— Нет, не Рыцарь Розы, — предложил в конце концов Ланса, — a chevalier servant,[23] не в обиду ему будь сказано. Однако посмотрим.
Вдруг пошел слух, что Шпехт без особого скандала прогнал их на другой день после званого вечера в его доме. В то воскресенье шофер, как всегда, подъехал в девять утра к шале на берегу, но вместо того, чтобы увезти супругов, вручил им письмо — четыре-пять строк вежливого прощания, начертанных твердым, неторопливым почерком, каким пишут по утрам. Шпехт выставил их за дверь по следующим причинам: они напились допьяна, он застал юношу в обнимку с сеньорой Шпехт, они украли комплект серебряных ложек с гербами швейцарских кантонов, платье маленькой женщины было неприлично открыто на груди и на колене, и в конце вечера они плясали вдвоем как моряки, как паяцы, как проститутки.
Последнее сравнение смог подтвердить Ланса. Как-то на рассвете после ночной работы в редакции и посещения «Берна» он их увидел в одном из ресторанчиков на улице Касерос. То был конец душной сырой ночи, дверь ресторанчика была открыта настежь, плюшевая портьера отодвинута, все на виду, никаких секретов. Он остановился, чтобы позабавиться и выкурить сигарету, и увидел их — они были одни на площадке для танцев и под завороженно-презрительными взглядами немногих еще сидевших за столиками посетителей танцевали нечто необычное — томление, головокружение, прелюдию к любовному акту.
— Все это, я уверен, нельзя было выразить иначе, как эвфемизмом. Это походило на пляску дикарей, на ритуальный танец обрученных, когда невеста, поворачиваясь, замирая, кружит возле мужчины, очаровывает его, то страстно предлагая себя, то отступая, чтобы разжечь желание. Только здесь пассивную роль играла она — она стояла чуть неуверенно, даже скованно, семеня по полу, не отрывая ног, покачиваясь всем своим миниатюрным и пухленьким тельцем, следя за мужчиной с терпеливой, кроткой улыбкой и шевеля ладонями, поднятыми вверх обороняющимся и просительным жестом. А он отплясывал вокруг нее, сгибаясь в поясе, то отдалялся, то приближался, что-то обещая и подтверждая выражением лица и притопыванием. Они танцевали так, потому что на них смотрели, но танцевали только для самих себя, окруженные тайной, недоступные вмешательству посторонних. У него рубашка была распахнута до пупка, и всем нам было видно, как он, весь потный от возбуждения, счастлив, что немного пьян и как бы в трансе от того, что на него смотрят и что она его ждет.
Тогда-то им впервые, как мы это предвидели, пришлось обратиться к нам. Однажды утром юноша явился в контору Гиньясу, видимо, только искупавшийся, пахнущий одеколоном, вертя в пальцах сложенную вдоль купюру в пятьдесят песо.
— Больше я не могу заплатить, по крайней мере наличными. Достаточно будет за консультацию?
«Я пригласил его сесть, думая о вас, друзья мои, и не вполне уверенный, что это он. Я откинулся в кресле, предложил ему кофе, не торопясь с ответом и извинившись, — надо, мол, подписать несколько документов. Но когда я почувствовал, что моя беспричинная антипатия рассеивается и ее сменяют любопытство и какая-то непонятная зависть, когда осознал, что его поведение, которое кто-нибудь счел бы дерзостью или наглостью, может быть чем-то иным, редкостным, почти волшебным из-за своей необычности, лишь тогда я убедился, что мой гость это тот самый парень в желтой рубашке и с розочкой в петлице, которого мы видели в дождливый вечер на тротуаре перед „Универсалем“. Не отказываясь от своей антипатии, я хочу сказать следующее: это человек, отродясь убежденный в том, что самое главное — это жить, и, следовательно, убежденный, что все, что помогает его жизни, важно, благородно и достойно. Я ответил, что за пятьдесят песо — тариф для друзей — я могу ему сказать, с точностью до нескольких месяцев, какое наказание ему грозит от законов, прокуроров и судей. И что я могу попытаться избавить его от этого наказания. Я хотел его выслушать и прежде всего получить эту зеленую бумажку, которую он рассеянно вертел в руке, словно был уверен, что такому человеку, как я, достаточно ее показать.
Наконец он развернул купюру и положил ее на письменный стол — я сунул ее в бумажник, и мы с минуту поговорили о Санта-Марии, о здешней природе и климате. Он поведал мне историю с письмом для Латорре и спросил, может ли он остаться жить в шале на берегу — то есть, конечно, он и она, такая молоденькая и в положении, — несмотря на разрыв со Шпехтом и на то, что договор об аренде был, как он выразился, только устным контрактом.
Немного подумав, я решил сказать, что такая возможность есть, — подробно объяснил его права, приведя параграфы и даты законов, юридические казусы. Посоветовал ему внести в суд как залог соответствующую сумму арендной платы и просить вызвать Шпехта для оформления существующего фактического контракта.
