смог оторвать от сокровищ. В его голове всё время крутились цифры, он считал и считал, каждый раз увеличивая свою долю. Вчера все сокровища весили чуть больше ста килограммов, сегодня — триста, завтра — пятьсот, послезавтра — тонну. И если доля пастора была всего один процент, то даже с трёх тонн ему причиталось… сколько? Монах никак не мог посчитать свою долю, он всё время сбивался, отчего настроение только портилось.
— Это всё, что удалось сегодня вытащить? — Гонсалес был недоволен.
— Да.
— Медленно работаете.
— У нас опять жертвы… Три раза бушевал водоворот, разбил пять плотов и утопил трех добровольцев. — Рошель взял со стола кувшин с вином и налил в бокал.
— Пусть ныряют индейцы.
— Они не хотят. Говорят, что белые разгневали небо и будет большая беда.
— Предрассудки темных и невежественных людей. — Люк взял кружку и, обогнув стол, подошел к инженеру. — Плесните и мне вина, достопочтенный друг.
Профессор не стал утруждать себя, а просто пододвинул кувшин монаху под руку, предлагая заняться самообслуживанием.
— Так заставьте их! — Гонсалес стукнул кулаком по столу.
— Это не по моей части: я инженер, а не палач, — Рошель допил вино, поставил хрустальный фужер на стол и развел руками.
Макунайма собирает урожай
Огромное темно-бордовое блюдо висело над озером, заливая окрестности кровавым светом. Было полнолуние и озерным духам в такие дни разрешалось подниматься из холодных глубин озера. Слуги подводного короля тихо плескались возле берега, наслаждаясь теплом мелководья. Их рыбьи хвосты шевелились, нагоняя волны на прибрежный песок. В ожидании добычи русалки пели тихие заунывные песни, зазывая в прохладные воды, измучанных дневным пеклом людей.
Макунайма наслаждался собранным урожаем.
За три дня, что прошли с того дня, как неизвестные люди бросили ему вызов, он пять раз по пять пополнил коллекцию утопленников. И теперь они робко сидели вокруг трона, с почтением и трепетом взирая на подводного короля. Люди не дышали, и из их ртов не шли пузыри, они были мертвые, с раскисшей и раздувшейся кожей. Только волосы шевелились в воде, попав под действие неожиданно усилившегося течения. Макунайма знал, что люди хотят осушить озеро. Откуда? Ему крикнул тот самый малец, с которого всё началось и которого спасла девчонка — внучка жреца. Король давно охотился за ней, но она никогда ничего не брала, и Макунайма оставил жалкие попытки соблазнить её золотом и драгоценными камнями.
На второй или на третий день мальчик перегнулся через край лодки и, глядя в темную воду, сказал: «Макунайма, твои дни сочтены, у тебя появился конкурент». Кто такой «конкурент», подводный король не знал, но то, что с озером творится что-то неладное, он почувствовал сразу. Упавший уровень воды подсказал: люди хотят спустить воду, чтобы добраться до сокровищ, и лишить его главного оружия — силы водоворотов.
Шелест воды привлек его внимание.
Макунайма поднял голову и увидел две движущиеся тени от пловцов, пересекающих лунную дорожку. Это был тот самый мальчишка и с ним эта противная девчонка, которая лишила короля заслуженной добычи. Макунайма хотел спросить: «Как там идут дела у белых людей?», но передумал. Гордыня была свойственна ему всегда, за что он и пострадал, брошенный сюда великим Камушини.
Сад увядших орхидей
Пват держала Маракуду за руку.
— Ты готов?
— Да.
— Тогда пошли.
Шлепая мокрыми босыми ногами по песку, который тут же облепил их ступни подобно кокосовой крошке, дети направились к руинам древнего города. Они шли мимо разрушенных, покинутых домов, смотрящих на мир пустыми глазницами дверных проемов, петляли в лабиринтах улочек, перелезали через завалы из кирпичей, сделанных из красной обожжённой глины. В конце концов выбрались к городской окраине, где запустение чувствовалось ещё больше. Спустились в топкую низину и пошли через заросли камыша, чавкая грязной жижей.
Через некоторое время Пват и Маракуда вышли к поляне, на которой росло несколько чахлых пальм. Вся земля вокруг глиняной хижины, в которой жил Кикрикури, была усыпана пожухлыми и опавшими лепестками орхидей, кучками, лежащими возле усохших, согнувшихся стеблей.
События последних дней не прошли мимо хранителя озера.
Каждый день он теперь слышал тяжелое урчание буровых машин и звон забиваемых свай. Он не понимал, что происходит, и кто нарушил покой озера, но точно знал: из-за этого шума завяли орхидеи.
Вчера Кикрикури ходил в сад смотреть на умирающие цветы. Сегодня он сидел у себя в хижине и плакал. Жрец знал: богу надо приносить жертву.
Без разницы, какую.
Кто-то дает часть от урожая, кто-то — от охоты, кто-то — от рыбалки. Главное, чтобы жертва была от твоих трудов. Он всю жизнь выращивал цветы и приносил их в дар. Макунайма — злой бог, но и злых надо задабривать, иначе всё в этом мире пойдет прахом, а сам мир может исчезнуть в жизненном водовороте. Как он будет совершать обряд лепестков, если нет самих лепестков?
