Значит, старина Трюкач, дай боги ему здоровья и прямую дорогу в рай, не подвел. Сонное зелье попало по назначению, путь в усадьбу Хольга был открыт.
Он всем сердцем надеялся на это – и все-таки не смог сдержать нервной дрожи. Руки и ноги предательски ослабли, на глаза навернулись слезы. Ему понадобилось сделать изрядное усилие, чтобы прийти в себя и отбросить сразу две несвоевременные мысли.
Одна из них звучала так: «Теперь я – Пятый!»
У него хватило ума обуздать ликование. Сначала нужно довести дело до конца.
Вторая же взывала к остаткам благородства и великодушия: «Может, все-таки не убивать Трюкача…»
Но он быстро опомнился. Все решено, раз и навсегда. Когда на кону такие ставки, ни жалости, ни благородству нет места. В стае может быть только один вожак, иначе это не стая, а стадо…
Барон махнул рукой, подавая знак разбойникам, и первым перескочил через изгородь.
Джервис осторожно, стараясь не разбудить, вытянул затекшую руку из-под головы спящей женщины. Гемма слабо охнула, пробормотала что-то неразборчивое, а потом вскоре снова раздалось легкое похрапывание.
Он невольно улыбнулся, глядя на нее с любовью и снисходительной жалостью. Как она бушевала совсем недавно, упрекая его в черствости, себялюбии, лживости, непорядочности, равнодушии, безразличии, неспособности понять тонкую женскую натуру и еще во многих других прегрешениях! И даже в том, что он не оправдывается, не возмущается, не жалеет ее, а специально молчит, чтобы еще больше разозлить и уязвить, то есть ведет себя как стопроцентный мужчина – это слово она буквально выдавила с усилием, произнеся его так, будто речь шла о чем-то неописуемо мерзком и гадком.
Дождавшись, когда Гемма окончательно выдохнется и умолкнет, испепеляя его яростным взглядом, он ласково улыбнулся и спокойно, уверенно произнес:
– Все сказала? А теперь послушай меня. Ты и права, и неправа одновременно…
Он говорил с безупречной вежливостью, не повышая голоса, не срываясь на крик, не прибегая к упрекам:
– Ты жалуешься, что устала притворяться, что тебе противно спать с ним. Любой нормальной женщине было бы противно! Но ты знала, что без этого не обойтись? Знала, и все-таки дала согласие. Тебя кто-нибудь заставлял, прибегал к угрозам или, не дай боги, к насилию? Нет, ты пошла на это добровольно. Потому что этого требовали наши общие интересы. В конце концов, лейб-медик не такой уж уродливый, еще не старый, не страдает постыдной болезнью… А ты думаешь, мне легко притворяться, с утра до ночи изображая скромного трактирщика? Легко выносить пьяные вопли и непристойные шуточки, вдыхать запах подгорелого бараньего жира, от которого меня просто мутит? Улыбаться всякому пьяному ничтожеству, терпеть брань: «Эй, Джервис, толстый боров, мать твою так-то и так-то, куда ты пропал с моим заказом, чтобы тебе лопнуть!» Одно мое слово – и эта мразь, оскорбившая меня, ползала бы в ногах, целуя башмаки и умоляя о прощении… А нельзя! Понимаешь, нельзя, наше время еще не пришло. Вот и терплю, стиснув зубы…
Его взгляд внезапно посуровел, в голосе зазвучали металлические нотки:
– Я, глава Семейства, терплю, а ты, значит, терпеть не можешь?! Да что ты о себе возомнила?!
Гемма испуганно вздрогнула, и он тут же, сбавив тон, ласково привлек ее к себе:
– Понимаю, девочка, ты просто устала… Прошу тебя, продержись еще немного! Ради меня, ради нашего дела.
Она долго плакала, уткнувшись мокрым лицом в его плечо, потом позволила себя успокоить, поначалу принимая его ласки с равнодушным, все еще обиженным видом, но вскоре позабыв и про обиду, и про равнодушие…
Честно говоря, ради экономии времени он охотно ограничился бы нежными поглаживаниями и такими же нашептываниями на ушко, но попробуй-ка объясни это молодой и пылкой женщине, только-только разогревшейся и вошедшей в охоту! Волей-неволей пришлось совершить и все остальное, дабы не оконфузиться и не нанести ущерба своей репутации.
Никогда еще близость с женщиной не давалась с таким трудом, не отнимала столько сил! Конечно, его молодые годы остались далеко позади, но дело не только в этом, уж ему-то лейб-медик готовит правильные снадобья. Просто он ни на секунду не мог забыть, что именно сейчас, в ближайшие часы, должно решиться если не все, то очень многое. Именно сейчас присутствие Геммы, которой нельзя было рассказать правду, перед которой требовалось таиться, скрывая страшное волнение, было столь же нужно ему, как пресловутое пятое колесо телеге.
Говоря откровенно, она выбрала самое неудачное время, чтобы явиться к нему и уж тем более устраивать сцены…Разумеется, она не знала и не могла знать этого. Но почему-то ни одна женщина никогда не подумает о том, что являться к мужчине без предупреждения, мягко говоря, не совсем правильно, что ее неожиданный приход может помешать, нарушить его планы.
