Налили влюбленному дурачку, не поскупились.
Потому что не исполнить последней просьбы человека, приговоренного к смерти, – великий грех…
Дверь бесшумно распахнулась. Лейб-медик Арад, как и полагалось по протоколу дворцовой службы, вошел первым, остановился, отвесил легкий поклон:
– Приветствую вас, пресветлый Правитель!
Голос, как и поклон, был достаточно почтительный, но все же с хорошо заметным оттенком профессиональной фамильярности. Ведь для медиков даже сильные мира сего – обычные пациенты…
Да уж, попробовал бы он так вести себя с его дедом!
– Привет и вам, – отозвался Ригун, не склоняя головы.
– Имею честь сопровождать вашу августейшую супругу.
Крючконосый тощий человечек в мундире, пышно расшитом золотой нитью, еще раз поклонился и отступил в сторону, освобождая дорогу женщине.
Правителю стоило немалых трудов сдержать свой пыл. Больше всего ему хотелось рвануться вперед и нетерпеливо заключить Тамиру в объятия. Но высокий сан и строгие законы деда – у Норманна было просто маниакальное стремление расписать до мелочей абсолютно все, что касалось высшего дворянства, даже самые интимные стороны жизни – властно приказали оставаться на месте с равнодушно-отстраненным видом.
– Приветствую вас, пресветлый Правитель! – раздался нежный, мелодичный голос, который всегда звучал в его ушах райской музыкой.
– Привет и вам, госпожа Тамира.
На этот раз он склонил голову – вежливо, но едва заметно, как и полагалось.
Милостивые боги, неужели дед не мог обойти своим законотворческим рвением хотя бы супружескую спальню?! Наверное, мог бы… Но тогда он был бы кем угодно, только не Правителем Норманном.
– Я готова исполнить свой долг, пресветлый Правитель.
– Благодарю вас, госпожа Тамира.
Поистине, человеку, способному вынести подобный церемониал в присутствии постороннего, хотя бы и лейб-медика, а потом оказавшемуся в состоянии исполнить этот самый долг, надо поставить памятник при жизни!
Особенно если он перед этим столь долго воздерживался…
Человек в черной бархатной маске, прислушиваясь к тому, что происходило за тонкой перегородкой, шептал трясущимися губами:
– Милостивые боги и святые угодники, да будут прославлены имена ваши и ныне, и во веки веков… Простите его, умоляю! Он не в себе, он сам не понимает, что творит! Будьте милосердны к грешнику… На него снова нашло безумие!
Одним богам ведомо, что думали графские тюремщики, спуская в потайную камеру множество корзин, наполненных кувшинами с нагретой водой, и слыша через отверстие ее плеск и ликующие, стонущие вопли, больше похожие на полубезумное рычание. И какие мысли посетили голову графского дворецкого, лично положившего в одну из этих корзин два брусочка ароматного мыла, завернутого в холщовую ткань: чтобы стражникам глаза не мозолить без необходимости. (Ведь по-настоящему хорошее мыло, доставлявшееся из Эсаны, стоило так дорого, что далеко не каждый дворянин мог им пользоваться ежедневно). Может быть, люди Лемана даже решили, что господин то ли пришел в несвойственное ему благодушие, то ли вообще свихнулся.
Но свои мысли они держали при себе. С теми, кто позволял себе распускать язык, властитель Коунта не церемонился.
Во всяком случае, когда через некоторое время граф снова спустился в подвал, ни один человек не осмелился ни словом, ни жестом, ни даже взглядом показать своего недоумения или заинтересованности. Господин приказал – значит, так надо. Дело господское. А их дело – маленькое.
Открывая дверь в коридор, ведущий к особой камере, стражник угодливо доложил:
– Как изволили распорядиться, ваше сиятельство… Приказ исполнен, петли смазаны в лучшем виде! Не скрипят-с!
Леман кивнул с небрежно-равнодушным видом:
– И впредь смазывай, не жди указаний!
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
По деревьям Трюкач отменно лазал еще в детстве. А уж в пору возмужания, когда пришлось зарабатывать на жизнь ремеслом странствующего актера-акробата, эта способность развилась многократно.
После того как он попал в шайку Барона, деревья вообще стали для него лучшими друзьями… Естественно, лишь те, которые годились на роль друзей.
Сколько раз ему приходилось, удобно устроившись в развилке крепких сучьев, следить издалека за приближением ничего не подозревающих одиноких путников, малых обозов, а то и торговых караванов (те, которые шли с хорошей охраной, скрепя сердце пропускали, не потревожив, с другими приходилось изрядно повозиться, но итог всегда был одинаковым)! Или укрываться на них же, среди густой листвы, спасаясь от погони, замерев и превратившись в статую, пока внизу рыскали озверевшие от бессильной злобы стражники либо наемники, подряженные безутешной купеческой родней…
Погубить его могли только две вещи: собственное нетерпение либо следы, унюханные собаками. Но и то и другое исключалось: человек с его тренировкой и опытом мог долгими часами сохранять полную неподвижность, не обращая внимания на судороги в онемевшем теле, а что касается следов – если знаешь хотя бы два-три растения, отбивающих их запахи, так и это не страшно. Трюкач знал около десятка, причем все они в изобилии росли в окрестных лесах и лугах.
