И полились потоки крови. Содрогнулась вся Империя, раздираемая в клочья междоусобицей… Полководцы, привыкшие воевать по-честному, предварительно послав противнику освященный веками вызов: готовься, мол, я иду! – с ужасом и омерзением привыкали к тому, что их теперь могут атаковать абсолютно внезапно, причем не только такие же смертные люди, но и драконы, призванные магами противной стороны! И что эти драконы, в отличие от людей, практически неуязвимые…
Когда безумие наконец-то закончилось (главным образом из-за полного истощения сил), взошедший на трон новый Правитель во всеуслышание поклялся никогда больше не допустить ничего подобного. А поскольку обескровленная страна, где почти нельзя было найти семьи, не потерявшей близких людей, жаждала мщения, он дал слово также найти и наказать виновных. И не потратил на это много времени: прежде всего под его карающую руку попали все наместники провинций, которых публично казнили на Торговой площади, забитой народом так, что яблоку негде было упасть. Ни мольбы о милосердии, ни обещания богатого откупа, ни личное поручительство остальных членов Тайного Совета, сопряженное с неприкрытой угрозой возмущения дворянства, вплоть до новой смуты, – ничто не поколебало Норманна, и единственная милость, которую он согласился оказать осужденным, состояла в том, что их обезглавили, а не повесили.
А через некоторое время такая же участь постигла и поручителей – не всех, конечно, а самых активных и непочтительных. И уже никто не посмел вступиться, тем более грозить возмущением и новой смутой… Все как-то сразу поняли, что этого Правителя лучше не сердить и что неприкасаемых в Империи не осталось.
А потом настал черед магов…
«Да, многие братья провинились и заслуживали суровой кары… Но как тяжело сознавать, что наряду с виновными пострадали совершенно безвинные!»
Человек, водрузивший в самый центр стола магический шар – так, чтобы отблеск от свечи падал точно на зеркало, – передернул могучими плечами, будто от холода, хотя в наглухо занавешенной и запертой комнате царила теплая духота.
Он снова увидел белое, без единой кровинки лицо матери и ее широко раскрытые от ужаса глаза, устремленные сквозь узкое зарешеченное оконце, больше напоминавшее щель, на середину внутреннего двора их родового замка. Там взбесившаяся толпа рвала на куски его деда, заглушая многоголосым хриплым ревом отдельные робкие попытки призвать к разуму: опомнитесь, что же вы творите, это же хороший господин, справедливый, мы от него ничего, кроме добра, не видели… Пусть маг, зла же не делал! В подобные минуты взывать к рассудку разошедшейся черни бессмысленно – это он в тот страшный день понял накрепко, на всю жизнь.
А также понял, что если бы его, шестилетнего, вместе с матерью не успели спрятать в крохотной потайной комнате, где они еле поместились, то и их постигла бы та же участь… И если бы отец накануне не уехал по делам в Кольруд – разорвали бы в клочья и его. Когда толпе нужна кровь, она не успокоится, пока ее не увидит.
Поэтому при крайней необходимости нужно без колебаний пролить эту самую кровь. Только не свою, а чужую. И не терзаться глупыми угрызениями совести…
Мужчина выдвинул ящик стола и, нашарив едва выступающий сучок, осторожно надавил на него. С чуть слышным щелчком открылся тайник – узенькая щель, куда не смог бы просунуть палец даже маленький ребенок.
Силач вынул из ножен кинжал, подцепил самым кончиком острия крохотный плоский сверток и с величайшей осторожностью, затаив дыхание, извлек наружу.
Женщина медленно занесла мотыгу, ударила по последнему комку, раскрошив его в мелкие кусочки. Придирчиво оглядев приствольный круг и убедившись, что он взрыхлен на совесть, она заковыляла к скамейке, чтобы передохнуть. Едкий соленый пот заливал глаза, а противная разламывающая боль в пояснице, не утихающая с самого утра, неумолимо напоминала о возрасте.
– Эйрис!
Служанка досадливо поморщилась, услышав оклик из открытого окна. До скамейки оставалась пара шагов, она уже предвкушала, как откинется на спинку, с наслаждением вытянув гудящие ноги. А теперь изволь идти на зов хозяйки. И можно смело биться о заклад, что ей доведется услышать все тот же вопрос: не видна ли на дороге повозка священника.
Правда, для этого нужно иметь что поставить в виде заклада… А все ее имущество, кроме той одежды, которая сейчас на ней, – смена платья, пара старых залатанных ночных рубашек да запасные башмаки, которые она надевает только по праздничным дням, когда идет в церковь.
Впрочем, у хозяйки осталось немногим больше… Святые угодники, а ведь когда-то их имение процветало!
С кряхтением и тихой руганью – проклятая поясница сегодня особенно разболелась – Эйрис отряхнула башмаки от пыли и вошла в прихожую.
– Ну, долго тебя ждать, копуша?! – женский голос гневно завибрировал, чуть не сорвавшись на визг.
– А я давно уже не молоденькая, бежать не могу! – едко отозвалась служанка, переступая порог комнаты.
– Что?! Ах ты, дерзкая! Да я тебя…
Тощая, с ввалившимися щеками, седовласая дама в стареньком вылинявшем платье и кружевном чепце, сидевшая возле окна в скрипучем кресле-качалке, гневно сдвинула брови и наморщила узенький лобик. Видимо, она считала, что ее вид достаточно грозен, чтобы вселить в служанку должный страх перед господской немилостью.
