[83] и сейчасъ скромная хижина по сравненію съ европейскими дворцами! А какое счастливое государство мы создали, закаливъ свою молодежь и научивъ ее бороться и побѣждать самое трудное: — мелочи жизни, научивъ ее творить и прививъ ей любовь къ творчеству. И вашъ дядя, Коля, былъ мудрый человѣкъ. Онъ, позвавъ васъ изъ своей могилы, заставилъ сдѣлать этотъ трудный путь и въ немъ закалилъ ваше сердце.
Засопѣла трубка въ зубахъ у мистера Стайнлея. Онъ слушалъ звуки Русскаго языка. Коля переводилъ его слова Мантыку.
Мантыкъ отложилъ стволы на разосланную на землѣ шаму.
— A вѣдь твой американецъ правъ! — воскликнулъ онъ. — Молодчина твой мистеръ.
Мантыкъ бросился и горячо обнялъ американца и поцѣловалъ его въ губы.
— Скажи, Коля, ему:- отъ чистаго, молъ, сердца! По-русски! По казачьи! Гудъ! вэри гудъ! Мистеръ Стайнлей![84]
XXXIВѢРОВАНИЕ МАНТЫКА
Такъ и порѣшили. Коля останется при мистерѣ Стайнлеѣ. Когда врачъ найдетъ, что американецъ сможетъ перенести поѣздку по желѣзной дорогѣ, Коля отправится съ нимъ въ Парижъ.
Коля послалъ своимъ письмо. Онъ глухо написалъ о томъ, что кладъ оказался не такимъ, какъ ждали, но что онъ теперь нашелъ мѣсто у хорошаго человѣка и скоро вернется вмѣстѣ съ нимъ и привезетъ немного денегъ, чтобы помочь мамочкѣ и Галинкѣ. Грустное было письмо, но спокойное и твердое. Въ немъ уже писалъ не мальчикъ Коля, а мужчина, закаленный въ несчастіяхъ и приключеніяхъ, и мамочка должна была это почувствовать.
Коля съ Маріамъ заботливо ухаживали за американцемъ, добросовѣстно выполняя всѣ указанія «хакима-мос-кова». Рана мистера Стайнлея заживала и уже шли разговоры о возвращеніи домой.
Мантыкъ пропадалъ цѣлыми днями. Конечно, онъ разспрашивалъ про львовъ. Онъ и не скрывалъ этого.
Однажды утромъ, еще до свѣта, онъ разбудилъ Колю. Онъ былъ снаряженъ въ путь. Либэхъ и Али съ сумками съ провизіей ожидали его на дворѣ.
— Прощай, Коля, — сказалъ Мантыкъ. — Иду за четвертымъ. Въ полутораста верстахъ отсюда нашелся славный львище!
— Подожди немного, — сказалъ Коля, проворно одѣваясь. — Я провожу тебя.
Мантыкъ приказалъ слугамъ идти впередъ, а самъ остался съ Колею.
Они вышли за городъ и пошли полями. Свѣтало.
— Ну, прощай! — сказалъ Мантыкъ. — Богъ дастъ, еще увидимся… Въ Россіи.
— A здѣсь?
— Здѣсь-то врядъ ли. Вы, вѣрно, на будущей недѣлѣ потянете въ Джибути, а я пойду — въ дальнее плавание… За четвертымъ, за пятымъ, за шестымъ…
— Мантыкъ! Ты останешься здѣсь одинъ?
— Да.
— Мантыкъ, тебѣ не страшно, не скучно, не тоскливо быть одному, совсѣмъ одному, въ этой ужасной пустынѣ?
Мантыкъ стоялъ на зеленѣющемъ молодою весенней травою холмѣ и смотрѣлъ на востокъ. Солнце всходило. Золотые лучи освѣщали крѣпкаго, рослаго юношу. Въ темную бронзу ударили вьющіеся подъ малиновой шапкой волосы и точно огненнымъ обводомъ былъ окруженъ Мантыкъ.
— Скучно?… Страшно?… Я этихъ словъ не знаю, Коля, — тихо сказалъ онъ. — Развѣ можетъ быть скучно, когда стоишь въ храмѣ Божіемъ?… Когда идетъ литургія и ангельскими голосами поетъ хоръ?.. A вѣдь это, — раскрывая широко объятія навстрѣчу солнцу воскликнулъ Мантыкъ, — храмъ Божій! Невиданной красоты храмъ! Ты слышишь? Въ небѣ пѣсня… Жаворонокъ или другая птица… слышишь… какъ поетъ?… А тамъ въ Аддисъ-Абе-бѣ? Прислушайся, какой концертъ подняли согнанныя на ночь стада… Это хвала Богу… Это хоръ поетъ.;. Благослови душе моя Господа! Благословенъ еси Господи!.. Земля!. Вся земля!.. Весь прекрасный Божій міръ: трава, кусты, лѣса, камни, пустыня, звѣри, птицы — вотъ мой домъ отнынѣ и до тѣхъ поръ, пока не откроетъ Господь мнѣ двери моей Родины.
