Ведь приговор, вынесенный Четырьмя Семействами, гласил: пощады не давать никому, не делая скидок ни на пол, ни на возраст.
Его цепкий взгляд приметил все, начиная с расположения построек, прежде всего – той самой поварни. Особое же внимание он уделил деревьям.
Подходящее по всем статьям дерево росло как раз между поварней и стеной ограды.
Эрга, взмокшая и тяжело дышащая, чувствовала приближение хорошо знакомой волны, которая вот-вот накроет ее, подхватит и понесет, беспомощную, утомленную, не имеющую ни сил, ни желания сопротивляться. Она выгнулась всем телом, запрокинув голову с разметавшейся гривой золотистых волос, а из груди вырвался глухой, протяжный стон.
Мужчина тоже застонал и, ненадолго отстранившись, снова ворвался в ее горячее, набухшее лоно, действуя с такой дикой, первобытной страстью и силой, что у Эрги перехватило дыхание. Она жадно глотала воздух пересохшим ртом, готовая с головой провалиться в омут неистового блаженства…
Но волна исчезла, прокатилась где-то в стороне, не задев даже краем, потому что страх внезапно вернулся и заполнил каждую клеточку ее тела. Смертельная опасность, мерещившаяся ей, существовала на самом деле, женщина с таким опытом, как у нее, просто не могла ошибиться.
И эта опасность исходила от клиента. С беспощадной ясностью Эрга вдруг поняла, что все это время мужчина представлял, будто овладевает другой женщиной, оказавшейся в его полной власти. Наверняка такой же натуральной блондинкой, молодой, с безупречной фигурой, очень похожей на нее…
Женщиной, которую он прежде безумно, беспредельно любил, а потом с еще большей силой возненавидел.
Два человека, по-прежнему заросшие и прикованные к стальным кольцам, но чистые (на полу камеры до сих пор стояли лужи, поскольку грязно-мыльная вода слишком медленно всасывалась в выгребную яму), не веря своим глазам, смотрели на предметы, которые Леман принес в небольшом мешке. Их рты приоткрылись, отчетливо показав, что зубов там осталось не так уж много.
Граф, выбрав на полу камеры местечко посуше, носком сапога разбросал в стороны солому, потом поочередно выложил туда магическое зеркало, магический шар, восковые витые свечи, мел, ритуальный платок, жаровню, узелок с травами, узелок с древесным углем и огниво… Склоняться к полу из-за огромного живота ему было нелегко, и он мысленно шептал не самые благочестивые слова, не забывая при этом краем глаза следить за узниками: а ну как набросятся?! Подпихнуть бы ногой, с безопасного расстояния… но нельзя: для них это чудовищное святотатство. Откажутся проводить обряд, хоть грози самыми лютыми пытками… Волей-неволей пришлось рискнуть.
Но маги, одетые в чистые, хоть старые и залатанные рубахи и штаны вместо прежнего гнилья, потрясенные до глубины души, только смотрели, не мигая, на священные предметы, и их губы беззвучно шевелились, а в глазах стояли слезы.
Это было ужасно, просто ужасно. Кто бы подумал, что и с ним, Правителем, может случиться такая неприятность, самая печальная и горькая для мужчины!
Он не решался смотреть на жену, чуть не плача от жестокого разочарования и унижения.
Тамира, ласково коснувшись его пылающей щеки, прошептала:
– Не надо, дорогой, ты ни в чем не виноват… Это все из-за меня. Ты просто испугался, что сделаешь мне больно.
Ригун был благодарен ей за эту спасительную ложь. И благодарен темноте, скрывавшей его сконфуженное, покрасневшее лицо.
Хотя можно ли назвать это ложью?
Последние роды, когда они наконец-то дождались появления на свет живого ребенка, чуть не отправили Тамиру к их несчастным первенцам и к давно почившим предкам. Он никогда не сможет забыть те ужасные дни и ночи, когда жена находилась на тончайшей грани, отделяющей мир живых от царства умерших. Даже вид сморщенного красного личика сына, его плоти и крови, вызывал не восторг, а глухую, инстинктивную злобу: ведь именно из-за него он мог лишиться своей любимой.
Боги были милостивы, и Тамира поправилась. Но, как смущенно объяснил ему лейб-медик, роды протекли так тяжело и дали такие осложнения, что об интимных отношениях придется надолго забыть. По крайней мере на ближайшие три месяца, а возможно, и на гораздо более длительный срок.
– Пресветлый Правитель, другого выхода нет…. У вашей августейшей супруги… э-э-э… ну, попросту говоря, там порвано все, что только могло порваться, да еще самым… э-э-э… серьезным образом. Не припомню, когда мне в последний раз приходилось видеть такую ужасную картину, а уж я, поверьте, насмотрелся до… Кх-ммм! Прошу извинения, пресветлый Правитель, если я позволил себе лишнее.
Неверно истолковав ужас, исказивший лицо Ригуна, лейб-медик вкрадчивым голосом добавил:
– Понимаю, пресветлый Правитель: столь долгое воздержание тяжело перенести… да и вредно для здоровья, это я говорю как врач! Но ведь ничто не мешает вам осчастливить какую-нибудь достойную девицу из хорошей семьи…
– Вон отсюда! – топнув ногой, впервые в жизни заорал Ригун.
