыханье и указательный палец правой руки слились вместе, и выстрел вырвался сам собой…
Охотник упал в яму вниз лицом и замер, ожидая отчаянного прыжка… Эти две-три секунды он не существовал, не помнит, не знает, точно они совсем вычеркнуты из времени. Все молчит. В этой тишине острому уху чудятся какие-то переливы, точно пузыри кто пускает в воде. Охотник поднял голову и взялся за другое ружье. Тихое журчанье продолжается… Как на зло завыли собаки, и ничего нельзя разобрать. Собаки, видимо, приближаются, и вой, смешанный с лаем, усиливается. Они уже около падали, бросаются на что-то, точно ползущее в сторону охотника. Наконец тигр действительно выполз и, молча отбиваясь одной лапой от окружающих его собак, делает полукруг к яме. Шагов пять осталось ему до охотника, когда тот выпустил ему в голову пулю и следом другую. Целый час просидел он в пяти шагах от огромного зверя, следя за тем, не проявит ли он признаков жизни. Наконец, убедившись, что тот уже мертв, охотник вышел из ямы и отправился к своим приятелям киргизам в кибитку — сказать, что все кончилось благополучно.
А завтра?..
Чуть брезжилось, как уже поднялись охотники и стали сбираться. Шумов хлопотал около своей маленькой, тощей лошаденки, которая смиреннейшим образом стояла теперь около него без привязи и только несколько косилась назад, когда хозяин затягивал туго подпругу. Осмотрев еще раз ружья и надев на себя сумки, охотники вышли из кибитки. В это время к ней подъехали двое киргизов и что-то закричали Атымбаю. Оказалось, что они явились из соседнего аула, лежащего верстах в пятнадцати, получить подробности о сборах на охоту, о которой они узнали еще вечером от нарочно к ним приехавшего киргиза из аула, где был Атымбай, то есть как раз с противоположной стороны. Так летают вести по степи, передаваясь из аула в аул и сманивая любопытного кочевника ехать за новостями за многие десятки верст. Приехавшие предложили проводить охотников, и, таким образом, компания, двинувшаяся с места, составилась из восьми человек. Солдат и другой охотник шли пешком.
Ехали долго. Киргизы все время болтали и кричали, точно их было не пять человек, а пятьдесят и они делили добычу. Наконец на десятой версте, когда открытая степь уже кончилась и начался кустарник, Атымбай остановился и стал объяснять Шумову дальнейший путь. Все разъяснения состояли главным образом в показывании рукой разных направлений и определений голосом расстояний.
— Поезжай, туря, вот так, все пря-мо, пря-мо… а потом во-о-он там, там, там поверни вот так — камча-як-та (в сторону нагайки, направо), тут сейчас и падаль лежит. Вот, во-от поезжай!..
— Ладно, найду, — всмотрелся Шумов вдаль.
— Благослови вас бог и направь ваши ружья на самую голову проклятого джульбарса!
— С богом, дай вам господи! — напутствовали их гуртом киргизы.
Охотники пошли одни. Киргизы долго еще стояли на месте и смотрели им вслед, обсуждая, так ли идут стрелки и где должен быть теперь джульбарс.
Шумов ехал впереди двоих его товарищей и всматривался в кусты. Он давно уже привык к этой степи, сжился с ней и освоился с киргизскими приметами и показаниями. Много лет посвятил он этому знакомству, шатаясь с ружьем и собаками то за утками, то за фазанами, то за кабаньем, смотря по тому, что было под руками. Он до того втянулся в охоту, пристрастился к вечным передвижениям, тасканью, что сосредоточил на ней все интересы, все заботы. Все свое свободное время, все нехитрые деньжонки убивал этот бродяжный человек на свои охотничьи похождения, так что про него даже сложили анекдот, будто вся его жизнь состоит в том, что он живет или на гауптвахте, или на охоте: «Придет с охоты — его под арест, отсидит — на охоту; явился — под арест, выпустили — опять на охоту, и так далее. Наконец, видят, что ничего с ним не поделаешь, устали сажать на гауптвахту, так и махнули рукой: пропади, мол, ты совсем, одолел до смерти — шляйся!».
Действительно, это был неугомонный человек. Ему постоянно требовалось движение, перемены. Он даже в своем охотничьем хозяйстве не любил постоянства и редко привязывался к чему-нибудь: то и дело менял ружья, приобретал новые, дарил своих собак приятелям охотникам, заводил и выращивал новых, выменивал их и так далее. Сколько раз его квартирка, не менее оригинальная, чем хозяин, была свидетельницей самых неожиданных преобразований и перемен. То она наводнялась целым пятком собак, большинство которых спало вместе с хозяином на кровати. «Блох собирают в себя», — простодушно объяснял он такое тесное сожительство, то оставался при единственном Тамырке. То во всех углах стояли разнообразные ружья, то вдруг торчала одна убогая одностволка. Иногда комната охотника наводнялась разной пернатой живностью; в углу, за отгородкой, сидели фазаны, под кроватью квакали утки, в клетке тыкались головами перепела. Но закатится хозяин на несколько дней на поиски, найдет, возвратившись, только половину, — ну всех сейчас же или раздарит, или выпустит.
У Шумова везде были знакомые аулы, приятели киргизы. Если же ему приходилось попадать в новые места, то он без всякой церемонии забирался в первый аул и располагался в нем как дома. Случалось, что хозяин не желал пустить его к себе; Шумов располагался рядом и выжидал время. Как только хозяева оставляли двери без охраны, охотник неожиданно являлся в кибитку и объявлял удивленному хозяину, что остается у него ночевать. И при таких-то часто курьезных обстоятельствах заводил он самые крепкие «тамырства» с киргизами, делался их дорогим гостем. Его невзыскательность, готовность разделить все пополам, охотничья ловкость и постоянные передвижения, наконец, уменье говорить по-киргизски и в тон понятиям и обычаям бесхитростных и добродушных кочевников сделали его известным на далекое пространство. Так росла его популярность в степи, и имя «Шумов-туря» стало знакомым многим киргизам, как имя «хорошего человека», «джигита» (т. е. молодца), «тамыра».