Пухлыя маленькія губы надулись. Стало серьезнымъ розовое лицо. Потемнѣли сосредоточенные глаза и Галина, подражая мамочкѣ, перекрестила Мантыка.
— Не забывайте же своей Галины, Мантыкъ.
— Первый левъ вамъ.
— А съ послѣднимъ вы сами сюда, — по женски мило улыбнулась Галина и маленькія ямочки, какъ у мамочки, зарозовѣли на ея щекахъ.
— Послѣдній не скоро, — сказалъ Мантыкъ. — Я хочу: — много.
— Двѣнадцать — твердо, что-то вспоминая, сказала Галина. — Тринадцатаго, слышите: — не хочу. Не надо… фу!.. не надо, не надо тринадцатаго, — съ искаженнымъ ужасомъ воспоминанія разсказа Селиверста Селиверстовича лицомъ, почти крикнула Галина и пошла изъ церкви. За ней пошелъ Мантыкъ.
XXIIМАМОЧКА
Онъ бѣгомъ выскочилъ за ворота пансіона. Внизъ, на площадь, вверхъ мимо осыпающихся акацій къ станціи. Едва поспѣлъ на поѣздъ. Дѣла все еще было много.
Когда получилъ въ магазинѣ накладную, внимательно разглядѣлъ большой печатный листъ. Провѣрилъ номеръ ружья и съ удовольствіемъ нѣсколько разъ перечелъ заголовокъ: — «Мессажери маритимъ»… Да, это и Александръ Ивановичъ такъ говорилъ.
Съ размѣномъ денегъ, съ поѣздкой къ писателю и длиннымъ задушевнымъ разговоромъ съ нимъ, Мантыкъ провозился до вечера и, когда онъ подходилъ къ своему дому, зналъ, что Селиверстъ Селиверстовичъ уже ушелъ въ гаражъ на службу.
Мантыкъ осторожно пріоткрылъ дверь въ номеръ съ одною узкою постелью: Селиверстъ Селиверстовичъ спалъ на ней днемъ, вернувшись со службы, Мантыкъ спалъ ночью. Зажегъ электричество. Сразу увидалъ поясъ, разложенный на подушкѣ.
Что за чудный былъ поясъ! Крѣпкій и мягкій. Пряжки такъ пришиты дратвой, что гиппопотаму не оторвать. А карманчики! Съ двойной подкладкой изъ самаго крѣпкаго прожированнаго малиноваго сафьяна. Постарался милый дѣдушка!
Мантыкъ уложилъ въ карманчики золотыя монетки и немного бумажекъ, накладную на ружье, свой паспортъ, безъ визъ — о визахъ онъ не думалъ… «Пустяки — вольный казакъ — самъ не хуже Ашинова — только побашковатѣе его буду!» — и ладонку съ родной землей, поддѣлъ поясъ подъ жилетъ, — ладно пришелся поясъ, какъ по мѣркѣ пригналъ его Селиверстъ Селиверстовичъ, — положилъ на подушку письмо, перекрестился на образъ, присѣлъ и, не оглядываясь, вышелъ изъ комнаты.
До отхода поѣзда оставалось немного времени, а надо было заѣхать въ ресторанъ проститься съ Натальей Георгіевной и поручить ей дѣдушку.
Въ тѣсномъ переулкѣ очень люднаго квартала за громаднымъ зданіемъ Оперы находился тотъ Русскій ресторанъ, въ которомъ работала Наталья Георгіевна.
Тутъ была страшная людская толчея. Только что закрыли громадные магазины «Галери Ляфайетъ» и сотни дѣвушекъ-продавщицъ запрудили узкую улицу. Мантыку пришлось задержать свой быстрый ходъ. Онъ дошелъ до стеклянной двери ресторана, раскрылъ ее и сразу оказался передъ крутою лѣстницей.
Раздражающе пахнуло въ лицо голодному Мантыку запахомъ кушаній и душнымъ тепломъ. Шумъ голосовъ, постукиваніе башмачковъ быстрыхъ женскихъ ногъ, звонъ посуды несся сверху. Ужинъ былъ въ разгарѣ. Ресторанъ былъ полонъ. Мантыкъ поднялся въ столовую.
