Манящая корона — страница 15 из 68

Его собственный советник превратился в смертельную угрозу. Человек, ослепленный страстью, сходящий от нее с ума, не может считаться надежным. Веры ему уже нет, он способен на все. Тот же, кто сгорает от страсти к женщине своего главаря, опаснее стократно. А если учесть, что в случае успеха авторитет Трюкача вознесется до небес – ведь план-то придумал именно он! – и у многих членов шайки наверняка возникнут совершенно нежелательные мысли и сомнения…

Допустить этого нельзя ни в коем случае. Поэтому, как ни жаль, но жить Трюкачу осталось меньше суток. Сразу после того, как он откроет им ворота усадьбы Хольга, быстрый и точный удар кинжала отправит его в мир иной. Лезвие войдет точно в сердце, Трюкач не будет мучиться, он даже не успеет понять, что произошло. А уж где именно окажется новопреставленный, на небесах или в преисподней, пусть решают боги. Если судить по делам – тогда, конечно, у рогатых демонов, однако насильственная смерть от руки друга приравнивается к мученичеству, а это совсем другой коленкор…

Вот будет умора, если такой грешник, как старина Трюкач, попадет к святым праведникам! Стоило бы взглянуть на их лица, когда он примется за описание своего «жития».

Потом, разумеется, от него потребуют объяснений, ведь Трюкача любят за веселый нрав, щедрость и пользу, которую он всегда приносил шайке. Но до бунта не дойдет. Его авторитет непререкаем, а богатая добыча ублажит кого угодно. Правда, предводителю шайки, тем более – главе одного из Пяти Семейств, обязательно нужен советник, так велит кодекс воровской чести. Что же, он подыщет себе нового советника, такого же умного, как бедный Трюкач, но степенного, хладнокровного. Лучше всего – в солидных годах и некрепкого здоровьем. Чтобы не заглядывался на Малютку.

То есть заглядываться он, конечно, будет (эта чертовка заставит обернуться ей вослед даже дряхлого старца, ступившего одной ногой в вечность), но в допустимых пределах, проявляя лишь теоретический интерес.

А может, лучше все же не рисковать, знаем мы этих теоретиков… Может, найти того, который… Ну, из этих, которые с мужиками.

Нет, это еще хуже: вдруг, не приведи боги, вместо Малютки советнику приглянется сам предводитель…Тьфу, о чем только приходится думать!

* * *

– Вот что я нашел у него, ваше сиятельство.

Хольг, усилием воли прогнав последние остатки ярости, мешавшей сосредоточиться, внимательно осмотрел предметы, на которые указывал Гумар.

Кинжал в потрепанных, но еще крепких ножнах с завязками. Маленький кожаный мешочек, туго стянутый шнурком. Какая-то скомканная белая тряпка…

Чернобородый стражник, не дожидаясь приказа, рывком развернул ткань во всю длину. Люди, столпившиеся вокруг, не сговариваясь, дружно ахнули: кто от изумления, а кто и от испуга.

Посередине белой (точнее, сероватой от грязи) полосы, похожей на обычную налобную повязку, отчетливо виднелось круглое красное пятно. Это был отличительный знак одной из самых дерзких и удачливых шаек, державшей в страхе весь Кольруд и прилегающие окрестности.

– Банда «Белых повязок»… – прошептал кто-то, с невольным страхом уставившись на пленного.

– У-у-у, собачий сын! – с удивительным для своих лет и комплекции проворством метнулся к разбойнику, занося ногу для удара, пожилой толстяк в форме сотника графской стражи.

– Стоять, идиот! – заорал Хольг, бешено сверкнув глазами.

Ноги толстяка внезапно перестали его держать, будто в них растаяли кости, и он обмякшим мешком повис на руках Гумара.

Никогда граф не говорил с начальником своей стражи таким оскорбительным тоном, тем более в присутствии подчиненных. Никогда не позволял себе повышать голос, да в этом и не было необходимости: ему повиновались беспрекословно, стараясь не вызвать ни малейшего неудовольствия, причем не только за страх, но и за совесть, ибо граф Хольг в равной степени мог внушать людям и панический испуг, и искреннюю любовь, граничащую с обожанием.

Проявлять эмоции в публичном месте, на глазах посторонних, – удел низших сословий. Таково было правило дворянского этикета, которому он следовал неукоснительно. Теперь же его поведение свидетельствовало только об одном: граф не просто рассержен, он разъярен, взбешен до безумия! Святые угодники, что будет… Да ведь головы покатятся…

– Простите, ваше сиятельство! – всхлипывающим голосом залепетал сотник, уже не думая, как позорно он выглядит в глазах собственных стражников. – Боги свидетели, просто не вытерпел, не смог вынести, что какая-то мразь залезла в вашу усадьбу… Умоляю, не гневайтесь на старика за преданность…

– Замолчите сейчас же! И выпрямитесь, перестаньте висеть на стражнике!

Теперь граф не кричал, он произнес эти слова достаточно спокойным голосом, но сотник отдал бы все на свете, чтобы господин продолжал бушевать, бранился и даже ударил его. Потому что этот спокойный голос был гораздо страшнее минувшей вспышки гнева: настолько ясно слышался в нем приговор.

– Кто это такой? – спросил Хольг, указывая на человека в грязно-зеленой куртке, связанного по рукам и ногам, который неподвижно лежал под деревом.

