Мелкий ручей, вобрав в себя дождевую воду и грязь, вышел из берегов и превратился в бурлящий поток, разбухая на глазах со скоростью, которую люди, никогда не бывавшие в горах, даже не могут вообразить. Рокочущий рев пенящейся темно-коричневой воды, нарастающий с каждой секундой, леденил и кровь, и внутренности.
Бывший сотник шептал трясущимися губами молитвы, мысленно проклиная и графа, и Гумара, и ненужного свидетеля, из-за которого ему придется все-таки поставить жизнь на кон.
Хольг не прощает тех, кто служит ему без должного рвения и усердия. Он ясно дал понять: ответы на интересующие его вопросы должны быть получены и доставлены в самое краткое время. Конечно, стихийное бедствие всегда и везде считалось уважительной причиной… Но вот сочтет ли граф этот ручей, разлившийся из-за грозы, бедствием? Поверит ли, что он превратился в весьма полноводную и бурную реку? А если еще проклятый мальчишка нашепчет: мол, не так уж и велика была опасность, а бывший сотник струсил, не захотел мочить сапоги в грязной водице… Тогда не видать ни почетной отставки, ни обещанного развода с Вейлой!
Яростно мотнув головой и стиснув зубы, Монк пришпорил коня, заставляя его идти в воду. Жеребец тонко, пронзительно заржал, будто отчаянно пытался вразумить явно свихнувшегося хозяина. И тут ослепительная ветвистая молния вспорола сгущающиеся сумерки рядом, в какой-то полусотне шагов, громовой удар больно стегнул по ушам, перепуганные лошади заметались. Словно разверзлись хляби небесные, и ледяные струи дождя обрушились на всадников, стегая их, как колючими плетьми, в одно мгновение промочив до нитки.
– Вернемся, господин сотник! Ради всех святых, вернемся на постоялый двор! – завопил, надрывая голос, стражник.
Монк готов был расцеловать его. Раз первым заговорил о возвращении – значит, не донесет. Сделав вид, что задумался – на какую-то пару секунд, только для престижа, – он махнул рукой:
– Поворачиваем!
Лошадей не пришлось ни подстегивать, ни пришпоривать – они сразу же взяли в галоп, развив максимально возможную на раскисшей дороге скорость. Поэтому очередная молния, ударив в то самое место, где только что находились два всадника, попусту растратила свою смертельную силу.
Створки ворот почти бесшумно, с едва слышным скрипом, раскрылись.
Хольг чувствовал такую усталость, был так измотан и опустошен, словно вместо аудиенции у Правителя ему пришлось побывать в жестокой рукопашной схватке. Поскорее бы очутиться в горячей ванне, которая всегда так хорошо помогает, снимает мышечную боль и нервный озноб… Но вместо того, чтобы въехать без промедления во двор усадьбы, граф удивленно осмотрел опорные столбы, переводя взгляд с одного на другой. Удивление постепенно сменялось раздражением: Хольг никак не мог понять, почему ему кажется, будто что-то изменилось, и досадовал на себя.
Ах, конечно же! Исчезла яма и росший на ее краю куст – тот самый, под которым прятался разбойничий лазутчик.
– По чьему приказу? – указав на свежий пологий холмик земли, коротко спросил он у дежурного стражника, застывшего в открывшемся проеме по стойке «смирно».
– Осмелюсь доложить, по приказу господина старшего десятника, который временно командует стражей вашего сиятельства!
Кивнув, Хольг тронул коня.
Значит, по приказу Трюкача… Очень хорошо! Конечно, Гумар говорил, что и яму, и куст следовало бы ликвидировать. И он, Хольг, соглашался с ним, но прямого распоряжения все-таки не отдавал…Выходит, Трюкач взял инициативу на себя. Превосходно! Просто превосходно! Именно такой человек и нужен для осуществления его плана: не только всем ему обязанный, послушный и исполнительный, но и инициативный, имеющий голову на плечах.
Надо сразу же после ванны и ужина вызвать Трюкача для очень важного разговора. И провести его со всей серьезностью, ни на секунду не расслабляясь! Битый жизнью, побывавший в разных передрягах бывший разбойник – это не Правитель, его так просто вокруг пальца не обведешь…
«Ваша милость!
Мы добрались до места, хвала богам, благополучно и без каких-либо сложностей. Малышка чувствует себя превосходно (насколько я вообще могу в этом разобраться) – кушает хорошо, срыгивает не так чтобы обильно, пеленки мочит и пачкает не редко и не часто, а ровно как требуется. Во всяком случае, так уверяет добрая старушка Эйрис, и Лана тоже согласна с ней, а уж она-то в этом разбирается.
Кстати, о Лане. Приказ вашей милости она выполняет исправно, вот только все еще стесняется меня и переживает, что негоже изображать супругов, коли не венчаны, а в одной постели спать и вовсе грешно. Мол, покойный муж с укором на нее смотрит с небес: не прошло и трех месяцев после похорон, а уж к другому мужику под одеяло забралась. Пришлось поклясться всеми святыми, что пальцем до нее не дотронусь без ее согласия, того пуще – буду класть между нами нож, чтобы муженьку-то на том свете было видно, что у нас все по-честному. Только тогда успокоилась и даже от ножа отказалась.