На потолкѣ прикрытыя прямоугольными матовыми стеклами ярко горѣли лампы. Стѣны были раскрашены косоугольниками въ футуристическомъ стилѣ. По серединѣ: громадный столъ, накрытый бѣлою скатертью, ломился подъ блюдами съ закусками. Сейчасъ у входа были стойки съ бутылками, а подъ ними на желѣзныхъ противняхъ лежали сладкіе пирожки. Все благоухало: — ванилью и вареньемъ, запахомъ соленаго гриба, ѣдкимъ духомъ горячаго масла. Мантыкъ едва удержалъ подкатившія къ зубамъ слюни.
Вдоль стѣнъ, на мягкихъ диванахъ и стульяхъ, за столиками, сидѣли ужинающіе. Русскій говоръ стоялъ въ ресторанѣ. Высокій, черноволосый и черноглазый, полный, красивый человѣкъ мягко похаживалъ по столовой съ довольнымъ привѣтливымъ лицомъ.
Худенькая дѣвушка съ льняными волосами, остриженными, какъ у мальчика, въ скобку, въ черномъ, узкомъ и короткомъ платьѣ съ передникомъ пробѣгала мимо Мантыка. Она замѣтила его растерянный видъ, пріостановилась и звучно, по Русски, спросила:
— Вамъ, молодой человѣкъ, что надо?
— Могу я видѣть Наталью Георгіевну Ладогину, — сказалъ Мантыкъ, подавляя голодъ и принимая независимый видъ. — Она здѣсь служить.
— Наташа! — крикнула въ свѣтлое пространство ресторана дѣвушка. — Тебя спрашиваютъ.
Мантыкъ удивился. Никогда не слыхалъ онъ, чтобы такъ звали Колину мамочку.
Наталья Георгіевна появилась изъ за прилавка въ такомъ же узкомъ черномъ платьѣ, какъ у льноволосой дѣвушки, и въ передникѣ. Мантыкъ, какъ всегда, хотѣлъ поцѣловать ея руку, но Наталья Георгіевна сильнымъ движеніемъ внизъ отдернула ее.
— Что скажешь, Мантыкъ?
— Наталья Георгіевна… Я сейчасъ ѣду… Ѣду въ Африку… Помогать издали Колѣ… Если что надо… передать ему.
Голосъ Мантыка звучалъ торжественно и какъ то не подходилъ къ суетливому гулу голосовъ и звону тарелокъ ресторана. На лицѣ Натальи Георгіевны выразилось удивленіе. Она хотѣла спросить Мантыка, но въ это время звучный женскій голосъ изъ глубины столовой бодро крикну лъ:
— Наташа! Два борща… двѣ отбивныя телячьи!.. Наталья Георгіевна круто повернулась, кинула на ходу Мантыку:
— Сейчасъ, дружокъ, — и исчезла за дверью. Мантыкъ остался ждать. Онъ поглядывалъ на часы.
Время точно отбивало ему въ виски глухими ударами… «Надо на поѣздъ… Пора… пора»…
Мучительно хотѣлось ѣсть.
Наталья Георгіевна прошла, неся тяжелый подносъ съ миской и блюдомъ съ котлетами. Ихъ запахъ былъ невыносимъ для Мантыка. Онъ невольно слѣдилъ, какъ Наталья Георгіевна, Колина «мамочка», чуть нагнувшись надъ столомъ, за которымъ сидѣли двое мужчинъ, наливала имъ изъ мисочки дымящуюся розовую жидкость и накладывала густую бѣлую сметану.
Надъ нимъ стучали большіе круглые часы, точно шептали ему вкрадчиво и хитро:
— Тикъ… ѣсть… такъ… ѣсть…
— Ничего, — подумалъ Мантыкъ, — терпи, казакъ!..
Наталья Георгіевна подавала за другимъ столикомъ котлеты.
Часы все отбивали: — «такъ… ѣсть… ѣсть… такъ!..»
Губы у Мантыка стали влажныя, въ горлѣ спирало. Наталья Георгіевна, обтирая руки полотенцемъ, подошла къ нему.
— Какъ же ты устроился? — спросила она.
— Да уже такъ. Божіимъ произволеніемъ…
Мантыкъ заторопился.
— Долго все это разсказывать. Дѣдушка вамъ все разъяснитъ… О дѣдушкѣ, Наталья Георгіевна, будьте добры, позаботьтесь… Не дай Богъ, если что случится.
— Полно, Мантыкъ… Богъ милостивъ. Изъ ресторана крикнули:
— Наташа! Три чая, шесть пирожныхъ!
Глаза Натальи Георгіевны наполнились слезами.
