— А я наемник.
— ?..
— Обыкновенный наемник. Воюю за деньги на стороне того, кто платит.
— Заливаешь.
— Смотри! — парень вытащил из внутреннего кармана куртки несколько снимков и небрежным движением бросил их на стол перед Николаем.
На фотографиях действительно был он — в камуфляже незнакомого покроя, в бронежилете, с ремнем вместе с подсумками, в высоких черных кроссовках и с автоматом АК-74 в руках. Черная налобная повязка довершала классический портрет наемника-профессионала.
За спиной у парня на всех трех фотографиях были заросшие редколесьем горы, и Коля еще раз внимательнее вгляделся в лицо своего нового знакомого.
— Так ты серьезно?
— Вполне.
— А за кого воюешь?
— Сейчас — за сербов.
— В Югославии?
— В Боснии.
— Ну, ты даешь!.. Сейчас за сербов. А раньше, если не секрет, конечно?
— А, какой там секрет! — махнул рукой Александр, пряча фотографии обратно в карман. — И в Приднестровье был, и в Абхазии. Теперь вот уже год там.
— Да… И много платят?
— Две-три штуки баксов в месяц имею. Иногда и гонорары случаются.
— Гонорары?
— Ну, премиальные за выполнение особо важных заданий или за особенные успехи.
— Не слабо!
Коля вдруг сообразил, что ему в руки сам приплыл замечательный сюжет еще про один способ современного добывания денег, и теперь пытался как можно больше выудить у парня, в то же время боясь ненароком спугнуть его.
Но, похоже, Александру и самому не терпелось выговориться.
— Нормально. По крайней мере, хату и машину себе через годик здесь купить смогу.
— А ты сам-то из Минска?
— Из Любани. Слышал о таком райцентре?
— Да, конечно, слышал, — соврал зачем-то Коля, но тут же поспешил исправить ситуацию:
— Правда, сам там никогда в жизни не бывал.
— А и не надо. Что там смотреть?
— Тебе виднее:
— Слушай, давай еще? — вдруг предложил Александр, кивая на бутылку, и Николай поспешил согласиться, надеясь, что алкоголь сделает их беседу более непринужденной.
— А как ты все-таки туда попал? — спросил журналист, когда они выпили.
— Приехал из Абхазии. Там меня просто задрало уже торчать — не платят ни хрена, а вони выше крыши… Короче, сижу себе дома, в Любани, тут приезжает братан один давний, служили когда-то вместе…
— Десантура?
— Дзержинская дивизия, слышал?
— Конечно.
— Короче, приезжает, туда-сюда, базары пошли. Мол, что да как. А я, говорит, в «дикие гуси» подался. Неплохие «бабки» теперь зашибаю. Был я, говорю, уже и гусем, и уточкой. Пять тысяч долларов за три года сэкономил, после пьянок и гулянок, а башку прострелить могли раз пятьсот. Нет, говорю, мне такие игры уже надоели.
— Правильно! — согласился Николай, постаравшись кивнуть как можно более «пьяно», логично рассудив, что будет, наверное, лучше, если Александр не заметит, что он никогда не пьянеет, всегда оставаясь трезвым.
— А он мне — не там, земеля, деньги зарабатывал. На Балканы ехать надо. В общем, базары у нас несколько дней про всю туфту шли, потом он меня уговорил.
— Значит, за сербов?
— Мне-то по хрену все это — лишь бы платили. Я тебе так скажу — эти штучки с православием да мусульманством — один треп. Теперь я это точно знаю, а тогда только чувствовал. Там просто война за деньги да за землю. Кто у кого больше отхапает и кто больше на этом поимеет… Тебе вообще это интересно?
— Ну конечно… — Коля постарался не выдать, как заинтересован он в этом разговоре.
— Тогда давай еще по одной. Бог ведь троицу любит, правильно?
— Давай!
— Короче, договорились мы с этим корешом вместе туда податься. Он как раз уже должен был возвращаться после отпуска. Сделал я документы, взяли билеты, у поезда московского должны были встретиться…
— А что, туда поезда ходят?
— Нет, я ж тебе по-русски объясняю, не врубаешься ты, что ли? — укоризненно покачал головой захмелевший Александр. — Отсюда надо ехать поездом до Москвы, а уже оттуда в Белград лететь самолетом.
— Понял теперь.
— Прихожу, короче, на поезд — стоит мой кореш, сопли жует: какие-то у него проблемы с визой возникли. Ешь твою, думаю! Чего я там один, найду?
— В натуре.
— А он — давай, двигай, в Белграде я тебя нагоню, у меня тут работы на два дня от силы. Я тебе дам телефоны одного департамента, правительственные люди там сидят — тебя встретят, устроят, все как положено будет. А я приеду — в часть вместе добираться будем, не боись.
— И ты поехал?
— А чего мне терять? Поехал!
— И как?
— Обалдеть. Прилетаю, значит, беру такси в аэропорту, еду в город. Стоит блок-пост. «Документы давай!» Показал. «Иностранец! Шпион! Мы с тобой сейчас разберемся!» Это я и без перевода понял.
Хватают меня под руки да в тюрьму местную. Тюрьма — сдохнуть можно, конечно.
— Чего, суровая?
— Да подвал обыкновенный в доме жилом, правда, там никто не живет уже давно… Пару клеток-комнатушек отгородили — камеры сделали, называется.
— И что дальше?
— Я третьим стал в нашей камере. Сидел там уже один румын, который, как и я, за каким-то хреном в эту чертову страну приперся. И местный, серб, который куда-то там какое-то оружие переправлял — я толком и не разобрался, чего он натворил, но за что-то его посадили. Трое суток сижу — на хрен никому не нужен, никто со мной и не думает разбираться. А кормят, как собак, сдохнуть можно.