Крючконосого человечка как ветром сдуло. Он решился показаться ему на глаза лишь через два дня и поклялся всеми святыми, что им руководили только самые добрые намерения и забота о драгоценном здоровье Правителя, которое так важно для всей Империи!
Ригун сухо поблагодарил его за эти добрые намерения, велел больше никогда не заводить разговор на подобную деликатную тему и заботиться только о драгоценном здоровье супруги Правителя.
Это было почти полгода назад, и с тех пор, хотя природа много раз властно напоминала о себе, он не притронулся ни к одной женщине. Поступить так значило предать Тамиру. Настоящая любовь при разлуке становится только крепче – в этом он был уверен, как в заповедях Священной Книги. К тому же раз боги создали человека по своему образу и подобию, он просто обязан руководствоваться не только инстинктами, но и более возвышенными чувствами.
Когда Арад наконец сообщил ему, что Тамира снова может возлечь на его ложе, он был счастлив и просто сгорал от нетерпения… Огорчало лишь непрошеное вмешательство дворцового астролога, составившего гороскоп, по которому самый благоприятный момент для их близости выпадал на гораздо более позднее, чем обычно, время, чуть ли не перед рассветом. Досадно, слов нет, но мэтр Набус – признанный специалист, ему виднее, что говорят звезды. Он ждал почти шесть месяцев, неужели не подождет шесть лишних часов?
И надо же такому случиться, чтобы проклятые слова лейб-медика: «там порвано все, что только могло порваться», всплыли в памяти в самый неподходящий момент, когда он только начал входить в нее, такую желанную и любимую, принявшую его с привычной покорностью служанки! Правителя словно ударило по голове мягким, но увесистым предметом. Разыгравшееся и не в меру богатое воображение нарисовало ему ужасную картину: как едва зажившая нежная плоть жены снова рвется под его грубым напором, истекая кровью. Леденящий озноб пробежал по всему телу, и в следующий же миг он почувствовал, что охватившее его возбуждение исчезло без следа.
И даже когда он успокоился, ни новые ласки, ни деликатная помощь Тамиры не вызвали повторного прилива мужской силы.
Спрятав обмотанную веревкой «кошку» в развилке веток, Трюкач осторожно добрался до ствола и, цепко обхватив его ногами, стал спускаться на землю.
В половине девятого вечера будет уже достаточно темно. То дерево, которое он облюбовал, на котором ему предстояло просидеть почти шестнадцать часов, растет совсем недалеко от поварни, и когда он покинет его, густая крона даст дополнительную тень, а главное, укроет от глаз караульных на вышке.
Можно смело биться о заклад: влюбленная парочка предается своим утехам не рядом с пышущей жаром плитой. Конечно, странностей и извращений в мире хоть отбавляй, но все-таки это не лучшее место для такого же жаркого времяпровождения! Если рассуждать чисто логически, – ох, как же любит это слово Барон! – они должны заниматься этим самым делом где-то в другом месте. Например, в соседнем помещении. Не может же графская поварня, хоть и предназначенная для низших сословий, состоять из одной-единственной комнаты!
А это значит, что емкости с готовой пищей для слуг и стражников хоть ненадолго, но останутся без присмотра…
Скорее всего, и окно будет открыто, ведь если плита раскалена, то без проветривания просто не обойтись! Впрочем, если оно даже окажется запертым, человеку с его опытом и умением отодвинуть защелку – пара пустяков.
Порошок не имеет ни вкуса, ни запаха: так клятвенно, чуть не крестясь, утверждал ученый алхимик, изготовивший его. Точнее, какой-то запах все-таки присутствует, но он настолько слаб, что надо обладать поистине собачьим нюхом, чтобы учуять его в горячей пище, которая вдобавок наверняка будет обильно сдобрена чесноком, пахучими травами и прочими благословенными добавками, перебивающими любой посторонний аромат.
Что же, болван стражник, расписывая достоинства ненаглядной «голубки», не забыл упомянуть про ее кулинарный талант. Дескать, стряпня такая вкусная – ну, просто пальчики оближешь, а ароматы… Слюна в рот так и набегает, настолько приятный да ядреный дух идет от ее похлебок и прочих блюд. Ни чесночку, ни травок разных не жалеет, умница, да и чего их жалеть, коли они графские!
Действительно, чего жалеть-то…
Интересно, пощадит ли Барон хотя бы эту глупую кухарку?
Едва ли. Хоть их предводитель, надо отдать ему должное, никогда не страдал излишней кровожадностью, – не то что чертова Малютка! – пойти против воли Четырех Семейств он не рискнет.
Решение главарей четырех самых крупных и влиятельных шаек Империи было кратким и суровым: никакой жалости! Загородная усадьба Хольга должна быть уничтожена вместе со всеми обитателями. Вся Империя должна получить наглядный и поучительный урок…
Граф Хольг сам выбрал свою судьбу, сделав это дьявольское изобретение, а главное, поставив его производство на широкую ногу. За последние три месяца доходы Четырех Семейств упали в несколько раз: множество домов и усадеб оказались за колючими заборами, скрытно проникнуть туда стало просто невозможно, разве что с помощью подкопа. Но попробуй-ка бесшумно вырыть лаз нужной глубины и ширины – семь потов прольешь, да и неправильно это, не по божьим заповедям и не по кодексу воровской чести… Либо ты вор, либо землекоп, а если и то и другое сразу… Тьфу!