– Конечно, дорогой, ты абсолютно прав. Но все-таки подумай: он ведь умный человек, верно?
– Ну, допустим… И что с того?
– А то, что умный не будет поступать как глупец!
– Ради всех святых, выражайся яснее! Я не в том состоянии, чтобы ломать голову над женскими загадками…
– Извини, дорогой… Я просто хотела сказать, что умный человек ни за что не написал бы такое резкое, оскорбительное письмо столь высокой особе, как ты, если бы не имел на руках сильных козырей!
– Святые угодники! Ты что, пристрастилась к картам?!
– Нет, нет, дорогой! Я просто так выразилась…
– Ох, женщины! Неужели нельзя было найти более подходящего определения: «чувствовал весомую поддержку» например, или «располагал компрометирующей информацией»?
– Вот именно, слово в слово! Как хорошо ты сказал! Я бы очень хотела научиться говорить столь же красноречиво, но где мне равняться с мужчиной, тем более – с Хранителем Печати…
– Да уж! – со снисходительным благодушием протянул Шруберт. – Хвала богам, у тебя хватает ума это понимать.
– Так что ты решил, дорогой? – скрывая иронично-торжествующую улыбку, спросила жена.
– Пожалуй, я встречусь с ним. Конечно, его угрозы всего лишь дешевый, недостойный трюк: чего еще ожидать от человека, позорящего свой титул! Но хоть выслушаю, все-таки он тоже граф и член Совета…
Госпожа Мелона, к счастью, умолкла, поскольку раздавать руководящие указания и распекать нерадивую служанку с набитым ртом оказалось весьма затруднительно. Так что Эйрис смогла без лишней нервотрепки, наслаждаясь каждым кусочком, оценить вкус и качество домашних припасов Гермаха.
А оценивать было что! Из деревянного сундучка, поставленного на середину стола, были поочередно извлечены: копченый олений окорок, два увесистых кольца домашней колбасы, круг светло-желтого сыра. Потом на свет божий явилась продолговатая коврига еще теплого хлеба, с ноздреватой хрустящей корочкой, явно испеченная не раньше нынешнего рассвета. За ней последовали два глиняных горшочка, закрытых белоснежными тряпицами: когда их сняли, оказалось, что один до краев заполнен коричневато-золотистым тягучим медом, а второй – янтарным топленым маслом. Завершили эту череду изобилия три емкости с напитками: прямоугольный хрустальный графин с высоким узким горлышком, заткнутый конической пробкой, и две глиняные бутыли в оплетках из ивового прута.
– Вы уж не взыщите, госпожа Эйрис, собирались наспех, господин управитель велел, чтобы как можно скорее: мол, ребенок голодный… Вот и прихватили совсем немного, – смущенно оправдывался перед новоиспеченной нянькой простодушный парень. – Но вы не беспокойтесь, на новом месте всего вволю, а если чего не достанет, так из усадьбы его милости мигом привезут, вам стоит только пожелать…
– Почему это она будет желать?! – естественно, не утерпела госпожа Мелона. – Я тут главная! И когда наконец подадут обед?! Что за безобразие!
Эйрис торопливо, словно опасаясь, что волшебное видение сейчас растает, исчезнет бесследно, оставив лишь голую столешницу, схватила нож и начала резать ломтями ковригу. Она инстинктивно понимала, что такая поспешность не подобает няньке крестницы барона, но ничего не могла с собой поделать. Только сейчас, глотая набежавшую слюну и чувствуя головокружение от упоительно вкусных запахов, расползшихся по комнате, она поняла, как соскучилась по куску хорошего мяса.
Овощи – вполне сносная, здоровая еда, но если долгими месяцами не видишь ничего другого…
– За что мне только такое наказание?! – продолжала сотрясать воздух хозяйка. – По доброте душевной приютила эту бездельницу, дала ей крышу над головой, а она, тварь неблагодарная…
Кучер торопливо предложил позвать жену: дескать, пусть сама исполнит эту работу, к чему госпоже Эйрис утруждать себя, – но та, придвинув к себе окорок, только отмахнулась:
– Пусть кормит! Это ее главная работа…
Через пару минут на коленях у госпожи Мелоны лежало деревянное блюдо с ломтями хлеба, окорока и колбасы, и негодующие возгласы хозяйки, призывавшей громы и молнии на голову нерадивой и ленивой твари, наконец-то – хвала богам! – сменились приглушенным чавканьем. Истосковавшаяся по сытной пище вдова рыцаря накинулась на мясо с волчьей жадностью, позабыв про хорошие манеры.
Тогда и Эйрис, облегченно вздохнув, принялась за еду. Божественно соблазнительные ароматы так и подбивали отдать обильную дань этим яствам, но у нее хватило ума понять, что отвыкшему от мяса желудку это не пойдет на пользу. Поэтому она поела всего понемногу. Окорок оказался просто замечательным, ломтики нежной и в меру жирной колбасы просто таяли во рту, вкуснейший сыр привел в восторг, а завершил трапезу кусок хлеба, – пшеничного, не ячменного! – намазанный маслом и медом.
Окончательно поняв, что жизнь на склоне лет улыбнулась ей, растроганная Эйрис возвела глаза к потолку и молитвенно сложила руки, чтобы возблагодарить богов-хранителей за их благодеяние:
– О бог-отец и бог-сын, осененные святым… ик!