— Плохо небось совсем было, да? — с сочувствием поинтересовался Николай, окидывая взглядом их уставленный закусками стол.
— Ты знаешь, что такое бобовая каша?
— Наверное, представляю.
— Ни фига ты, Коля, не представляешь. Только не обижайся, потому что я и сам до поры до времени не думал, что такое можно людям давать.
— Так что ж там, Саша, за каша такая страшная была, господи?
— Представь — сербы бобы потолкут, кипяточком зальют — жрите, господа. Бля!
— Ты это… не расстраивайся особо. Все прошло уже. Давай лучше еще по пятьдесят — для поправки настроения. И закусим, — предложил Коля, — тут у нас, слава Богу, не бобовая кашка по-сербски.
— Ты прав.
Они снова выпили, и Александр продолжил повествование, по ходу дела аппетитно закусывая:
— На четвертые сутки приходят двое… А, стой! Забыл рассказать. Меня, как в камеру сунули, обыскали не очень старательно — куртку, штаны протрясли, а в тенниске, в нагрудном кармане, две сигареты «Бонд» в мягкой пачке не заметили. Я их достал, серб откуда-то из угла вытащил спичечный коробок — сидим, курим, балдеем. Румыну тоже предлагали затянуться, так тот отказался. И вдруг двери камеры открываются, вбегает наш охранник — злой-презлой!
— За курево?
— Ну! Да как звезданет мне по голове дубинкой! Короче, сигарета в одну сторону, я — в другую. Дубинка по касательной прошла, так мне показалось, что ухо в трубочку скрутилось и тут же раскрутилось. Болит — не могу прямо. А он, не останавливаясь, с разворота, сербу — прямо по морде. Я уж думал, тот сигарету и проглотит.
— Бляха, сука, а?
— Не, ты самый смех-то послушай. Мы, так сказать, за дело получили. А румын, козел, курить же отказался — сидел весь такой примерный и на нас осуждающе смотрел. Так охранник, «повоспитывав» нас, постоял-постоял, посмотрел на румынскую рожу — да как звезданет и ему, для профилактики! — громко рассмеялся Александр, и Николай, представив эту невеселую в общем картину, искренне поддержал смехом своего нового знакомого. — Так эта сука румынская на нас так обиделась, что совсем с нами разговаривать перестала.
— Ну, кадры!
— Ага, эти «кадры» нас с сербом за непослушание и нарушение режима в колодки заковали.
— В смысле?
— В прямом смысле — две доски с прорезями для рук и ног связываются вместе. И ты сидишь, как сыч, ничего сделать не можешь. Ни сидеть толком, ни лежать. Спина затекает, суставы ломит — жить не хочется.
— Ни черта себе!
— Да, братка, дела были… Давай еще, что ли?
— Давай, сколько той жизни! — и Николай сам разлил коньяк по рюмкам, постаравшись налить своему собеседнику чуть побольше, чем себе.
— Так слушай дальше.
— Слушаю.
— «На четвертые сутки приходят двое с автоматами наизготовку. Подходят ко мне, и один показывает: «Тебя, мол, пришли мы пиф-паф». И затвор своего автомата передергивает, гад, в грудь мне стволом тычет. Второй то же самое делает — и ржут оба, про что-то между собой договариваются. Я, скажу тебе честно, даже струхнул слегка…
— Я думаю! — очень искренне ответил Коля, представив себя в такой же ситуации.
— Хана, думаю. И давай кричать что есть сил — разберитесь сначала, потом стреляйте. Я русский доброволец, мол, вам, сербам, ехал помогать. А они ржут себе. Первый меня снова в грудь автоматом — ты усташик, говорит, тебе сейчас будем Гитлер капут делать.
— Кто-кто?
— Усташик. Про усташей, хорватских фашистов, слышал когда-нибудь?
— Ну.
— Так вот сербы всех хорватов усташиками называют. И меня, значит, за усташика приняли.
— Ничего себе!
— Тут второй первого толкает в бок и кричит — не усташик, мол, это никакой. «Ты муслик!» — на» меня, и тоже автоматом в грудь.
— А «муслик» кто такой?
— Мусульманин. Я уж не знаю, какую они разницу находят между ними, не все ли равно, кого расстрелять, если ни усташиков, ни мусликов они на дух не переносят, но тут эти двое чуть не подрались. Один вопит «Усташик!», другой — «Муслик!», а я под стволами ихних автоматов переминаюсь с ноги на ногу и боюсь слово вставить.
— Весело тебе там стоялось, я думаю!
— Не то слово! Потом решился все же, кричу: «Я рус», русский доброволец. Они так посмотрели на меня еще раз, странно очень посмотрели, потом рассмеялись и знаками показывают — пошли, мол, за нами. Все, думаю, хана — выведут во двор и шлепнут, как собаку. А потом, как в песне поется, — «и никто не узнает, где могилка моя».
— Да-а, дела…
— Но повели они меня не на расстрел. Это они, оказывается, так шутили — пугали меня. Привели в какую-то комнату, там мужик сидит, судя по всему — их командир. Тот давай меня расспрашивать, кто я такой. Он по-русски всего два слова знает, а я по-сербски — вообще ни слова. Разговор у нас забойный получился. Я наконец догадался, достаю из кармана записную книжку, показываю этому мужику номера телефонные, что мне тот братан в Минске еще надиктовал. А он у меня имя спрашивает. Я сказал, он начинает звонить по телефону, поговорил с кем-то, повесил трубку, повернулся снова ко мне и отрицательно головой качает — не знают, мол, тебя в Белграде, что ты врешь-то. Кто ты такой, говори правду?