Уже 8 октября 1789 года издание «Друга народа» почти на месяц было прервано, а его редактор, подлежащий аресту, должен был уйти в подполье.
5 ноября «Друг народа» начал снова выходить в Париже, но уже в начале января 1790 года власти вновь пытались арестовать Жана Поля Марата, ион должен был снова бежать — на этот раз в Англию — и лишь в мае смог вернуться в Париж.
В чем же был секрет этого быстрого, можно даже сказать внезапного успеха новой газеты, заслужившей сразу же столь почетное для нее преследование властей?
Сам Марат позднее писал об этом так:
«…Я предпринял тогда издание «Друга народа»: известны успех этой газеты, страшные удары, которые она нанесла врагам революции, и жестокие преследования, которые она принесла ее автору».
Это была правда.
«Друг народа» Марата с первых же номеров по своему тону, по политической линии, отстаиваемой автором, существенно отличался от большинства выходивших тогда газет.
В сентябре 1789 года, когда начал выходить «Друг народа», в политических кругах победившего революционного лагеря еще преобладали настроения радости и крылатых надежд, еще не остывших восторгов по поводу недавно одержанной победы 14 июля; еще сильны были иллюзии всеобщего братства и национального единения, подогреваемые взявшей фактически власть в свои руки крупной буржуазией и ее партией либералов-конституционалистов.
Решения Учредительного собрания 4—11 августа, отменившие личные феодальные повинности, уже на деле уничтоженные взбунтовавшимися крестьянами, были представлены современникам как великий революционный акт и акт великодушия охваченных благородными патриотическими чувствами депутатов дворянства, принесших свои привилегии «на алтарь отечества».
Декларация прав человека и гражданина, принятая Учредительным собранием 26 августа 1789 года и явившаяся действительно одним из подлинно революционных документов эпохи, прогремевшим на весь мир, укрепляла веру в силы революции, в ее способность решить великие задачи, стоявшие перед ней.
Рожденная революцией печать в августе — сентябре 1789 года еще продолжала упиваться радостями и видеть дальнейший путь озаренным розовыми лучами.
Одна из самых левых газет того времени, «Революсьон де Пари» — «Парижские революции», после нашумевших заседаний Учредительного собрания 4—11 августа и его решений по аграрному вопросу, в самом восторженном тоне писала:
«Опьянение радостью распространилось во всех сердцах; друг друга с энтузиазмом поздравляли с победой: наших депутатов называли отцами отечества. Казалось, новый день засиял над Францией… Братство, радостное братство царило повсюду…»
А между тем действительное положение вещей не давало оснований для этих восторженных настроений.
Решения 4—11 августа с их широковещательным заявлением о том, что. феодальный режим уничтожается, были на деле обманом, ибо эти решения отказывали крестьянам в их главном требовании — отмене без выкупа, то есть полной ликвидации всех феодальных повинностей, привилегий и прав. Постановления 4—11 августа все эти феодальные права, кроме так называемых «личных», сохраняли.
Но неудовлетворенным оставалось не только крестьянство. Население городов, в особенности рабочие, мастеровые, бедный люд, продолжало испытывать муки голода.
Экономическое и финансовое положение страны оставалось катастрофическим. Неккер, ставший всемогущим министром финансов либеральной монархии, пытался преодолеть финансовый кризис с помощью займов. Он предложил заем в тридцать миллионов франков, но крупные финансисты отнеслись с недоверием и к самому займу, и к министру, его заключавшему, и к государственной власти, которой он служил. Зачем рисковать своими капиталами? Подписка на заем дала только два миллиона шестьсот тысяч франков.
Неккер предложил новый заем — на этот раз на восемьдесят миллионов франков, но он потерпел такое же поражение, как первый. Неккер своими действиями оправдывал ироническое замечание Ривароля: «Он всегда имел несчастье быть недостаточным в недостаточной системе». Его политика полумер не могла спасти государственную казну от банкротства и наполнить пустую казну звонкой монетой.
Во всех делах продолжался застой. Многие мануфактуры прекратили работы, и число безработных в городах возрастало. Наживались лишь спекулянты хлебом. В Париже и в некоторых других крупных городах продовольственное положение в августе — сентябре резко ухудшилось. С четырех часов утра в Сент-Антуанском, Сен-Марсельском предместьях и других плебейских кварталах Парижа выстраивались длинные очереди перед запертыми дверьми хлебных лавок.
Народ Парижа голодал и снова начал роптать. В конце августа в Париже произошли уличные волнения. В очередях за хлебом, среди скопища женщин перед пустыми прилавками на обезлюдевшем рынке раздавались возгласы возмущения.
Винили всех, кроме короля. Если бы доброго короля не обманывали его министры и слуги, если бы он знал, как бедствует его народ, он пришел бы ему на помощь.