Эйрис, снисходительно хмыкнув, скрестила руки на груди.
– Зачем звали? Говорите быстрее, я устала!
– Да это просто… Какая наглость! Ты переходишь все границы! Почему боги до сих пор не испепелили тебя молниями?!
– Потому что они не такие глупые.
Госпожа чуть не задохнулась от негодования:
– Не смей кощунствовать, мерзавка! Я прикажу тебя высечь!
– Кому, интересно, прикажете? – вздохнула Эйрис. – Забыли, что кроме меня здесь никого нет?
– Ничего, я сама тебя поучу!..
– Угу, конечно. Так я и далась…
На глаза дамы навернулись слезы, тонкие, брезгливо поджатые губки задрожали.
– Как ужасно оказаться в столь печальном положении! – всхлипнула она. – Терпеть общество этой мерзкой грубиянки, неотесанной мужички…
– Мужички, которая вас кормит и ухаживает за вами, – докончила Эйрис. – Конечно, куда мне тягаться с благородными в манерах, но что могу – делаю. И буду делать, пока жива. Ведь ваш муженек, царство ему вечное, когда умирал, что говорил мне? Ты, Эйрис, не оставляй госпожу, она ведь без тебя пропадет, она хуже дитя малого…
Хозяйка громко всхлипнула:
– Зачем ты так? Мне вредно волноваться, у меня больное сердце, а ты, бесчувственная, напоминаешь… Специально хочешь меня расстроить? Прочь с моих глаз!
– Ну уж нет! Сначала скажите, зачем звали.
– О боги, за что мне такое наказание?! Уже в собственном доме оскорбляют, и кто!..
– Кто – мы уже выяснили, – вздохнула служанка. – А то, что осталось от вашего дома, давно бурьяном заросло… Еще раз спрашиваю: зачем звали? Если насчет отца Дика – я его не видела. Дорога пустая, до самого поворота.
– Пошла вон!
Эйрис с тяжелым вздохом направилась к выходу.
– Подожди! Что у нас сегодня на обед?
– То же, что и вчера, и позавчера. Отдохну немного и разогрею.
– О боги! Опять одни овощи?!
– Не одни, а с ячменной лепешкой.
– Но это… Да ты что, издеваешься надо мной? Ничего мясного или рыбного?!
– Мясо или рыба денег стоят, – вздохнула служанка, мысленно прося святых угодников послать ей терпения. – А они у вас есть? И вообще, я устала! Пойду посижу хоть немного…
И, не обращая внимания на плач и упреки, Эйрис вышла из комнаты.
– Так-то ты выполняешь обещание, негодяйка? – донеслось ей вслед. – Ох, если бы случилось чудо, если бы муж ожил…
«Это было бы очень хорошо, – невольно подумала служанка, спускаясь с крыльца. – Вскопали бы лишний участок!»
Да уж, господин, оказавшись в таком положении, не побрезговал бы никаким трудом, не то что его дражайшая половина… Хоть и был потомственным дворянином и честью своей дорожил как следует.
С другой стороны, мужчина на одной овощной диете не протянет, ему хоть иногда, но нужно мясо… Но это уже его забота! В крайнем случае, подал бы прошение сюзерену, графу Сауорту, выхлопотал бы какой-никакой пенсион. Неловко, унизительно, кто спорит… Но если судьба крепко возьмет за горло, тут уж не до гордости, быть бы живу.
С трудом переставляя затекшие, будто налитые свинцом ноги, Эйрис добралась до скамейки, уселась удобнее, страдальчески кряхтя и утирая рукавом мокрый лоб. Все тело разламывалось, будто ее долго и усердно избивали дубинками, обмотанными мягким тряпьем: следов почти не остается, а боль сводит с ума.
– Ничего мясного или рыбного! – передразнила она хозяйку, искусно имитируя ее визгливые, недовольные нотки. – Мать твою благородную… Скажите пожалуйста, уже и овощи в глотку не лезут!
Она снова оглядела аккуратные, тщательно прополотые грядки с зеленью, луком и чесноком, потом – безупречно ровные ряды бобов, шпалеры со стручками фасоли и гороха и, наконец, участок с желто-полосатыми тыквами. Такой работой гордился бы самый опытный и умелый огородник. По справедливости, ее должны были похвалить, но разве от хозяйки дождешься! Вот рыцарь Тобин, царство ему вечное, тот умел ценить усердие и преданность…
Глаза защипало – не поймешь, то ли от соленого пота, скатившегося по лбу, то ли от слез.
«Наберись терпения, поскольку я при всем желании не смогу сказать, когда вернусь к вам…»
Отец Нор обмакнул перо в чернильницу, обдумывая следующую фразу. Пожалуй, вот так…
«Несмотря на все старания лучших медиков Кольруда, состояние молодого графа не только не улучшается, но внушает все более сильную тревогу. Его сиятельство страшно переживает, буквально места себе не находит, осунулся и исхудал. Он постарел за эти дни на добрый десяток лет. Дворецкий Ральф, единственный человек, которого он допускает к себе, украдкой шепнул мне, что беспокоится о здравости рассудка господина. С его слов, у графа до сих пор маковой росинки во рту не было…»