– Очень жаль, что такая важная информация дошла до меня с большим опозданием, – укоризненно произнес седой. Он говорил на языке Империи, но с заметным акцентом.
Кудрявый брюнет нахмурился, собираясь резко возразить, но собеседник опередил его, быстро добавив:
– Это не в упрек, я прекрасно понимаю, как нелегко было организовать нашу встречу… Повторяю, это очень важная информация, точнее сказать – бесценная, и я от имени его величества даю слово, что ваши заслуги будут должным образом отмечены. Разрешите поднять кубок за ваше здоровье! Или, может быть, вы предпочитаете какой-то другой напиток? Вам стоит только сказать…
– О нет! – покачал головой черноволосый. – То, что я предпочитаю, вот здесь!
И он с улыбкой указал на хрустальный графин посреди стола.
Лицо Хольга могло вогнать в панический страх даже храбреца. Ну, а отец Нор отвагой никогда не отличался…
– В… Ва… Сия…. – что-то нечленораздельное срывалось с его помертвевших губ, упорно не желая складываться в слова. Ослабевшие ноги противно подгибались, словно в них откуда – то возникло несколько пар лишних суставов. Священник непременно свалился бы, не успей он ухватиться обеими руками за столешницу.
У графа, стоявшего на пороге комнаты, было лицо человека, прошедшего через самые страшные муки, доступные воображению. Особенно пугали его глаза – наполненные беспредельным отчаянием, дикой яростью и бессильной, жуткой тоской.
Медленно ступая, Хольг приблизился к священнику. С каждым его шагом душа отца Нора уходила все ниже и ниже, пока не добралась до пяток.
– Ваш-шшш… – отчаянным усилием он попытался выговорить титул графа, но омертвевший от ужаса язык отказывался повиноваться.
– Мой сын умрет, – деревянным, безжизненным голосом сказал Хольг. – Медики только что признались: они бессильны.
Естественная жалость к несчастному отцу переборола страх, и священник почувствовал, как охватившее его оцепенение исчезло.
– Ваше… сиятельство! Не теряйте надежды… – все еще с трудом, но уже вполне разборчиво забормотал он. – Божья милость беспредельна…
– Я обещал осыпать их золотом с ног до головы, – то ли не расслышав, что говорил святой отец, то ли просто пропустив его слова мимо ушей, тем же мертвым голосом продолжал граф. – Я просил, умолял их спасти мальчика! А они говорят, что надежды нет. Я поклялся отдать им половину моих земель, даже… – тут голос графа задрожал, – даже фамильный замок, где жили многие поколения Хольгов! Ответ тот же: надежды нет. Тогда я сказал: если не спасете сына, вас подвергнут таким пыткам, что будете просить о смерти как о величайшей милости… Что, вы думаете, они ответили? Мол, я могу делать что хочу и боги мне судьи, но надежды все равно нет, потому что они-то – не боги! Они сделали, что могли, но мальчик не доживет до утра.
Страшные глаза графа впились в священника.
– Вы обещали молиться, чтобы мой сын выздоровел. Ну, и?..
– Ваше сиятельство! – возопил рыдающим голосом отец Нор. – Клянусь всеми святыми: я молился усердно и без устали! Вот только пару минут назад отвлекся, чтобы весточку жене написать, она ведь волнуется, бедняжка…
– Вы молились усердно и без устали… – повторил граф. – А боги глухи! Почему? Либо вы плохой священник, либо они злые и не любят людей…
– Ох… Сын мой… то есть, прошу прощения, ваше сиятельство… Вас ослепила скорбь, вы не верите в божье милосердие!
– Да, не верю. Нет никакого милосердия в том, чтобы убивать невинного ребенка! Боги жестоки и несправедливы!
– Умоляю вас… Это… это самое настоящее кощунство!
– А прерывать жизнь шестилетнего ребенка – не кощунство, по-вашему?!
– Ваше сиятельство…
– Я знаю наперед все, что вы мне скажете! Мол, пути господни неисповедимы, боги наказывают людей за грехи и так далее… Какие грехи могли быть у моего мальчика? Честно, откровенно – какие?!
– Ваше сиятельство… Вам больно, вы страдаете, потому не отдаете отчета своим словам… Я могу сказать лишь одно: не теряйте надежды! Боги могут наказывать, но могут и миловать. Искренне покайтесь в грехах своих, и они спасут молодого графа.
Слова отца Нора произвели эффект, прямо противоположный тому, на который он рассчитывал.
– Так и знал! – с презрением и ненавистью воскликнул Хольг, будто окатив священника целым ушатом ледяной воды. – Вы, святоши, все одинаковые! Несете один и тот же бред! Мол, я сам виноват, это наказание за мои грехи. Да, я грешен – так накажите меня, за что страдает мой мальчик? Как можно убивать ребенка, чтобы пристыдить отца?! Не всякий душегуб решится на такое злодейство, а вашим богам хоть бы что!..
– Ваше сиятельство! – чуть не завыл отец Нор, чувствуя, как душа снова уходит в пятки при мысли, что сейчас грянет гром небесный и богохульник падет хладным трупом.
– Наберитесь мужества и признайте, что я прав! – прорычал Хольг, прожигая священника ненавидящим взглядом. – Или возразите! Только без этого: «На все воля божья, пути господни неисповедимы…» Можете ли вы хоть что-то сказать?! Ну?!