Но ни король, ни королева, ни их министры и слуги отнюдь не помышляли о народных бедствиях. Их мысли были заняты совсем иным. После жестокого поражения, понесенного 14 июля, королевским двором владели лишь одни помыслы: отмщение, реванш.
Королеву Марию Антуанетту больше не радовали ни пышные балы в залитых светом залах, ни мечтательные разговоры вполголоса в полутемной гостиной. Она не хотела больше кружиться в танце, когда будущность ее сына, дофина, представлялась темной, загадочной, полной опасности.
По богатому опыту азартной игры за ломберным столиком Мария Антуанетта хорошо знала, как изменчиво счастье. После страшного проигрыша умной, смелой и рискованной игрой можно вернуть все потерянное. Можно даже еще многое выиграть.
Королевский двор начал контригру. Прежде всего он оказал сопротивление этому взявшему слишком много власти Национальному собранию. Король остается королем; его воля выше решений каких-то там депутатов. Людовик XVI отказался утвердить постановления Учредительного собрания 4—11 августа и Декларацию прав человека и гражданина. Но это было только началом.
В Версаль начали стекаться верные королю войска. Из разных частей королевства прибывали преданные монарху офицеры. 23 сентября в Версаль вступил Фландрский полк, которым командовал маркиз Люзиньян. Были усилены также соединения лейб-гвардейцев. В самой французской столице в сентябре появилось много вооруженных людей, не принадлежавших ни к национальной гвардии, ни к регулярным войскам; у некоторых были черные кокарды.
Все свидетельствовало о том, что королевский двор рассчитывает силою оружия переиграть в свою пользу игру.
В августе — сентябре 1789 года большинство французов еще не осознавало грозящей опасности. Большинство газет того времени — и буржуазно-либеральных и демократических — еще находилось во власти радужных настроений. Политические лидеры — главари победившей буржуазии или влиятельные политические журналисты — были еще упоены личными успехами, и обольщения собственных действительных или кажущихся триумфов заслоняли все ухудшавшееся политическое положение в стране.
В середине сентября 1789 года Оноре Мирабо в частном письме к своему другу Мовильону писал: «…в большей степени, чем какой-либо другой смертный, я принялся за создание, исправление и распространение революции, которая продвинет род человеческий дальше, чем какая-либо другая революция… Будьте здоровы, мой добрый и прекрасный друг, любите меня, любите свободу, любите своих друзей, любите человечество…»
Этот отрывок из письма очень красноречив: он показывает, в какой экзальтации, в каком самоупоении находился в это время Мирабо: личный успех и успех революции сливались для него воедино; он был искренне убежден, что сделал для революции «больше, чем какой-либо другой смертный»; поэтому с такой легкостью он заканчивал письмо таким смелым совмещением: «…любите меня… любите человечество».
Другой политический деятель — Камилл Демулен — писал в то же самое время, в середине сентября, по мысли примерно то же самое, что и Мирабо:
«Я внес свою долю для освобождения отечества, я создал себе имя, и я уже слышу, как говорят: «Появилось произведение Демулена…» Несколько женщин пригласили меня к себе, и Мерсье представит меня в двух-трех домах, где его просили об этом». И сразу же после этого наивного в своем мелком тщеславии хвастовства вчера еще безвестного бедного провинциала — то же головокружение от безудержной гиперболизации собственной роли: «Но ничто не может вновь повторить такие же счастливые минуты, как пережитые мною 12 июля, когда десять тысяч человек не только устроили мне овацию, но прямо задушили в объятиях и слезах. Может быть, я спас тогда Париж от гибели и нацию от позорнейшего рабства».
Есть существенные различия, конечно, между Мирабо и Демуленом: один был зрелым, многоопытным вождем господствующей партии либералов-конституционалистов, к каждому слову которого прислушивались в то время все Учредительное собрание, вся страна; второй был молодым, начинающим, но очень успешно дебютировавшим и сразу ставшим «модным» журналистом. Но как ни различны были их положения, их политический вес, знаменательно, что оба они, по-разному представлявшие политически влиятельные в то время круги, рассматривали мир через увеличительные стекла восторгов собственной славой и не замечали надвигавшихся на революционную Францию туч.
Справедливости ради надо признать, что тогда находились немногие — их можно было по пальцам перечесть — проницательные люди, которые были охвачены беспокойством.
Лустало в газете «Революсьон де Пари» писал 30 августа: «Вызванный хищническими спекуляциями голод, прекращение работ, застой в торговле, постоянные тревоги, тайные союзы наших врагов — все это нас удручает и страшит». Но даже прозорливый Лустало, чувствуя, что в стране неладно, был не в состоянии найти правильную политическую ориентацию. В той же статье 30 августа он с неподдельной тревогой передавал слухи о том, будто бы граф Мирабо подвергся нападению, ранен шпагою и пал жертвою своего патриотизма. Ему было невдомек, что в это время Мирабо уже не был в пе