Алхимик согласился, заявив, что разумная предосторожность и бережливость идут только на пользу делу… А что касается угрозы телесного наказания, то благородному графу будет просто неловко вспоминать свои слова! Впрочем, он вполне понимает его сиятельство и никоим образом не в обиде: в Империи развелось столько бессовестных жуликов.
Граф прервал излияния изобретателя и велел приступать к опыту. Тогдашний дворецкий, которого, как и его сына, звали Ральфом, видимо, был твердо убежден в позорном провале непризнанного «гения», поскольку сразу же приказал слугам нарезать пук длинных, гибких веток.
Розги не понадобились: демонстрация прошла просто блестяще, пламя получилось даже сильнее, чем было обещано. Сияющий изобретатель покинул усадьбу с кошелем, туго набитым серебряными монетами, которые на его глазах тщательно отсчитал графский казначей. А следом за ним через некоторое время вышел доверенный человек отца…
На следующий день он вернулся в усадьбу, принеся с собой кошель. Труп неизвестного бродяги, убитого хорошо рассчитанным ударом ножа в спину (лезвие, пройдя меж ребер, вошло точно в сердце), был подобран стражниками, отвезен на кладбище для бедняков и зарыт в общей могиле.
Конечно же, отец взял грех на душу не ради денег: что значила горсть серебряных таларов для одного из первых богачей Империи! Просто изобретение действительно было важным, могло очень пригодиться… А из этого следовало: им должны владеть только графы Хольги, и больше никто. Если алхимик продал секрет им, где гарантия, что он от безденежья, или спьяну, или просто в силу испорченности человеческой натуры не нарушит слова и не предложит его кому-нибудь еще? Не лгут, не предают и не болтают лишнего только покойники.
Вот и тех людей, которые рыли, крепили столбами-распорками и обшивали стругаными досками потайной ход между графской опочивальней и маленьким уединенным домиком в сосновом лесу, недалеко за оградой усадьбы, постигла незавидная участь. Бедняги не успели даже толком порадоваться щедрой плате…
Это не жестокость, а всего лишь разумная необходимость – так объяснял ему отец. Всякое может случиться, не исключено, что придется бежать из захваченной врагами усадьбы, спасая свою жизнь… А если кто-то из землекопов и плотников проболтается, даже не по злому умыслу, просто из хвастовства или от невеликого ума, секрет перестанет быть секретом, и тогда в роковой час тайный ход может привести не к спасению, а к верной гибели. Жизнь графа и будущего Правителя тысячекратно важнее жизней двух десятков простолюдинов.
Последние крупинки мельчайшего светло-серого песка упали в нижнюю емкость часов. Хольг торопливо схватил ближайший к нему мешочек, сорвал завязку.
«Содержимое его надо высыпать помалу, тонкой струйкой, ни в коем разе не быстро, и при сильном перемешивании, дабы избежать бурного кипения и разбрызгивания; в идеале – чем дольше, тем лучше, но оное недостижимо, поэтому можно ограничиться двумя оборотами часов».
Граф снова перевернул часы и стал высыпать содержимое мешочка в котелок, держа наготове деревянную лопатку.
Правитель Ригун инстинктивно дернул головой, заморгал, с трудом подавив желание разразиться бранью и швырнуть опустевший кубок прямо в голову лейб-медику: настолько мерзкий привкус был у микстуры, только что поднесенной им.
– Святые угодники! Какая…
– Понимаю вас, пресветлый Правитель! – торопливо вмешался лейб-медик. – Я сам пробовал через силу, чуть не вытошнило. Увы, то, что полезно, не всегда приятно… Это хорошее средство, оно должно помочь.
– Вы уверены? – все еще сердито морщась, спросил Ригун.
Лейб-медик развел руками:
– Пресветлый Правитель, полностью уверены в чем-либо только боги! А я – всего лишь человек. Могу только повторить: это хорошее, сильное средство, и если пресветлый Правитель еще раз примет его этим вечером, а затем прикажет, чтобы его августейшая супруга явилась в опочивальню…
– Прикажет, прикажет… То есть прикажу! – заторопился Ригун.
– Прекрасно! Вот увидите, все будет в порядке, пресветлый Правитель.
Лейб-медик, поклонившись, принял из рук Ригуна пустой кубок и направился к выходу.
Уже на пороге, обернувшись, он добавил:
– По крайней мере, я надеюсь, что все будет в порядке…
Голос его прозвучал вроде бы спокойно, уверенно. Однако тревога, терзавшая Ригуна и только-только утихшая, тут же снова властно напомнила о себе.
Только глупцы думают, будто предводитель всегда должен быть во главе отряда. Никто не спорит, иной раз такая необходимость может возникнуть. И вот тогда, несмотря на опасность, вожак просто обязан первым броситься в смертельную схватку, увлекая за собой своих людей.
Но во всех других случаях место вожака – сзади. Ведь он отвечает не только за себя, но и за других, поэтому не должен подвергаться ненужному риску.
Вот и теперь Барон замыкал шеренгу разбойников, бесшумно скользившую по лесной тропе. Перед ним, еле различимая в кромешной тьме, шла Малютка.
