Граф снял с крючка ковшик на длинной рукояти, зачерпнул им масло из большого котла и осторожно, тонкой струйкой вылил в отдельную железную посудину, стараясь, чтобы уровень жидкости пришелся вровень с процарапанной риской.
«Небольшая ошибка не страшна, но все же лучше, если указанные пропорции будут строго соблюдены, ибо алхимия – точная наука и не терпит легкомыслия и небрежности…»
Он добавил в посудину совсем небольшое, но тоже тщательно отмеренное количество только что сваренной смеси, тщательно перемешал деревянной лопаточкой – уже другой, крохотной. Отбросил лопаточку, быстро взял длинную тонкую лучину, зажал ее прихваткой и сунул кончик лучины в огонь. Дождался, когда на нем распустится язычок пламени, торопливо произнес в уме самую краткую молитву и прикоснулся горящей лучиной к «контрольной пробе», постаравшись, чтобы рука находилась сбоку и как можно дальше от железной посудины.
Сноп ослепительно яркого, пышущего нестерпимым жаром огня с громким гулом и треском взвился к потолку лаборатории.
Хольг, испустив ликующий вопль, захохотал, потрясая кулаками и приплясывая на месте. Сейчас он походил на сумасшедшего алхимика, решившего, что отыскал наконец-то секрет философского камня…
Потом, опомнившись, граф торопливо вылил всю сваренную смесь в огромный железный котел, возвышавшийся на столе, и тут же начал работать большой деревянной лопаткой.
«Если сразу же не начать интенсивное перемешивание, то масляная основа плохо примет смесь, однородности добиться не удастся, а это заметно повлияет на силу пламени – естественно, в худшую сторону…»
Через пару минут вспотевший граф, придирчиво оглядев результаты своего труда, мог бы поклясться: требуемая однородность достигнута. Он отложил лопатку, спрятал в ящик стола пергамент и, отодвинув засов, вышел на крыльцо лаборатории с зажженным фонарем.
Ночная свежесть приятно холодила взмокший лоб. Хольг поднял руку и, нащупав крюк, повесил фонарь на столб около входа.
Это был сигнал Ральфу, что господин немедленно вызывает его к себе.
– Ты обещал, что это будет совсем недолго! Максимум два месяца… И что же?!
– Обстоятельства изменились, дорогая. Нужно потерпеть еще немного.
– Сколько?
– Не знаю. Не хочу лгать тебе.
– Ты уже солгал, когда говорил про два месяца! Они превратились в целых шесть!
– Ты же знаешь, это в интересах дела…
– Знаю. Но мне от этого не легче!
– Я понимаю…
– Вот как? Понимаешь? – голос женщины нервно завибрировал, и он насторожился, безошибочно определив, что Гемма на грани истерики. Это случалось с ней крайне редко, но если уж на нее накатывало, то успокаивалась она очень нескоро. – Ты уверен, что можешь это понять?! Да разве вы, мужчины, способны…
Она на секунду умолкла, переводя дыхание. Потом грянула буря:
– Ни один мужик не поймет, что значит терпеть прикосновения слизняка, которого ненавидишь! Раздвигать перед ним ноги, изображая бешеную страсть! Шептать ласковые слова, прикидываться, будто он возбуждает меня до безумия! А самой думать: чтобы ты провалился, проклятый, чтобы тебя паралич разбил! И это уже длится полгода, слышишь, целых полгода!
Джервис был слишком умен и опытен, чтобы начать утешать ее. Он понимал: это все равно что пытаться затушить огонь маслом.
Надо просто подождать. Помолчать и подождать. Даже самое сильное пламя иссякнет, когда закончится растопка…
Лес остался позади, сменившись редким кустарником, потом перед ними возникла живая изгородь, за которой чернела высокая стена.
Одноглазый не сбился с пути, вывел их прямо куда нужно. Последний участок люди Барона преодолели ползком, чтобы не попасться на глаза караульным. Теперь они притаились за изгородью, и тем из них, кто решился осторожно раздвинуть ветки кустов, были видны ворота, защищенные частыми рядами туго натянутой проволоки.
Малютка просто дрожала от возбуждения, Барон отчетливо слышал ее прерывистое, нервное дыхание и еще раз пожалел, что взял с собой. Надо было приказать ей остаться в лагере.
Впрочем, приказать-то он мог, а вот послушалась бы она – это другой вопрос! Уж если что приходило Малютке в голову, переубедить ее было невозможно. Она поступала по-своему, с истинно женским упрямством, не задумываясь о последствиях…
Стражник, оскорбивший ее, должен быть захвачен живым, и точка. Никому другому она это не передоверит и пойдет на дело вместе со всеми.
Разве что оглушить ее или крепко связать? Но это уже из области сказок.
Да, Вайсу невероятно повезло…
Малютка тогда еще не успела стать любовницей главаря. Говоря откровенно, он и сам не мог понять, зачем принял ее в шайку. Наверное, просто от удивления: не каждый день к разбойникам просятся графские дочки! Получается, эта глупышка в самом деле влюбилась в него без памяти, потеряла голову, раз решилась сбежать, порвав с семьей! Но он-то тут совершенно никаким боком, он при встречах не давал ей надежд, не допускал двусмысленных намеков. И уж точно не питал к ней нежных чувств, ни раньше, ни теперь: она выглядела недоразвитым подростком, а у него к тому времени был весьма солидный опыт в амурных делах, причем с самыми что ни на есть созревшими дамочками, в расцвете женской силы и красоты. По сравнению с ними хрупкая узкобедрая Малютка выглядела как невзрачный полевой цветок на фоне пышной розы.