Я видел, что мой совет понравился, он одобрительно кивал с легкой улыбкой удовлетворения, будто слушал любимую и хорошо исполняемую далекую музыку. Одну-две фразы попросил повторить, извиняясь, что не вполне понял. Но, к сожалению, ничего больше — никакого искреннего восхищения, ни выражений благодарности. Ибо когда я прервал наступившую паузу и сонным голосом сказал ему, что все вышеизложенное точно соответствует юридической теории, применимой в данном случае, но в грязной практике сантамарианцев Шпехту достаточно поговорить по телефону с начальником полиции, чтобы он и его молодая супруга, ожидающая ребенка, были препровождены из шале в какой-нибудь населенный пункт на расстоянии двух лиг от городской черты, он рассмеялся, словно я его лучший друг, решивший изрядно пошутить. Он так развеселился, что я вынул было бумажник, намереваясь вернуть ему пятьдесят песо. Однако он на это не клюнул. Достал из переднего кармана брюк золотые часики, которые когда-то назывались châtelaine,[24] и посетовал, что у него есть неотложные дела, к тому же, мол, он неуверен, последует ли когда-нибудь за нашей деловой беседой истинно дружеский разговор. Я крепко пожал ему руку, думая, что обязан ему чем-то более важным, чем пятьдесят песо, которые у него выманил».
Потом они исчезли, кто-то видел их на субботних экскурсиях членов Коммерческого клуба, потом опять о них ничего не было слышно, как вдруг они объявились в Лас-Касуаринас.
Опять совсем близко от нас, и на сей раз тут пахло скандалом. Близко, ибо Гиньясу был адвокатом доньи Мины Фрага, владелицы Лас-Касуаринас; я же навещал ее, когда доктора Рамиреса не было в городе, а Ланса прошлой зимой шлифовал некролог, озаглавленный «Донья Эрминия Фрага», колонку в семь сантиметров, скорбную, хотя и двусмысленную, где превозносились главным образом сельскохозяйственные достижения покойного отца доньи Мины.
А пахло скандалом потому, что донья Мина в период между отрочеством и двадцатью годами три раза убегала из дому. В первый раз с пеоном из поместья, и старик Фрага пригнал ее обратно плеткой, — как гласит легенда, говорящая вдобавок о смерти соблазнителя, его поспешном погребении и о взятке комиссару полиции, — и было это в 1911 году. Затем она сбежала, увязавшись за цирковым фокусником, вполне довольным своей профессией и своей женой. По требованию фокусника ее доставила домой полиция. И еще раз сбежала в дни переворота 1916 года[25] с продавцом лекарств для животных, — усатый, решительный щеголь изрядно поживился за счет старика Фраги. Последнее отсутствие было самым продолжительным, и возвратилась она сама, никто ее не искал и не привозил домой.
В те годы Фрага завершал строительство Лас-Касуаринас, большого дома в городе, задуманного для дочери или же потому, что старику надоело жить в поместье. Пошел слух, что девушка переживает религиозный кризис, собирается уйти в монастырь, но какой-то чудак-священник отказывается помочь ее замыслу, ибо не верит в искренность доньи Мины. Бесспорно то, что Фрага, который без всякой похвальбы говорил, что ни разу не был в церкви, соорудил в Лас-Касуаринас часовню еще до завершения дома. А когда Фрага скончался, дочь, сдав в аренду за самую высокую цену поместье и все унаследованные земли, поселилась в Лас-Касуаринас и превратила часовню в помещение для гостей или садовников. В течение сорока лет звали ее по-разному — Эрминия, Эрминита и наконец донья Мина. Кончила она свои дни в старости, в одиночестве, страдая склерозом, однако не сломленная и не тоскующая.
И вот там-то и поселилась влюбленная парочка, что свалилась на нас с неба в некий грозовой день. Они устроились в часовне Лас-Касуаринас как бы навсегда, повторяя теперь днем и ночью, в идеальных условиях по части декораций, публики и кассы, представление пьесы, генеральную репетицию которой провели в доме Шпехта.
Лас-Касуаринас находится довольно далеко от города к северу, на дороге, идущей к побережью. Там в одно воскресное утро и увидел их Феррагут, нотариус, работавший с Гиньясу. Всех троих и собаку.
— Спозаранок шел дождь часа два да еще с ветром. Так что к девяти утра воздух был чистый и земля еще сырая, потемневшая и духовитая. Я оставил машину на пригорке и с дороги сразу их увидел, как на небольшой картине из тех, что оправляют широкой, золоченой рамой, — три поразительные неподвижные фигуры. На заднем плане он в синем рабочем костюме садовника, готов поклясться, сшитом на заказ; он стоял на коленях возле розового куста, смотрел на него, но не трогал, улыбкой одобряя эффективность средства против муравьев и тли; как бы по желанию автора картины его окружали атрибуты специальности: лопата, грабли, садовые ножницы, газонокосилка. Девушка сидела на тюфячке и читала журнал, она была в соломенной шляпе, поля которой касались ее плеч, большой живот сильно выпирал, сидела она по-турецки, и ноги ее прикрывала широкая пестрая юбка. И рядом с ней в плетеном кресле с балдахином донья Мина улыбалась благодати господнего утра, держа на коленях мерзкую лохматую собачонку. Все трое наслаждались покоем и представляли мирную изящную сценку, каждый чистосердечно играл свою роль в недавно сотворенном раю Лас-Кауринас. Я робко остановился у деревянной калитки, чувствуя себя недостойным пришельцем, но старуха велела меня позвать — она уже махала мне рукой и, морща лицо, силилась меня разглядеть. На ней было платье без рукавов, сильно открытое на груди. Она представила меня девушке — «моей доченьке», — и, когда ее садовник кончил стращать муравьев и вразвалку, готовя улыбку, подошел к нам, донья Мина жеманно захихикала, будто я ей сказал игривый комплимент. Звали парня Рикардо. Копаясь в земле, он загрязнил себе ногти и теперь смотрел на них озабоченно, но без тени смущения. «Мы все спасем, донья Мина. Я же говорил, их посадили слишком густо. Но это не беда!» Ему все было нипочем: воскресить засохшие розовые кусты или превратить воду в вино.