Ее искренний порыв был прерван самой неблагозвучной и вульгарной отрыжкой. Эйрис страшно смутилась, инстинктивно втянув голову в плечи: неловко-то как, да еще при постороннем… Ох ты святые угодники, да что же с ней творится: даже не догадалась предложить поесть кучеру, сама уписывала за обе щеки, а славному парню, привезшему эти вкусности, – известную фигуру из трех пальцев!
– Ты это… может быть… – сгорая от стыда, забормотала она, делая рукой приглашающий жест: мол, кушай, не стесняйся.
Кучер яростно замотал головой, словно отгонял от себя искусителя-безбожника:
– Не извольте беспокоиться, госпожа Эйрис, мы с женой сытые: перед тем, как выезжать, поели! А пить что пожелаете? Вот здесь, в графинчике, вишневая наливка, ее госпожа баронесса очень уважает, а в бутылях – вино. Наше, домашнее, не привозное какое-нибудь, отменного вкуса! У его милости отличные виноградники, от прежнего хозяина усадьбы достались. Самые лучшие вина, ясное дело, идут на стол господину барону, но и нам перепадает, грех жаловаться…
– Давай-ка вишневой наливки! – решив довести праздник чревоугодия до конца, велела Эйрис. – А себе налей вина – вижу, ты его любишь: прямо глаза заблестели, как нахваливал!
При обычных условиях дорога верхом от ворот усадьбы до Дворцовой площади заняла бы около получаса. Если ехать тихой рысью, конечно, – пустив коня в галоп, можно было выгадать не меньше десяти минут.
Но в этот день Хольг и сопровождавшие его стражники потратили гораздо больше времени: едва миновав Восточные ворота, они буквально увязли в огромной толпе горожан, плотно облепивших графский кортеж с таким восторженным усердием и фанатичной решимостью, словно он был медовыми сотами, а они сами – пчелами. Хорошо вышколенный Гром, могучий гнедой жеребец Хольга, еле продвигаясь вперед крохотными семенящими шажками, недовольно храпел и дергал головой, искренне не понимая, почему обожаемый хозяин не подает команду встать на дыбы и замолотить копытами, разнося в кровавое месиво черепа этих истошно орущих и, скорее всего, опасных двуногих.
– Слава Хольгу! Хотим наместника Хольга! – всполошенно метался между стенами домов многоголосый вопль, от которого дребезжали окна.
Отцы сажали детей на плечи, чтобы они смогли увидеть этого необыкновенного человека, надежду Империи и баловня судьбы. Женщины, не обращая внимания на сбившиеся набок чепчики, оторванные оборки и застежки платьев, с истошным визгом протискивались поближе, чтобы прикоснуться к своему кумиру, будто к святому, исцеляющему болезни.
Затесавшиеся в толпу воры, громче всех крича: «Да здравствует Хольг!», ловко обчищали карманы восторженных ротозеев.
Граф, улыбаясь, кланялся народу – не слишком усердно, не опускаясь до панибратства, а со сдержанностью, подобающей столь высокой особе. Но его глаза при этом лучились такой искренней, неподдельной любовью, что у людей, которым довелось встретиться с ним взглядом, чуть не перехватывало дыхание от счастья.
А некоторые особо впечатлительные женщины даже падали в обморок, к великой радости тех же воров, которые подхватывали их под руки и выводили из давки на свежий воздух, по пути незаметно избавляя от денег и украшений…
Хольг продолжал улыбаться, попеременно кланяясь по сторонам.
Презренная, безмозглая чернь! Всегда готова падать ниц перед любым сладкоголосым обманщиком, сулящим золотые горы и рай на земле, божащимся, что сделает за нее всю работу – ей останется только вкушать плоды, палец о палец не ударив! И с такой же готовностью топчет того, кто призывает трезво смотреть на жизнь и не верить в сказки…
Но, пока гладкий золотой ободок не прикоснется к челу, надо улыбаться и кланяться. Делать вид, будто их дурно пахнущие рты, распяленные в истошном вопле, приятны ему, что истеричные бабы, тянущие к нему свои похотливые ручонки, приводят его в восторг.
Ради великой цели не только можно, но и должно притворяться и обманывать – так внушал ему отец…
Примерно в это же время из ворот графской усадьбы выехали еще два всадника – пожилой обрюзгший человек с глубоко запавшими глазами, в котором трудно было опознать бывшего молодцеватого сотника Монка, и сопровождавший его стражник – незадачливый воздыхатель злосчастной кухарки. Они повернули в сторону, противоположную Кольруду, и сразу же пришпорили лошадей, пустив их в галоп.
Медлить было нельзя: граф четко указал, что желает получить ответ на интересующий его вопрос как можно скорее.
Гостиница «Ласточка», расположенная неподалеку от дворца Правителей, была весьма примечательным заведением. Прежде всего потому, что ее владелец имел патент торговца первой гильдии, дающий ему право принимать, наряду с прочими клиентами, даже высшее дворянство, включая членов Тайного Совета, – так гласил один из законов покойного Правителя Норманна. Во-вторых, сам хозяин гостиницы, по имени Кайенн, могучий и кряжистый, словно вековой дуб, являлся не менее примечательной личностью. Он был известен не только Кольруду, но и всей Империи тем, что никогда не платил дани Второму Семейству, негласно властвовавшему в этой части столицы. Равно как и никакому другому Семейству. И не только остался жив, но и не понес ни малейшего ущерба – ни телесного, ни имущественного. Мало того – единственная дочка Кайенна, отцовская слабость и утеха, не поплатилась за столь немыслимую дерзость папаши ни пальчиком, ни ушком, ни тем, что порядочные девушки должны отдавать только после бракосочетания.