Красивая, хорошо развитая грудь – это прекрасно, но к ней должны прилагаться такие же красивые бедра и все прочее, что радует мужской взгляд…
Родственники Вайса согласились уплатить выкуп за его освобождение, естественно, не подозревая, что это ему не поможет: шайка приняла горе Одноглазого близко к сердцу, как свое собственное. В виновности рыцаря никто не сомневался, а его ли люди жгли заимку, убивали жену и дочку и прятали их трупы или наемники – это уже мелочи, не менявшие сути дела.
Но родственники выставили категорическое условие: перед тем как они отдадут деньги, их доверенный человек должен увидеть пленника живым и невредимым. Что же, это было весьма разумное требование, против него никто не возражал… Главное – получить выкуп, ради этого Одноглазый потерпит лишнюю пару суток! Тем сладостнее потом будет его месть, когда он доберется до рыцаря.
Кто же знал, что чертову Малютку так бесит это самое слово!
Он только-только прилег отдохнуть после обеда, едва успел сомкнуть глаза, как снаружи вдруг раздались громкие крики и ругань. Барон вскочил, будто вздернутый могучей рукой, схватил лежавший у изголовья меч и вылетел из своего угла пещеры, занавешенного суконным пологом, ничего еще не понимая, но уже охваченный недобрым предчувствием… И, выбежав со всех ног на поляну, растолкав сгрудившихся разбойников, закрывавших ему обзор, с первого же взгляда понял: предчувствие, увы, не обмануло: выкуп за Вайса растаял в туманной дали.
Рыцарь, лежа на спине, сдавленно хрипел и судорожно дергался, инстинктивно царапая землю связанными руками, закатившиеся глаза быстро стекленели. Жизнь уходила из него вместе с последними ударами сердца, выталкивавшими кровь из распоротых сонных артерий.
Трюкач и Одноглазый крепко держали растрепанную, злую Малютку. На ее правой скуле быстро темнел, наливаясь лиловой густотой, синяк: кто-то приложил от души, не пожалев девичьего личика.
Если бы пленника зарезал мужчина, он тут же отрубил бы ему голову. Но виновницей оказалась девчонка! И это было так неожиданно, так потрясло его, Барона, что рука, уже потянувшая меч из ножен, замерла.
– Зачем?! – прорычал он одно-единственное слово, придя в себя.
Девчонка гордо вскинула голову. Ее глаза горели яростным, испепеляющим огнем.
– Этот хам назвал меня шлюхой! А я…
Многоголосый возмущенный рев тут же заглушил ее слова. Разбойники были вне себя от бешенства: из-за такой чепухи лишить их честно заработанных денег!
Он мог выхватить меч и зарубить ее на месте. Мог властно указать пальцем сначала на нее, потом на подходящую крепкую ветку – и через пару минут она повисла бы, корчась в муках удушья. В конце концов, мог вернуться в пещеру, равнодушно бросив: «Делайте с ней что хотите!» Вот этот вариант понравился бы его людям больше всего, можно не сомневаться…
Вместо этого он, клокоча от ярости, не мигая уставился ей в глаза. Мало нашлось бы храбрецов, выдержавших этот взгляд.
Она выдержала. И в эти секунды, показавшиеся вечностью, он увидел и прочел в ее глазах очень многое, то, чего никогда не доводилось видеть прежде, чем не могли похвастаться даже обладательницы восхитительно пышных бедер и божественно красивых попок…И в душе что-то дрогнуло, перевернулось.
Он повелительным жестом приказал Трюкачу и Одноглазому отпустить девушку, взял ее за руку и повел в свое убежище, чувствуя, как с каждым шагом его все сильнее охватывает жгучее, внезапно вспыхнувшее желание.
Разбойники, остолбенев, застыли на месте.
Вайс, еще раз судорожно дернувшись, затих. До него долетел последний, чуть слышный хрип…
Это было недавно, меньше года назад. А кажется, будто прошла целая вечность…
Барон усилием воли прогнал воспоминания, нахлынувшие в самый неподходящий момент. Он оглядел своих людей, прильнувших к земле за изгородью, потом напряг слух.
Где-то совсем недалеко в кустах переливчато зачирикала пичужка. И почти сразу ее пение перекрыл донесшийся со стороны караульной вышки звук, самый красивый и замечательный в мире: мощный, здоровый храп крепко спящего человека. В унисон ему, подхватывая и дополняя, раздался второй, еще более благозвучный…
Барону приходилось слушать игру музыкантов-виртуозов, заставлявших плакать от восторга даже самых черствых и равнодушных людей. Но никакая музыка не казалась ему столь восхитительной, как этот дуэт, которому оставалось звучать считаные минуты. Ни один лицедей, сколь бы талантлив он ни был, не смог бы воспроизвести такую точную имитацию храпа. Караульные действительно спали, крепко и беспробудно.