– Не могу знать, ва…ваше сиятельство… – чуть ворочая окостеневшим от ужаса и позора языком, выговорил сотник. – Ра… разбойник… судя по… по повязке…

– Как он сюда попал?

– Не могу знать… Перелез через стену… – сделав немалое усилие, толстяк, каким-то чудом еще не лишившийся чувств, договорил: – Наверное…

– А как же он смог подобраться к стене, минуя забор из проволоки?

– Не могу…

– Довольно! Не желаю слышать никаких «не могу знать»! Я вас для того и держу на службе, плачу хорошее жалованье, чтобы вы знали! И чтобы никакая, говоря вашими словами, мразь не смогла забраться в мою усадьбу. Именно в этом, и только в этом должна была заключаться ваша преданность! А бить ногами оглушенного и связанного пленника – такой преданности мне не нужно, благодарю покорно.

После небольшой паузы граф резко, отрывисто спросил:

– Как могло случиться, что караульные не заметили лазутчика?

– Не могу… Ой, простите старого дурака, ваше сиятельство, чуть не вырвалось… Да я с них, мерзавцев, шкуру спущу, будут знать, как исполнять службу…

– Я заметил его, ваше сиятельство, – внезапно произнес Гумар.

Снова раздался общий изумленный выдох.

– Ты?! – опешил Хольг.

– Так точно. Он перебежал через дорогу и спрятался в яме под кустом, думая, что я его не вижу.

– Но почему… Милостивые боги, отчего ты сразу не поднял тревогу?!

– Тогда он мог бы убежать, ваше сиятельство, ведь проход еще не был затянут проволокой, а этот негодяй очень ловкий и проворный.

– Да, пожалуй, – кивнул Хольг, признавая правоту стражника. – Но когда его затянули, почему ты продолжал молчать? Ведь ему уже негде было скрыться…

– А я скажу, почему он молчал! – раздался вдруг визгливый, пронзительный голос сотника, почуявшего, что надо использовать подвернувшийся шанс отвести от себя гнев господина, сколь бы ничтожным он ни был. – Я все скажу, ваше сиятельство! Он выслуживался, сукин сын! Решил сам, в одиночку, выследить лазутчика, задержать и вам представить: вот, мол, какой я молодец, о благе вашем пекусь, глаз не смыкаю, а все остальные ронга медного не стоят! Он о своей выгоде думал, не о вашей безопасности! А если бы не выследил, если бы упустил, что тогда?!

– Я бы не упустил! – спокойно и уверенно ответил Гумар, окинув начальника взглядом, полным такого ледяного презрения, что более совестливый человек, встретившись с ним, по меньшей мере смутился бы.

– Ах, конечно же! Ты ведь у нас самый умный…

– Похоже, он действительно умнее вас, – прервал вопли толстяка граф. – И не смейте больше открывать рот, пока я не разрешу, понятно? Продолжай, Гумар!

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Я заметил его самым краешком глаза, он ведь у меня наметанный, как у всякого охотника-промысловика…

– Так ты что, прежде был охотником? Хотя это неважно… Говори дальше!

– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, это как раз очень даже важно.

Граф, не привыкший, чтобы люди низших сословий ему противоречили, остолбенел от изумления, а стражники, толпившиеся вокруг, – от испуга.

– Если бы на вышке был не я, ваше сиятельство, – невозмутимо продолжал Гумар, или не обратив внимания на то, какой эффект произвели его дерзкие слова, или попросту не считавший их таковыми, – не миновать бы вам большой беды. Любой другой его бы не заметил. У него были сообщники, мужчина и совсем молодая девушка, переодетая парнем, они устроили драку в стороне от ворот. Хотели, чтобы я отвлекся, а он – стражник ткнул пальцем в сторону пленного – тем временем проскочил бы под самым носом и укрылся в яме. И им это почти удалось: очень уж я не люблю черной ругани, даже от мужиков слушать неприятно, а когда женщины ругаются или, того хуже, молоденькие девушки… А девчонка такое загнула, что не всякая бумага выдержит, на камне высекать надо! Обернулся к ней, кричу, чтобы заткнулась, и тут самым краем глаза вижу: этот красавец прыгает через изгородь и летит к яме, что твой олень, за которым волки гонятся…

– С-сука! – открыв глаза, прошипел пойманный лазутчик, вложив в это короткое слово всю свою бессильную ненависть.

– Ожил наконец-то! – усмехнулся Хольг, стряхнув оцепенение, вызванное дерзостью стражника. В глубине души он понимал, что Гумар был прав. – Ну, говори, негодяй, зачем ты сюда забрался, кто тебя послал?

Трюкач, презрительно сплюнув, подробно и четко сообщил, куда, по его мнению, следует сиятельному графу идти со своими вопросами, кому их задать и чем потом заняться.

Вздох ужаса вырвался из десятков глоток.

Бешеная злоба вновь обуяла Хольга, глаза заволокла мутно-кровавая пелена, а рука метнулась к висевшему на поясе кинжалу. Через мгновение обнаженное лезвие тускло сверкнуло в свете фонарей и факелов. А в следующую секунду занесенное над лазутчиком оружие застыло в воздухе.

Теперь перепуганные стражники не издали ни звука, слишком сильным было потрясение.