Мантыкъ бросился грудью на землю и какъ бы обнялъ ее, прижимаясь лицомъ къ иголкамъ молодой травы. Такъ, молча, въ несказанномъ восторгѣ, пролежалъ онъ нѣсколько мгновеній.
Потомъ всталъ, подошелъ къ Колѣ и, пристально глядя ему въ лицо, сказалъ серьезно:
— Ты думаешь — рехнулся Мантыкъ. Я опьяненъ этимъ міромъ Божьимъ, этимъ счастьемъ свободы, этою побѣдою надъ собою.
Нѣсколько минуть оба молчали. Въ безлюдіи пустыни при пѣніи жаворонковъ медленно поднималось изъ-за розовыхъ горъ солнце.
— Ты сказалъ: — страшно… Знай, Коля, Мантыкъ здѣсь на охотѣ львиной… Э! да все равно!.. Хотя бы я ѣздилъ по-прежнему на каміонеткѣ по Парижу, — я готовлю себя къ другому… Галинѣ ты скажи: — двѣнадцать львовъ…. Это для дѣтей… Родина у меня передъ глазами. Умученная врагами Россія!.. Для нея готовлю себя, для нея закаляю и учусь у пустыни. Ты Галинѣ скажи серьезно: Мантыкъ, молъ, свое слово сдержалъ. Она знаетъ какое. И двѣнадцать золотыхъ цѣпочекъ у меня будетъ въ ушахъ… Двѣнадцать львовъ!.. А только… понимаешь… Если учую… Я-то учую! что пора идти крушить врага, ломать замки запечатанной моей Родины, — такъ я тамъ раньше буду, чѣмъ у васъ. И, ежели будемъ съ Галиной Семеновной — такъ уже у себя: — въ Уральскѣ, или въ Петербургѣ… Понимаешь? Я тутъ за эти мѣсяцы во какъ выросъ!.. Башковатый сталъ!.. Ну! прощай! Будь здоровъ. Земной поклонъ передай отъ меня Натальѣ Георгіевнѣ… Галину поцѣлуй… Да берегите вы моего дѣдушку. Я за все разсчитаюсь….
Мантыкъ крѣпко пожалъ руку Колѣ и, не оглядываясь, сталъ спускаться съ холма.
Солнце любовно озаряло его. Длинная тѣнь скользила по травѣ. Бѣлый плащъ и рубаха, казалось, свѣтились на солнцѣ.
Коля стоялъ до тѣхъ поръ, пока Мантыкъ не скрылся въ лощинѣ. Все ждалъ, не оглянется ли Мантыкъ?
Мантыкъ не оглянулся.
XXXIIГОРЕСТИ И ЗАБОТЫ НАТАЛЬИ ГЕОРПЕВНЫ
Въ тяжелые для Натальи Георгіевны дни пришло къ ней Колино письмо. Клада она не ждала и, когда по воскресеньямъ горячо молилась въ церкви, не о кладѣ, не о богатствѣ, не о спокойной жизни просила она Господа, а о томъ только, чтобы ея Коля вернулся живой и здоровый. Но было въ извѣстіи о томъ, что кладъ оказался не денежный, что всего сто талеровъ было въ немъ найдено одно обстоятельство, которое взволновало и смутило Наталью Георгіевну. Это отношеніе къ Дарсонвилямъ. Колинъ патронъ участвовалъ въ кладѣ, шли «на пополамъ» изъ пятидесяти процентовъ. За это Дарсонвиль платилъ въ пансіонъ за Галину. Французская семья очень хорошо относилась къ дѣвочкѣ и на Рождественскіе праздники, когда у Натальи Георгіевны особенно много было работы въ ресторанѣ, Люси упросила отпустить Галину на ихъ дачу «Ля Фэйе». Рождество было теплое, солнечное. Крѣпкимъ ароматомъ увядшей листвы былъ пропитань большой лѣсъ Гро Буа, и Галина поправилась, порозовѣла и похорошѣла на дачѣ. Ее приняли у Дарсонвилей, какъ родную, и Люси не называла ее иначе, какъ «mа petite soeur».[85]
Тяжелая жизнь сдѣлала Наталью Георгіевну недовѣрчивой. «Конечно», — думала она, — «французы такъ пригрѣли Галину не изъ любви къ бѣдной русской дѣвочкѣ. Тутъ играетъ роль ихъ добросовѣстность. За половину клада они считаютъ нужнымъ чѣмъ нибудь заплатить»…
А, когда половина клада оказалась — пятьдесятъ талеровъ, менѣе двухсотъ франковъ, — совѣсть стала мучить Наталью Георгіевну и она собралась поѣхать къ Дарсонвилямъ, объясниться съ ними, и обѣщать постепенно уплатить долгъ за пансіонъ Галины.