А если речь шла об особо важных делах, суливших крупный барыш, то тут уж жаловаться на скупость обычно прижимистого Барона не приходилось: предводитель лично выдавал ему мешочек из промасленной оленьей кожи, который хранил среди самых ценных своих вещей и берег как зеницу ока.
В нем был молотый жгучий перец – недавно появившаяся в Империи вкусовая приправа, стоившая так баснословно дорого, что далеко не каждый дворянин мог употреблять ее ежедневно. Крохотная щепотка, брошенная в лицо противнику – тут главное было не ошибиться с направлением ветра, – мгновенно выводила его из строя, заставляя корчиться в судорогах и дико выть, исторгая потоки слез. Та же щепотка, высыпанная по пути своего отхода, сбивала со следа самую обученную и настойчивую собаку, производя примерно такой же эффект.
Сейчас под его грязно-зеленой курткой на крепком шейном шнурке тоже висел мешочек из промасленной кожи, но с совершенно другим содержимым. От этого порошка зависел весь исход их безумно дерзкого замысла. Теперь оставалось лишь молить богов, чтобы он спокойно провисел на шее вплоть до того момента, когда томимый вожделением сотник опять явится к кухарке «снимать пробу». Иными словами, чтобы его, Трюкача, никто не обнаружил на сравнительно небольшой замкнутой территории, кишащей врагами, причем не только в предрассветной тьме, но и среди бела дня!
Без надежного укрытия об этом не стоило и мечтать. Но он знал, где сможет найти это укрытие, поскольку уже побывал в усадьбе и все осмотрел заранее…
Идти на дело, простое ли, сложное ли, без предварительной разведки – преступная глупость, так наставлял их Барон. Объект обязательно надо изучить, и желательно не только издали, но и вблизи, а в идеале – еще и изнутри.
К счастью, им уже было известно, что единственный сын графа сильно тоскует по безвременно покинувшей этот мир матери и потому Хольг все время озадачен, чем бы развеселить ребенка, – лишний поклон до земли разговорчивому стражнику! Труппа бродячих артистов из провинции, которая постучится в ворота с просьбой разрешить дать представление в этой прекрасной усадьбе, наверняка обрадует заботливого папашу-графа. Ведь клоуны, акробаты, жонглеры и фокусники для того и существуют, чтобы веселить людей! А если графа, паче чаяния, в усадьбе не окажется, то наверняка будет управитель или дворецкий… словом, кто-то из приближенных хозяина, тоже озабоченный состоянием графского наследника.
Само собой, их сначала тщательно обыщут и осмотрят весь реквизит, перетряхнув до последнего лоскутка… да на здоровье: сколько бы ни копались, не найдут ничего подозрительного. Ведь труппа-то будет самая настоящая!
В Кольруд часто приезжают на заработки странствующие комедианты. Перед въездом в столицу они ночуют на постоялых дворах, выбирая самые простые и дешевые. Установить постоянное наблюдение за двумя-тремя такими дворами Барону не составит труда, а потом надо будет только дождаться приезда подходящей труппы, где один-единственный акробат, заменить которого просто некем. Естественно, именно с ним и произойдет неожиданный и крайне неприятный казус: вдруг наступит на гвоздь, проколов ногу, или съест что-то пошедшее не впрок, после чего со страдальческими стонами и руганью не будет вылезать из отхожего места… А еще лучше вовсе бесследно исчезнет, словно его и не было. Так что озадаченному и злому хозяину труппы волей-неволей придется принять внезапно объявившегося безработного акробата, не задавая лишних вопросов. Захочет убедиться в его умении – ради богов, Трюкач в грязь лицом не ударит. А уж когда он намекнет, что буквально в двух шагах от Кольруда есть местечко, где можно неплохо заработать, хозяин труппы наверняка воспримет его появление как подарок судьбы.
Ясное дело, стражники Хольга его тоже обыщут – и точно так же ничего не найдут: ни режущих, ни колющих предметов. Их он прихватит немного позже, когда явится в усадьбу ночью и без пестрого трико…
Он тогда, во время представления, не только ходил по натянутому канату, жонглируя булавами, не только крутил сальто и демонстрировал чудеса гибкости, срывая дружные и вполне заслуженные аплодисменты, – он прежде всего наблюдал. Или, как говорил Барон, обожавший всякие мудреные словечки, без которых простой человек как-то ухитряется обходиться всю жизнь, проводил рекогносцировку. Ох, далеко не сразу язык научился выговаривать подобное без запинки!
Он осматривал и запоминал все так тщательно, как только мог, но старался по возможности реже поворачиваться в ту сторону, где сидел маленький курчавый мальчик в бархатном костюмчике и начищенных башмачках с золочеными пряжками, который отбил все ладоши, хлопая ему, Трюкачу, и громко, от души, кричал: «Браво!»… Потому что, когда ему все-таки приходилось смотреть на этого ребенка с красивым добрым лицом и большими печальными глазами, сердце невольно сжималось от жалости.