– Он еще долго говорить не сможет, ничего не помнит. Из-за стресса память стерла все произошедшее.
– Нужно показать фотографии, обычно это работает, – со знанием дела предложил оперативник, отхлебнув из кружки с коричневыми разводами на стенках.
– Не работает, – махнул рукой Телицын. Он отодвинул папку, подтянул пепельницу, стоящую на краю стола, и закурил прямо в кабинете. – Показал наугад ему фотографии пионервожатых, он на одного посмотрел, испугался и стал мычать.
– Так может…
– Не может: у того парня железное алиби. Он в это время пил в компании шестерых друзей и бегал в магазин за добавкой.
Оперативник молчал, уставившись в окно, за которым то и дело появлялись подростки. Одни выходили после душеспасительной беседы с инспектором по делам несовершеннолетних, другие спешили в музыкальную школу в соседнем здании, третьи кучковались за гаражами и курили.
– Статистику смотреть буду, что еще тут сделаешь? – пожал плечами следователь. – Запросил в архиве всех, кто проходит по половым преступлениям.
Спустя несколько дней Телицын получил папки с делами осужденных, проживавших в Одинцовском районе. Лиц, проходивших по таким статьям, оказалось больше сотни, но среди них абсолютное большинство составляли насильники, действовавшие в состоянии алкогольного опьянения. Следователь был далек от психологии, но профессиональным чутьем понимал, что такие преступления относятся к другой категории. В итоге на столе осталось только пять папок с информацией о людях, которые уже проходили по аналогичным делам. Одна папка казалась интереснее остальных. Некий Голышев был осужден за мастурбацию в присутствии несовершеннолетних, и проживал он как раз в Голицыне, ближайшей к лагерю деревне. Следователь набрал номер опорного пункта в Голицыне и попросил подозвать к телефону участкового.
– Голышев тебе знаком? Можешь что-нибудь про него рассказать? – спросил он усталым голосом.
– Я же сразу про него сообщил, – обиженно растягивая слова, сказал участковый. – Деревенский дурачок. Живет с матерью на ее пенсию, нигде не работает, любит онанировать в публичных местах. Я всегда считал его тихим, но у меня тут только он на такое способен.
– Свою мать бьет, издевается над ней?
– Нет, ты чего? Мать он обожает, но судили-то его за детишек, ты ж видел.
– Нашего парня избили и повесили. Тихий дурачок на такое способен?
– А кто их знает? Нормальный человек такого не сделает, а из сумасшедших у меня только он. Есть свидетели? Мальчик хоть что-то сказал?
– Он еще долго не заговорит, но вроде написал, что нападавший был очень высоким, сутулым и с черными волосами.
– Какой рост у пострадавшего? – со знанием дела спросил участковый.
– Да метр шестьдесят пять где-то. Если показался высоким, значит, твой Голышев выше метра восьмидесяти.
– Подходит, – радостно заявил участковый. – Метр девяносто пять, брюнет.
– Выезжаю, – коротко бросил Телицын.
Дом Голышевых представлял собой покосившийся сруб на три комнаты. По всему было видно, что владеет им женщина. Огород выглядел ухоженным, но крыльцо покосилось, а возле забора громоздилась куча крупногабаритного мусора, который явно некому было вынести. Повсюду приметы того, что хозяина тут нет.
Их встретила мать Голышева. Мрачная женщина лет шестидесяти вышла на крыльцо и долго допрашивала следователя и участкового, прежде чем впустить их в дом. Пришлось добросовестно и подробно рассказать о том, что произошло с мальчиком.
– Сын был дома со мной, – категорично заявила женщина.
– Ни разу никуда не уходил, а вы дежурили всю ночь возле его постели? – ехидно поинтересовался участковый.
– Мы ж пока просто поговорить, никто его ни в чем не обвиняет, – успокаивающе произнес следователь, мягко отстраняя женщину с дороги.
Голышев действительно оказался высоким и сутулым. Он сидел в своей комнатушке, возле печи, и смотрел в окно. На столе лежало несколько приключенческих книг для подростков. Странно было видеть их у сорокалетнего.
– Где ты был вчера ночью? – жестко поинтересовался участковый.
– Я не… Не я…
Первым делом стали проверять всех с психическими расстройствами. Голышев подходил по параметрам, а потом и вовсе с собой покончил. Решили тогда, что от мук совести бежал. Конечно, это сильно повлияло на следствие.
Мужчина стал сильно заикаться и инстинктивно выставил вперед руки, словно опасаясь удара. Ему с рождения ставили легкую умственную отсталость, но после возвращения из колонии он превратился в инвалида. Сделать что-то простое по дому Голышев еще мог, но работать уже был не в состоянии, поэтому целыми днями торчал у себя в комнате и старался не мешать матери. Иногда она ловила его на онанизме и избивала в страхе, что сын снова возьмется за старое и опять попадет в тюрьму. Предположить, что он увел подростка в лес и повесил его на дереве, было сложно. Впрочем, за неимением других кандидатур следователь велел Голышеву завтра явиться на допрос в отделение и попрощался с его матерью.
– Опять за свое, опять?! Я тебе покажу, как над детьми издеваться! – раздались крики, как только следователь и участковый вышли на крыльцо. Слышались рыдания, удары и заикающийся лепет Голышева, который от шока не мог вымолвить хоть что-то членораздельное.
