— Верно. И этот первый успех поможет нам в борьбе с косностью современного общества. А как еще разрушить стену предрассудков, расшатать стереотипы мышления? Нужна публичная акция, которая разбудит воображение, вдохновит на поиск нестандартных решений. Кроме того, беднягу по-другому не выручишь. Тебе этого недостаточно? Наш долг — сделать для его спасения все, что в наших силах, а если попутно общество кое-что узнает о людях, которые его захватили, тем лучше.
— А я-то тут при чем?
— Не повстречай я тогда Бриту, ты был бы вообще ни при чем. Но, когда она сказала, что едет тебя снимать, меня осенило. Если спустя столько лет ты согласился сфотографироваться, почему бы не сделать еще один шаг? Шаг, который поможет нашей организации заявить о себе, подчеркнет, как важна гражданская активность писателей. Не скрою — я надеюсь спровоцировать позитивную сенсацию. Я хочу, чтобы ты поехал в Лондон и почитал на пресс-конференции стихи нашего поэта, штук пять-шесть, по твоему выбору. Всего-то.
— Уговори какого-нибудь швейцарского писателя. А то еще швейцарцы обидятся, что ими пренебрегают.
— Я могу уговорить любого писателя, кого только пожелаю. Но мне нужен Билл Грей. Послушай, я никому не сказал, что ты сегодня здесь будешь. Даже собственной секретарше. Иначе к этой двери стояла бы очередь до самого горизонта, весь город в ней бы летку-енку танцевал. Твое имя вселяет благоговейный трепет. Это нам на пользу — событие приобретет особый оттенок, заставит людей без конца говорить и думать о нем после того, как затихнет эхо наших речей. Я хочу, чтобы один пропавший без вести писатель читал вслух произведения другого пропавшего без вести. Я хочу, чтобы знаменитый романист сказал свое слово о страданиях безвестного поэта. Я хочу, чтобы англоязычный прозаик декламировал стихи по-французски, чтобы старый писатель, всматриваясь в тьму, звал своего молодого коллегу. Неужели не чувствуешь, как гармонично все выстраивается, как красиво?
Билл промолчал.
— Билл, о душе подумай. Я считаю, что этот поступок много даст тебе самому. Хватит сидеть в кабинете, отвлекись от личных переживаний. А я дам тебе клятву. О твоем выступлении не будет объявлено заранее. После выступления — никаких интервью. Съемка — только фото, ни кино, ни телевидения. В пресс-конференции будет участвовать человек пятьдесят — шестьдесят, включая нас. Мне нужен эффект кругов на воде. Весть распространится, пресса станет возвращаться к ней вновь и вновь, любопытство разгорится. Я хочу, чтобы у нашего детища было будущее. Как твой французский, не все еще забыл?
Билл начал рыться в карманах в поисках сигарет. Оба молчали — все сказанное и услышанное следовало обдумать. На ярком пропуске на лацкане Билла значилось: "ПОСЕТИТЕЛЬ. ДОПУСК ОГРАНИЧЕН".
Чарли перешел на шепот:
— Ночью мы с тобой останавливались прямо на улице и принимались спорить.
— Да, Чарли, было дело.
— Иногда ты меня страшно злил. Все эти твои экстремистские идеи. Рядом с тобой я острее чувствовал свою косность и благоразумие. Почти всякий раз ты нес околесицу, но мне никак не удавалось найти аргументы, к которым не могла бы придраться моя совесть.
— Кажется, мне уже пора.
— Неужели на тебя не накатывают воспоминания? Они, как внезапный прибой, захлестывают, почти валят с ног. Черт возьми, Билл, до чего же я рад тебя видеть.
— Я не вспоминаю — я помню. Постоянно. Практически все.
— Что слышно от Сары?
— Это что, обсуждение моих бывших жен в хронологическом порядке?
— Что от нее слышно?
— Все путем. Ей нравится поддерживать со мной отношения. Она очень ценит тот факт, что мы иногда все еще разговариваем.
— Правда, я ее почти не знал. Ты тогда просто карантин какой-то объявил.
— Просто она была молодая.
— Даже слишком. Ей было не по силам совершить невозможное — ужиться с писателем твоего типа.
— Да все они моего типа.
— Впрочем, жизнь показала, что мне это тоже не по силам. Так я и не уяснил, чем перед тобой провинился.
— Ты провинился тем, что стал моим редактором. Ты же знаешь, на писателей не угодишь.
— Да, что верно то верно.
— Ты был виноват уже тем, что попадался мне под руку. Любое твое слово или поступок я всегда умудрялся извратить в оправдание своей хандры.
— Сколько же счастливых лет я прожил, выслушивая писателей, — брюзжат они очень занятно. И чем большим успехом пользуются, тем жалостнее хнычут. Меня эта загадка страшно интригует. Может быть, писательский дар и способность изобретательно роптать на окружающую действительность растут из одного корня, обусловлены одной и той же чертой характера? Горечь и раздражение — первопричина творчества или его конечные плоды?
— Или то и другое сразу, — сказал Билл.
— Все жалуются на одиночество. Затворничество невыносимо. Ночью не сомкнуть глаз. Днем от сомнений и душевных мук нервы как струны. Плачьте, плакальщицы, плачьте. Прозаики переходят на интервью. Интервьюеры пишут прозу.
Денег всегда мало. Хвалят, да не за то. Ну подскажи, Билл, я весь список огласил?