Но тутъ заболѣлъ и получилъ разсчетъ изъ своего гаража Селиверстъ Селиверстовичъ.
Онъ и раньше не домогалъ, но какъ то при внучатомъ племянникѣ крѣпился. Изъ за Мантыка, котораго любили и уважали въ гаражѣ, терпѣли и Селиверста Селиверстовича. Но, когда прошло три мѣсяца, а Мантыкъ не вернулся и не подавалъ о себѣ вѣсточки, и Селиверстъ Селиверстовичъ еле ходилъ и засыпалъ на дежурствѣ, - его разсчитали.
— Вамъ сколько лѣтъ? — спросили его.
— Восемьдесятъ, — отвѣчалъ, подбадриваясь и выпрямляясь, старикъ.
— А мы старше шестидесяти не держимъ.
Искать новое мѣсто? Но куда онъ пойдетъ, не знающій языка? Да еще такое правило, что старше шестидесяти не берутъ! «Чѣмъ же я виноватъ, что Господь продлилъ мои годы до восьмидесяти», — думалъ несчастный старикъ.
«Охъ, умирать мнѣ пора! Никого близкихъ у меня нѣтъ. Кругомъ молодежь, не понимающая меня. Да и заняты всѣ очень. И стыдно и нехорошо какъ то просить у чужихъ людей».
Селиверстъ Селиверстовичъ зашелъ вечеромъ къ Натальѣ Георгіевнѣ. Зашелъ навѣстить и проститься. Наталья Георгіевна ужаснулась, когда увидала стараго дѣдушку.
Кожа да кости, да сѣдая, отросшая борода. Руки трясутся, и самъ еле ходитъ.
— Селиверстъ Селиверстовичъ, — воскликнула она, — что съ вами!.. Вы больны?..
— Да, вишь ты, дѣло то какъ обернулось. Умирать пора старику. Да видно и помирать надо, какъ псу. Песъ — сами, поди, знаете, Наталья Георгіевна, какъ смерть учуетъ, бѣжитъ отъ хозяина, ищетъ укромное мѣсто, гдѣ бы ему никому не досадить и тамъ помираетъ. Такъ и мнѣ надоть. Да гдѣ въ Вавилонѣ то здѣшнемъ мѣсто такое найдешь? Вездѣ люди.
— Да что случилось?
— Разсчитали меня на прошлой недѣлѣ.
— Хорошо… Вы ѣли что нибудь?
— Да по Туркестански, матушка, какъ бывало въ голо дныхъ походахъ на желѣзномъ пайкѣ были: — день не ѣдимъ, два погодимъ, а тамъ и опять не ѣдимъ…
— Садитесь… Нѣтъ!.. Такъ нельзя-же!.. Я васъ устрою въ Русскій Домъ…
— Тамъ, матушка, ваканцій нѣтъ. Такихъ то стариковъ, какъ я, думаете, мало что-ли въ Парижѣ. Всѣхъ призрѣвать и мѣстъ не хватитъ. Гдъ могъ — побывалъ. Помогаютъ добрые люди… Свои туркестанцы мнѣ помогли. Да только… Не это мнѣ надо… Не франки… Одинъ я, какъ перстъ. Чужой всему и всѣмъ.
— Ну, мнѣ то вы не чужой?
И Наталья Георгіевна, сама ничего не имѣвшая, захлопотала.
Прежде всего она взяла въ ресторанѣ отпускъ на двѣ недѣли. Наняла подлѣ своей комнаты маленькую комнатушку и переселила въ нее Селиверста Селиверстовича. Она уложила его въ постель.
— Вамъ, дѣдушка, отдохнуть надо, и все пройдетъ и вы опять окрѣпнете.
— Охъ, матушка, вся бѣда то въ томъ, что мы,