Утром Голышев в отделение не явился, да и к обеду тоже. Телицын начинал думать, что мужчина вполне мог быть виновен. Следователь набрал номер участкового, но того не оказалось на месте.
– Он на несчастном случае, кто-то под электричку бросился, – сообщил незнакомый голос.
– Какая станция? – спросил Телицын, подозревая худшее.
Его подозрения подтвердились. Через полчаса он уже был на станции. Изуродованное тело Голышева все еще лежало на рельсах.
– Можно закрывать дело за смертью обвиняемого, – преувеличенно бодро сказал участковый при виде коллеги.
– Можно закрывать… – согласился тот, сочувственно поглядывая на то, что когда-то было Голышевым. – Несчастный. Как бы то ни было, несчастный человек…
– Слышал, что случилось с мальчиком в Голицыне? Это же ужас, правда? – спросила Сергея Марина, встретив его на конюшне.
Головкин пристально посмотрел на девушку и кивнул.
– Ужасно, да. Теперь хоть лучше следить будут за детьми, – медленно произнес он.
– Не говори. Они ж такие: найдут дырку в заборе и сбегают. Куда бегут, спрашивается? Говорят, он за грибами пошел и в лесу маньяка встретил.
– Ночью?
– Что?
– Он ночью за грибами пошел?
– Не знаю, так говорят. За самогоном в деревню, наверное, отправился, куда же еще, – пожала плечами девушка. – Главное, жив остался. Мне пора, а то опять на штраф нарвусь.
– Жив? – Головкин не смог скрыть испуга в голосе. – Жив? Я слышал, что его задушили.
– Не до конца. Очнулся парень и пошел к себе в лагерь, голый и избитый, но живой. Его на полпути встретили.
Девушка попрощалась и побежала к зданию администрации. Сергей долго смотрел ей вслед. Она что-то знает? По нему ведь всегда все видно. Может, специально хотела предупредить, что он уже на прицеле милиции? Или просто слухи пересказывает? Почему именно эти слухи? Как вести себя с милицией? Что говорить?
Постепенно он начинал сходить с ума. Ему стало невыносимо общаться с коллегами. Казалось, все обо всем знают и намекают ему на это. Кто-то рассказывал, что милиция уже вычислила маньяка, но пока это тайна следствия. Кто-то в подробностях описывал, как истязали пионера.
История попала в местные газеты, так что слухи о ней стали множиться в геометрической прогрессии. Оказалось, мальчик был племянником или дальним родственником кого-то из сотрудников конезавода, и это многократно преумножило количество домыслов.
Головкин старался не выходить лишний раз из комнаты и даже взял пару отгулов, но в четырех стенах стало еще хуже. Раз за разом он прокручивал в памяти недавние разговоры с коллегами, их изучающие взгляды и намеки. «Высокий, темноволосый мужчина» – так описали в газетах нападавшего. Кто же еще, если не он? За ним обязательно придут.
Сергей курил одну сигарету за другой, превращая комнату в подобие газовой камеры. Казалось, он оцепенел, его лицо превратилось в лишенную эмоций маску. Иногда он думал, что, может, это и к лучшему, если за ним придут. Иногда начинал корить себя за то, что так и не решился зарезать пацана. Головкин помнил, что тот вроде бы хрипел, когда он снял его с дерева, но в следующую минуту начинал сомневаться. Чем дольше он думал, тем больше погружался в панику и тем сильнее ему требовались разрядка и новая жертва, но он не в силах был ничего предпринять. Старался лишний раз не шевелиться. Просто сидел на кровати и курил, уставившись в черный экран телевизора.
На следующий день Головкин написал заявление о переводе во Всесоюзный трест конных заводов и ипподромов. Работа хоть и более оплачиваемая, но скучная и монотонная. Перекладывание бумажек, написание отчетов о проверках, анализ заключений, подача прошений на дополнительную проверку анализа заявлений… Однако бессмысленная должность чиновника низшего звена предполагала работу в кабинете. Он больше не будет каждый день общаться с детьми, не будет видеть их, а значит, и желания их мучить не возникнет.
– Дядя Сережа, вы собрались уволиться? Как так-то? Вы ж обещали научить меня на лошади кататься в следующем году, – сокрушался Мишка, один из многочисленных ребят, которые вечно околачивались на конезаводе или где-то поблизости.
В школу верховой езды принимали не всех, но вот выпросить у кого-нибудь из персонала разрешение прокатиться верхом или погладить лошадь можно было всегда. Головкин стал периодически позволять мальчику покормить животных, а однажды даже показал, как проходит осеменение, правда, попросил никому об этом не говорить. Подросток серьезно отнесся к этой просьбе, держал рот на замке и стал считать дядю Сережу своим другом, с которым у него есть общая тайна. Через какое-то время он привел на конезавод приятеля, и на этот раз Сергей разрешил им увидеть спаривание лошадей. Они украдкой проникли в конюшню и стали наблюдать. Увиденное привело их в такой восторг, что отныне к Сергею то и дело прибегали мальчишки с конезавода. Дядя Сережа стал своим. Он не ругался, когда замечал у кого-то сигареты, иногда даже делился своими, разрешал подросткам лишний раз дать лошадям корм и несколько раз вручал ключи от каптерки, когда они хоте