— Тяжело тебе, наверное. Каждый день общаться с этими мучениками.
— Да нет, легко. Я их вожу в кабаки высшего пошиба. Говорю: "Цып-цып-цып". Говорю: "Попитеньки-попитеньки-попитеньки". Говорю им, что в больших магазинах их книги идут нарасхват. Говорю, что читатели штурмуют торговые центры. Говорю: "Клюйте-клюйте-клюйте". Рекомендую жареного морского черта с савойской капустой. Говорю им, что вокруг прав на переиздание разгорелась целая битва. Режиссеры телесериалов интересуются, издатели аудиокниг интересуются, Белый дом заказал экземпляр для Самого. Говорю: "Отдел рекламы планирует ваш тур в поддержку книги по всей стране". Итальянцы от книги в полном восторге. Немцы закатывают глаза. Ах-ах-ах, ах-ах-ах.
— А сам ты как, Чарли?
— Приучаюсь работать по-новому.
— Давно здесь сидишь?
— Два года.
— А кто хозяева издательства?
— Лучше не спрашивай.
— Хотя бы намекни.
— Лимузины. Ключевое слово — лимузины.
Билл нагнулся завязать шнурки.
— Ну хорошо. О чьих еще кончинах мне следовало бы узнать?
— Нам обязательно об этом говорить?
— Наверно, не обязательно.
— Мы — следующие, — сказал Чарли.
— Нет, сукин ты сын, это я следующий.
— Билл, мне нужна твоя новая книга.
— Я пока работаю.
— Даже если у тебя есть обязательства перед нашей бывшей пыльной прелестной прижимистой лавочкой…
— Конец дописываю.
— Даже если от руин давнишнего договора что-то уцелело, лазейки всегда найдутся.
— Довожу до ума — вот чем я сейчас занимаюсь.
— Мне нужна эта книга, сукин сын.
Они заерзали в креслах. Чарли, скривившись, согнул правую ногу в колене. Одновременно поднявшись, оба повели плечами, разминая мышцы. Билл глянул в восточное окно — небосвод точно фреска на производственную тему: арочные мосты, башенные краны, фабричный дым над Куинзом.
— Ты не отшельник, не лесник, пописывающий книжки, не чудак-самородок. Ты — загнанная дичь. Ты не пишешь политических памфлетов, не опираешься на реальные исторические события, но все равно слышишь у себя за спиной возмущенный рев. Вот в чем противоречие, Билл.
— Похоже, мне дрянные ботинки всучили.
— Насчет Лондона позвони мне сегодня вечером домой. Вот мой телефон. Или, самое позднее, завтра прямо сюда, по возможности до полудня. Самолет у меня ночью. По-моему, тебе необходимо это сделать. Помни. Хотя бы один писатель покинет застенки убийц.
Охранник ждал в приемной. Билл спросил у него, где мужской туалет. Охранник открыл дверь своим ключом, подождал у сушилки. Билл поискал по карманам баночку с лекарственным коктейлем, наконец нашел, вытащил заранее приготовленные дольки амфетаминовых таблеток трех разновидностей — голубые, розовые и белые. Положил их на язык, но, обнаружив, что вода из крана течет только пока отжимаешь пальцем клапан, выплюнул таблетки на ладонь, попросил охранника включить холодную воду. Охранник с готовностью помог. Билл опять положил таблетки на язык, подставил под кран сложенные чашечкой ладони, набрал в рот воды, проглотил, закинув голову. Охранник посмотрел на него, точно интересуясь, все ли прошло по плану. Билл кивнул. Они вышли, сели в лифт и вместе спустились в вестибюль.
Не дойдя до выхода, примерно в пятидесяти метрах от овальной стойки, прямо перед указателем, где перечислялись находящиеся в здании фирмы, Билл замешкался. Обнаружил, что за дверями ждет Скотт — вон он, у дальнего края витрины, выступающей на тротуар наподобие эркера, под углом к подъезду. Скотт стоял к витрине спиной, в руках у него был небольшой сверток — наверняка книги. Билл попятился от стеклянных дверей и закурил. Глубоко задумался, сложив руки на груди, слегка склонив голову к левому плечу.
Казалось, его взгляд сосредоточен на кончике сигареты, которую он неловко держит в правой руке. Когда он снова рискнул глянуть на улицу, Скотт переместился поближе к подъезду, но отвернулся к витрине. Билл пересек вестибюль, игнорируя вращающиеся стеклянные двери. Выскочил, на ходу сдирая с лацкана гостевой пропуск, в крайнюю, обычную дверь и смешался с плотной полуденной толпой служащих, вышедших перекусить.
Часть вторая
Приходя кормить пленника, мальчик снимал с его головы мешок. У самого мальчика на голове тоже был мешок — грубая холщовая маска с кривыми прорезями для глаз.
Время с некоторых пор течет странно, оно словно было здесь с самого начала и остается, даже когда уходит. Примешивается по капле к его бреду и лихорадке, к вопросу "Кто я?". Харкая кровью, он смотрел, как плевок сползает розовым слизняком в слив канализации — и в плевке тоже трепетало время.
Пленник очень нервничал оттого, что не мог догадаться: зачем мальчик скрывает от него свое лицо?
Сюда его привезли в автомобиле, у которого не хватало одной дверцы. Он видел голого по пояс старика, повисшего на колючей проволоке где-то на полях орошения.