А если даже и подумает – можно смело биться о заклад, что это не остановит ее и не смутит ни в малейшей степени…Если же она вне себя, если ее распирает от праведного гнева и должна разразиться буря – какие, к демонам, у мужчины вообще могут быть планы! У него только одна-единственная святая обязанность: послужить громоотводом, стоически перенеся водопады слез и разящие молнии упреков.
И едва ли в подобную минуту найдется мужчина, который рискнет сказать: «Извини, дорогая, но мне некогда, у меня очень важные дела, ты не могла бы прийти в другой раз?» Поскольку при одном взгляде на нежное огнедышащее создание, внезапно возникшее на пороге, ему станет совершенно ясно: если он произнесет такие слова, одним богам ведомо, чем все закончится. Хорошо, если просто страшным скандалом, а может дойти и до кровоточащих царапин на лице, и даже до разбитой головы, если разъяренной дамочке подвернется под руку ваза или канделябр…О святые угодники, какой болван додумался назвать женщин слабым полом?!
Джервис, сокрушенно покачав головой, подошел к окну, стараясь ступать как можно тише, чтобы не разбудить Гемму.
Заунывный крик стражника, в шестой раз за ночь извещавший жителей квартала, что их сон охраняют, раздался буквально несколько минут назад. До рассвета оставалось меньше двух часов. Соответственно, ровно столько же времени было и у Барона, чтобы осуществить свой план.
Если, дай боги, ему улыбнется удача, это будет просто грандиозный, неслыханный успех! Какая жалость, что такой умный, незаурядный человек должен умереть…Но так надо. Барон – всего лишь блестящий актер, и не более того. Он сыграет свою роль, насладится заслуженными овациями, а потом его уберут со сцены: так требует сценарий, написанный им, Джервисом. Ведь судьбой всех актеров – и любимцев публики, и скромных статистов – распоряжается хозяин труппы. Невидимый и всемогущий. Такой, как он, глава Первого Семейства, играющий роль скромного, ничем не примечательного трактирщика, у которого не хватает денег даже на патент торговца второй гильдии…
Милостивые боги!
Он ждал этого момента, надеялся и верил, что он наступит, но все-таки волосы шевельнулись на голове, и сердце сначала замерло, а потом забилось с удвоенной силой и частотой.
В той стороне, где была усадьба Хольга, занималось зарево пожара. Джервис торопливо распахнул окно, высунулся в ночную темноту, придерживаясь руками за подоконник.
Высокие, пляшущие языки огня вздымались к небу. Даже издали было видно, что пожар охватил большую территорию.
Глава Первого Семейства еле сдержал громкий, ликующий крик, так и рвавшийся из груди. Молодец, Барон! Умница!! Гений!
Он устроит так, чтобы тело Барона не зарыли где-то на безлюдной пустоши, тайком, как исстари обходились с трупами особо опасных преступников, а отдали родственникам для погребения, и закажет самую пышную панихиду по нему. Не пожалеет денег на лучший гроб из самого редкого и дорогого дерева. Распорядится, чтобы на всем пути от храма, где будут отпевать новопреставленного раба божьего, до вырытой могилы разбрасывали охапки самых красивых цветов…
Только, само собой, все это будет сделано не от его имени. Альфар сказал истинную правду: нельзя допустить даже намека на то, какую роль в смерти Хольга сыграли Четыре Семейства.
Люди Барона старались резать проволоку как можно осторожнее, но она все-таки лопалась с таким громким, дребезжащим звоном, что, если бы караульные не были сморены сонным зельем, а просто уснули, они непременно бы пробудились.
Но не было ни грубых окриков, ни шума поднимаемой тревоги. Лишь по-прежнему звучал громкий, рокочущий храп двух ничего не подозревавших людей, съевших добрую порцию горячей похлебки с приправой, не предусмотренной никакими рецептами…
Последняя колючая струна, лопнув с особенно пронзительным и жалобным звуком, бессильно упала вниз, и ее сразу же оттащили в сторону, освобождая проход. Кто-то в темноте громко охнул, видимо поранив руку об острые, как бритва, шипы, и высказал все, что думает об этой самой проволоке и о человеке, который ее придумал.
При иных обстоятельствах Барон подозвал бы к себе болтуна и без лишних слов врезал бы ему по зубам, чтобы напомнить о выдержке и дисциплине. Но сейчас он даже не взглянул на него, потому что с другой стороны ворот послышался тихий свист, а затем – приглушенный лязг и скрежет: кто-то пытался вынуть из железных гнезд тяжелый дубовый брус.
Этим человеком мог быть только Трюкач.
Граф стоял на верхней ступени невысокой лестницы, ведущей от аллеи к главному входу в дом. Он был облачен в легкий, но надежный панцирь, украшенный изящной чеканкой, который был сделан лучшими мастерами-оружейниками Эсаны. Увы, несмотря на все старания собственных мастеров, вельские панцири были тяжелее и грубее с виду. Они с грехом пополам могли устроить небогатого эсквайра или рыцаря, вынужденного экономить на всем, чтобы обзавестись полным комплектом доспехов, но не такого человека, как Хольг.
Зато кольчуги у имперских оружейников получались очень хорошие – легкие, прочные и удобные…