От отчаяния жрец обхватил руками лицо и закачал головой. «Если нет подношений, то боги сами назначат плату. А если боги злые…», — дальше хранитель не хотел думать зная, что все рассуждения приведут к одному — к человеческой жертве.
Если бы он был на десять лет моложе, то пошел бы узнать у пришельцев, что там у них шуршит, урчит и гудит и куда уходит вода из озера, но ему было сто восемь лет.
Хранитель доживал свой век.
Он был стар, глух, слеп и немощен, а самое главное — не имел ученика, преемника, которому передал бы охрану озера. От этой мысли старый жрец еще сильнее загрустил, и слезы накатились на потерявшие блеск глаза.
— Дедушка, привет! Это я, — Пват отодвинула шторку из тростника и заглянула в шалаш.
Кикрикури сидел на камышовой циновке, раскачиваясь в такт заунывной молитве, а потому не слышал и не видел, как вошла внучка. Но тот, кого она привела, сиял лучезарным светом. А свет жрец не мог не заметить, ибо свет — это жизнь, как говорят боги. Старик протянул руку и замер, всматриваясь в светлое пятно, загораживающее выход.
— Кто здесь? — Кикрикури открыл слезящиеся от горя глаза.
— Это я.
— Пват?
— Да, дедушка.
Старик протянул к ней руку.
— Ты кого-то привела?
— Это Маракуда.
— Маракуда! — хранитель помолчал немного и сказал: — Я слышал о нём. Тот, кто говорит с лесом.
— Он и меня научил.
— Вот как?
— Я и вас могу научить! — Мальчик переступил с ноги на ногу.
Жрец улыбнулся.
— Боги всё время старались, чтобы наши пути не пересеклись. Я спрашивал у них: «Для чего?» И всегда получал один и тот же ответ: «Всему своё время». — Кикрикури поманил детей к себе. — Подойдите оба и каждый вложите руку в мою ладонь. Пват в левую, а ты в правую.
Дети подошли к жрецу и сделали всё, как он сказал.
— Сядьте!
Мальчик и девочка уселись рядом со стариком, не выпуская рук из его крепко сжатых ладоней. Казалось, что он хочет проникнуть в их души, а лучшим проводником, как известно, являются руки. Открытые ладони, повернутые вверх — это символ добра и чистых намерений. А вот сжатый кулак — это символ зла, несущий в себе угрозу и насилие.
Кикрикури молча читал их совместную книгу жизни. С каждой страницей, которую он переворачивал, его лицо становилось всё мрачнее и мрачнее. Наконец он разжал руки и встал, чтобы выйти на улицу.
— Что ты там видел, дедушка? — Пват тоже встала.
— Разожги огонь в очаге и дай мне посох. Мне надо побыть одному. — Жрец взял протянутую трость и оперся на неё. — Маракуда пусть побудет здесь, а ты отнеси сосуд с углями на башню и возвращайся сюда. — Кикрикури постоял, покачиваясь, и пошел, сутулясь и путаясь ногами в длинном парчовом плаще, расшитом узорами, с которых давно осыпалась позолота.
Кикрикури разговаривает со Всевышним
Маракуда присел рядом с Пват, которая монотонно ломала веточки для костра.
— Как ты думаешь, что он там увидел? — мальчик взял с земли несколько хворостинок и, переломив пополам, бросил их в очаг.
— Судя по выражению его лица, я думаю, ничего хорошего.
Пват высекла огнивом искры и раздула огонь. Дождавшись, когда появятся первые угольки, она стала перекладывать их в бронзовый ритуальный сосуд с дырочками по кругу.
— Пошли, — девочка кивнула Маракуде.
— Но он сказал мне сидеть здесь.
— Если бы я делала всё, что он говорит, я бы никогда не встретила тебя.
— Он не хотел, чтобы ты приходила в нашу деревню?
— Да.
— Но почему?
— Я не знаю, — Пват машинально пожала плечами. — Может, он что-то знает такое, чего не знаем мы. — Девочка подняла сосуд, держа его перед собой за витиеватые ручки. — Пошли, послушаем, как он будет говорить с богами.
Маракуда поднялся и поплелся следом, размышляя по поводу всего услышанного.
Дети подошли к пирамиде Солнца — невысокой, метров двадцать, но достаточной, чтобы её было видно из любой точки города. Город располагался полукругом и шел по склону холма, а храм стоял в самом низу, на берегу озера.
Пват и Маракуда поднялись по нагретым за день ступенькам, увитым плющом, лианами и диким виноградом, и вошли под тяжелые своды храма, оказавшись в нижнем зале.
В полумраке в центре зала лежал мраморный камень, испещренный сотней мелких полосок в виде симметричных линий, которые сливалась в единый орнамент. Это был малый алтарь богов, а прочерченные бороздки не чем иным, как желобками, по которым стекала кровь избранных — тех, кому уготовано судьбой быть хранителями храма, исполинами с каменными сердцами.
Но, увы, с тех пор как построили город, никто не восходил на священный алтарь. Ни одна капля крови не пролилась здесь, и ни один ручеек не пробежал по магическому лабиринту, превращая плоть в камень.
Нижний зал по форме напоминал усеченную пирамиду. Его величественные своды, покрытые разноцветной мозаикой, поднимались вверх. На высоте пяти метров зиял проем, к которому вела лестница. Где-то там жили своей жизнью каменные ягуары, охраняя вход на крышу, с которой жрецы возносили молитвы к Богу Солнца.