— Прощай, Мантыкъ… Колю береги… Себя тоже. Когда же ѣдешь?
Мантыкъ бросилъ взглядъ на часы и отвѣтилъ:
— Сейчасъ.
Наталья Георгіевна крѣпко пожала ему руку и сказала:
— Прощай, милый, дорогой Мантыкъ. — Она сунула ему наскоро приготовленный сверстокъ съ еще теплыми пирожками. — Это тебѣ на дорогу… Голоденъ, поди… Помни меня… Не забывай…
И кинулась къ самовару.
Мантыкъ проводилъ глазами Наталью Георгіевну, посмотрѣлъ, какъ скрылась она за большимъ бѣлымъ самоваромъ и сталъ спускаться внизъ.
Сырое метро, ярко освѣщенный гулкій вагонъ, почти пустой въ это время… Пересадка на другую линію. Вотъ и Ліонскій вокзалъ.
Какъ странно было садиться и ѣхать въ далекое, очень далекое путешествіе совсѣмъ одному, безъ дѣдушки, безъ кораинъ, узелковъ и чайниковъ. Въ рукахъ только свертокъ: — пирожки, данные Натальей Георгіевной.
Такъ же стучатъ колесами тяжелыя платформочки, везомыя моторомъ, такъ же, какъ въ ту субботу, когда провожали Колю, медленно ступая, идутъ нагруженные чемоданами голубые носильщики, даже матросы опять ѣдутъ, только меньше ихъ и ихъ лица не красны отъ вина… Никому нѣтъ дѣла до крѣпкаго загорѣлаго юноши въ рабочей блузѣ и непромокаемомъ помятомъ пальто. Никто не знаетъ, не чувствуетъ и не подозрѣваетъ, что это самъ Мантыкъ, правнукъ знаменитаго уральскаго казака, охотника на тигровъ, который ѣдетъ въ Африку!.. Охотиться на львовъ!
… За львами!
За львами!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
IВЪ МОРЕ
Коля внесъ послѣдній чемоданъ въ просторную каюту I класса мистера Брамбля и остановился у двери. Коля былъ въ бѣлой, просторной блузѣ съ отложнымъ воротникомъ и темнозеленымъ мягкимъ галстукомъ, въ бѣлыхъ панталонахъ и коричневыхъ крѣпкихъ тупорылыхъ башмакахъ. Такъ одѣлъ его въ Марсели мистеръ Брамбль. Въ этомъ костюмѣ Коля выглядѣлъ больше, рослѣе и крѣпче. Бѣлый цвѣтъ оттѣнялъ розовый загаръ лица, синесѣрые глаза смотрѣли честно и прямо.
— Ничего больше не прикажете, мистеръ? — спросилъ онъ у Брамбля.
Брамбль сидѣлъ на низкой пароходной койкѣ. Онъ казался на ней еще болѣе коротконогимъ и толстымъ.
Темно-коричневые каштановые глаза тупо посмотрѣли на Колю. Брамбль ничего не отвѣтилъ. Въ круглое раскрытое окно иллюминатора тянуло морской свѣжестью. Тамъ звонко плямкала вода о борта парохода и въ иллюминаторъ доносился волновавшій Колю шумъ нагрузки. У окна, прислонившись къ умывальнику, стоялъ спутникъ мистера Брамбля — мистеръ Стайнлей, американецъ. Онъ пріѣхалъ утромъ прямо на пароходъ и Коля едва успѣлъ разглядѣть его.
Это былъ высокій, худощавый человѣкъ, лѣтъ тридцати. Рыжеватые, не густые волосы были тщательно причесаны на проборъ, лицо было гладко выбрито. Онъ былъ костистый, крѣпкій, ладно покрытый мускулами, настоящей спортсменъ-охотникъ. Онъ сразу понравился Колѣ и внушилъ къ себѣ довѣріе.
— Могу я быть свободенъ? — снова спросилъ Коля. Мистеръ Брамбль продолжалъ все такъ же тупо смотрѣть на Колю и опять промолчалъ.
— Му dear, Коля[37] — сказалъ мистеръ Стайнлей, — привяжите въ головѣ моей койки это Распятіе и вы можете идти. Вы больше не нужны мистеру Брамблю.
— Понимаю, — сказалъ Коля, и, ловко изогнувшись надъ койкой, умѣло и красиво прикрѣпилъ небольшое Распятіе изъ слоновой кости. Прикрѣпивъ, онъ перекрестился и отошелъ къ двери.