И в самом деле, ваша милость, не могу же я в другой комнате ночевать, или в той же, но где-то на полу или походной койке: вдруг до старушки дойдет, что муж с женой спят поврозь! У нее сразу возникнут подозрения, ведь она, несмотря на почтенные годы, умом отнюдь не ослабла, иному молодому одолжить может. Так что я всячески стараюсь из роли не выходить и почтительно именую ее „госпожа Эйрис“. Ей приятно, прямо расплывается в улыбке, и голос масленым становится – точь-в-точь как от вишневой наливки ее милости.
Да, признаюсь, перед отъездом она захотела попробовать наливки. Я-то думал, выпьет рюмочку-другую, а ей так понравилось, что добрую половину графинчика осушила. Не вырывать же было из рук! Не то чтобы опьянела, но разморило ее изрядно, захотелось излить душу, рассказала мне всю жизнь свою с детских лет. Всплакнула, вспоминая покойного господина, рыцаря Тобина, и его сыновей, погибших в Великую Смуту, а Вашу милость похвалила: мол, сразу поняла, что Вы хороший человек.
Душевная старушка! Не то что госпожа Мелона… Вот уж поистине, таких женщин убивать надо еще во младенчестве! Спасибо Вашей милости за точные инструкции: я сразу же по приезде запер ее в дальней комнате, что с зарешеченными окнами, и приставил к ней личную горничную, которой передал Ваш приказ относиться к ехидне со всем почтением, кормить как на убой, но за порог не выпускать. (Также передал Ваше обещание насчет добавочной платы за вредность.) А то и впрямь можно было смертный грех на душу взять: она меня по дороге так взбесила своим нытьем и жалобами, что рука уже тянулась к ножу. Что вынесла от нее бедная старушка Эйрис за долгие годы – подумать страшно! Теперь же она отдыхает и радуется… правда, крики этой самой Мелоны все-таки слышны, но мы уже привыкли и внимания почти не обращаем.
И дом, и сад Эйрис очень понравились, прямо в восторг пришла. А вот пруд ее озадачил: вздыхала, что слишком глубок. Дескать, как бы ребеночек, когда подрастет, невзначай туда не сунулся и не утоп, сохрани боги, поэтому надо или осушить, чтобы было курице по колено, или оградить забором… А потом зачем-то взялась выбирать место под огород, прикидывая, что будет высаживать в будущем году! Сколько я ей ни доказывал, что в кладовых любого припаса вволю, а если чего и не достанет, так из Вашей усадьбы привезут, – без толку. С тем же успехом можно было упрашивать Великий Океан, чтобы он круглый год оставался тихим и не штормил.
Не извольте беспокоиться, Ваша милость, я с малышки глаз не спускаю, и Лана тоже. А уж про Эйрис и говорить нечего: трясется над ней, как над сущей драгоценностью. Покуда мы живы, девочке ничего не грозит.
Низко кланяюсь и остаюсь покорным слугой Вашей милости.
Дамир, сын Вашего управителя».
Крупный широкоплечий человек, чуть заметно улыбнувшись, свернул пергамент в тугую трубку и спрятал в карман.
– Твоя любимая наливка пришлась по вкусу няньке моей крестницы, – сказал он жене. – Пожалуй, надо послать ей еще немного.
Мальчишка, принявший поводья, на этот раз не улыбался, а негромко, но вполне разборчиво пробурчал сквозь зубы несколько нелестных фраз. Видимо, он считал, что в такую собачью погоду добрые люди должны сидеть дома, а не разъезжать по постоялым дворам, выгоняя его под ливень.
У насквозь промокшего и продрогшего бывшего сотника не нашлось ни сил, ни желания проучить малолетнего щенка за дерзость. Придерживая шляпу – и чтобы не сдуло крепнувшим ветром, и чтобы защитить лицо сгибом руки от хлещущих ледяных струй, – он торопливо заковылял к входной двери. Сапоги, хлюпая, разъезжались на раскисшей глине.
Молодой стражник, стуча зубами, старался не отставать от начальства, злым шепотом поминая так некстати разразившуюся грозу.
Стражники графа Шруберта, промокшие ничуть не меньше, ерзая в мокрых седлах, тоже негромко, но разборчиво высказывали все, что думают о капризах погоды и об умственных способностях своего господина, которому вдруг взбрело в голову, несмотря на явно надвигавшуюся грозу, отправиться с загородным визитом к родственникам. Как будто этот визит никак нельзя было отложить до более подходящего момента!
Если бы ушей графа достигло даже самое мягкое определение, слетавшее с их губ, – не миновать бы стражникам суровой кары. Шруберт тем охотнее сорвал бы на них злость, что он был разозлен до крайности и прескверно чувствовал себя (больная печень расшалилась сразу же после злополучной встречи в «Ласточке» и никак не желала униматься).
Но граф, сидя в надежном укрытии со страдальческой миной на лице, разумеется, слышал только топот десятков копыт, стук колес и грохочущие удары водяных струй по крыше кареты.
Хольг неторопливо проглотил последний кусочек, допил вино и кивнул Ральфу, подавая знак, что ужин окончен. Дворецкий проворно поднес господину свежую салфетку, граф утер губы и бросил ее в опустевшую тарелку.