Ужас, охвативший священника, парализовал его ум, и в обычных-то условиях не слишком глубокий и острый. Трясясь и клацая зубами, святой отец, не отдавая отчета словам, залепетал:
– Ваш сын выживет, боги троицу любят… Его спасут, боги троицу любят… Да, боги троицу любят… любят… Очень любят…
При чем тут была троица, как всплыла она в его помутившемся рассудке – он не смог бы объяснить даже под угрозой казни.
А потом, когда отец Нор пришел в себя и прислушался к тому, что лепечет, он сдавленно охнул и зажмурился.
Несколько невыносимо долгих секунд прошли в мертвой, жуткой тишине. Потом священник, собрав последние остатки храбрости, рискнул слегка приоткрыть один глаз. И тут же, ойкнув, захлопнул его снова. Даже лютая ярость на лице графа испугала бы его меньше, чем эта рассеянная, добрая улыбка.
Священнику все стало ясно: несчастный отец от горя тронулся умом. И одним богам ведомо, что он сейчас примется делать и какие приказы будет отдавать…
– Боги троицу любят! – послышался веселый, бодрый голос Хольга. – Как же я сам не догадался! Это же так просто!
Одежда отца Нора насквозь пропиталась ледяным потом от смертного ужаса.
Он чувствовал, как крепкие руки графа обнимают его, слышал восторженные слова: «Святой отец, вы – гений! Я приближу вас к себе, вы будете моим духовником!» Но вместо ликующей радости от осознания того, что безумно дерзкая мечта, возникшая считаные минуты назад, по какому-то волшебству может осуществиться, испытывал лишь животный, панический страх. Больше всего ему хотелось проснуться и обнаружить, что все это – лишь кошмарный, затянувшийся сон.
Объятия разжались, потом хлопнула дверь. Судя по звукам, донесшимся из коридора, граф куда-то удалялся с большой скоростью, почти бегом.
Священник, бессильно всхлипнув, повалился на колени и стал читать первую пришедшую на ум молитву.
Человек отломил от плитки аллары небольшой кусочек (тут важно было не ошибиться: слишком малое количество не вызвало бы нужный эффект, слишком большое – могло запросто нанести непоправимый урон разуму) и положил его под язык. Дожидаясь, пока волшебное средство растает, аккуратно завернул остаток в тот же лоскут шелка и спрятал в потайную щель, закрыл тайник и задвинул ящик.
Язык стало неприятно пощипывать, потом вдруг его от кончика до корня пронзила мгновенная сильная боль – человек знал, что так будет, поэтому был готов и удержался от крика, – и тотчас же наступила блаженная, ни с чем не сравнимая легкость. Словно все его массивное тело – крепкий костяк, могучие узловатые мускулы, жилы, наполненные горячей пульсирующей кровью – вдруг воспарило, поднявшись над дубовым табуретом. Чистая, ликующая волна радости и ощущения сопричастности к великому и святому делу хлынула всесокрушающим потоком, мгновенно заполнив каждую клеточку его плоти.
Силач устремил сосредоточенный взгляд на зеркало.
Все его знания, вся бурлящая в нем мощь, терзавшие его сомнения и одолевшая их решимость – все это воплотилось в невидимую тончайшую стрелу, посланную туда, где должен был скрываться невидимый собеседник.
«Услышь меня, откликнись! Я призываю тебя, ты нужен мне!»
Зеркало оставалось неизменным, но это его не смутило. Снова и снова он повторял свой зов, с прежней силой и сосредоточенностью.
«Надо смотреть на него не отрываясь, внимательно, но без лишнего напряжения. Прямо на поверхность – и в то же время как бы вглубь. Надо представлять, что это не твердое вещество, а рыхлая субстанция, надо верить, что твой взгляд способен ее пронзить… Просто верить, не думая об этом…»
Блестящая полированная поверхность вдруг помутнела, приняв зловеще-багровый оттенок, а тусклая серебряная оправа, давно покрывшаяся темной пленкой (чистить оправу зеркала Призывания категорически возбранялось: это могло намного уменьшить силу мага во время ритуала, если вообще не свести ее к нулю), напротив, ярко вспыхнула, словно превратилась в золотую.
Потрясенный и взволнованный до глубины души человек с замиранием сердца наблюдал, как сквозь мутную пелену медленно проступает изображение чешуйчатой морды с гребнем и горящими глазами.
А потом он отчетливо разобрал ментальный ответ:
«Что тебе нужно, двуногий? Зачем ты потревожил меня?»
– И у вас нет никаких догадок?
– Увы, никаких.
– Жаль… – Седой человек задумчиво покачал головой, потом медленно поднялся, прошелся взад-вперед по комнате, сцепив за спиной руки. – Все-таки постарайтесь вспомнить, может, он хоть намекал…
– Господин посол, о чем, по-вашему, я думал в эти дни? – как ни старался сдержаться жгучий брюнет, в его голосе все-таки прозвучали раздраженные нотки. – Я перебирал в памяти всю нашу беседу много раз! Ни имени, ни намека – даже самого малого! Джервис – хитрый лис, из него слова клещами не вытянешь.
– Полагаю, вы все-таки преувеличиваете, – усмехнулся тот, кого назвали послом. – Сомневаюсь, чтобы нашелся хоть один человек, который выдержит допрос с пристрастием. Впрочем, допускаю, что у вас в Вельсе их и проводить-то толком не умеют… А у нас мастера-допросчики даром хлеб не едят. Попади господин Джервис к ним в руки – выложил бы все, что он знает, и даже то, чего не знает.