Был самый глухой час ночи, но для людей с их опытом довольно было света, исходящего от звезд, чтобы не сбиться с нужного направления. К тому же их вел человек, знавший в окрестных лесах каждую тропку, каждый ручеек и каждое мало-мальски приметное местечко.
Человек по прозвищу Одноглазый когда-то носил куртку из тонкого зеленого сукна и шляпу с соколиным пером – форменную одежду лесничих – и был вполне доволен своей судьбой. До того злополучного дня, когда на его лесную заимку наткнулась компания дворян, заблудившихся на охоте. Что уж там померещилось их предводителю, теперь не узнать. То ли лесничий поклонился недостаточно низко, то ли, объясняя, как выбраться на дорогу к Кольруду, смотрел без должного почтения, подобающего людям низких сословий… А может, зря задал вопрос, по какому праву господа охотятся в лесу, принадлежащему Правителю.
Как бы там ни было, получив нужные разъяснения и тронув коня, благородный дворянин на прощание наградил непочтительного плебея не мелкой монетой, а добрым ударом охотничьего арапника. А уж специально ли примерился так, что кончик арапника с вплетенным кусочком свинца хлестнул прямо по глазу, или на то была воля богов, отчего-то прогневавшихся на лесничего, известно только этим самым богам.
Будь окривевший лесничий умнее и смиреннее, он вспомнил бы пословицу о бессмысленности драки с силачом и тяжбы с богачом. А потом, остыв и здраво обдумав произошедшее, утешился бы мыслью, что второй-то глаз остался целехоньким! Но лесничий вместо этого подал жалобу на высочайшее имя, утверждая, что хоть он и неблагородного происхождения, но все-таки состоит на государственной службе, следовательно, в его лице было нанесено оскорбление самому Правителю, а это не должно остаться безнаказанным.
Правитель Ригун, рассмотрев жалобу, пришел к такому же выводу, велел отыскать не в меру горячего дворянина, коим оказался молодой рыцарь Вайс, и присудил его к крупному штрафу, половина которого причиталась казне, а другая половина – пострадавшему.
Через неделю, вернувшись вечером на заимку после суточного объезда, лесничий обнаружил, что от нее остались одни обугленные головешки, а жена с дочерью бесследно исчезли.
Повторная жалоба, поданная Правителю, ни к чему не привела. Правда, Ригун приказал произвести следствие, но ни женщину, ни девочку отыскать не удалось, они как в воду канули, а Вайс клялся всеми святыми, что никоим образом не причастен к трагедии на заимке. Он и так уже пострадал: пришлось предстать перед судом Правителя и платить штраф; зачем ему лишние неприятности? Да, может быть, он чересчур усердно проклинал лесничего, из-за которого перенес столько позора и унижений, и нельзя исключить, что кто-то из его друзей или из друзей его друзей принял слишком близко к сердцу его обиду и, не посоветовавшись с ним, по собственной инициативе решил наказать дерзкого… Кто именно? Боги ведают… У него столько друзей, что со счету можно сбиться!
Одноглазый лесничий, постаревший за эти дни на добрый десяток лет, не выдержав, назвал рыцаря бесстыдным лжецом и поклялся жестоко отомстить, после чего был немедленно уволен со службы. Так гласил закон Правителя Норманна: люди низших сословий не смеют безнаказанно оскорблять высших, а уж тем более угрожать им.
Вскоре бывший лесничий прибился к шайке Барона, быстро освоился, и горе было любому благородному человеку, оказавшемуся в их власти. Само слово «дворянин» действовало на Одноглазого магическим образом. Обычно молчаливый, замкнутый, даже угрюмый, в эти минуты он полностью преображался, становился разговорчивым и веселым, сполна наслаждаясь страданиями и паническим ужасом пленника. Тут его могла заткнуть за пояс только Малютка…
Барон недовольно поморщился. Чертовка, выманила-таки обещание, теперь отступать некуда! Если боги не будут милостивы к тому чернобородому стражнику, его ожидает очень нелегкая смерть… Ну, кто тянул дурака за язык?! Прошелся бы по Малюткиной матушке, по прочим предкам женского пола – и получил бы быструю милосердную кончину: нож в горло или под ребро… Так нет же, понадобилось орать: «Шлюха!»
Хотя, конечно, откуда он мог знать, что это – единственное слово, мгновенно приводящее Малютку в бешенство.
Тропа пошла наверх, а непроглядная чернота, обступившая их со всех сторон, впереди стала чуть-чуть светлее, как всегда бывает, если подходишь вплотную к опушке ночного леса. Это могло означать только одно: они начали подниматься по склону оврага, за которым располагалась усадьба Хольга.
Он знал, что Одноглазый не сбился бы с пути, что рано или поздно они доберутся до места, более того – страстно этого желал, но во рту все-таки пересохло, и озноб пробежал по спине. Накопившееся нервное напряжение не может пройти бесследно…
Хольг, покрепче стиснув железную лапку-прихватку, снял котелок с огня и отставил в сторону. Горячая смесь выглядела именно так, как и следовало. Теперь оставалось провести последнее испытание. Или, как много лет назад витиевато выразился покойный алхимик, сделать «контрольную пробу».