Она рассмотрела его более внимательно. Он действительно мог быть любым из сотен парней, с которыми она танцевала в то или иное время с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать; неплохой на вид, с еврейским светом и теплотой в глазах и вежливой готовностью в лице, и осанкой.
Ноэль Эрман вошел в поле зрения Марджори за плечом Милтона Шварца. Засунув руки в карманы потертых серых фланелевых брюк, Ноэль брел сквозь группки гостей к большому черному стояку в углу комнаты. Она весело обратилась к Шварцу:
— Конечно. Я должна была запомнить. Я была в ужасном оцепенении в тот вечер: такая плохая постановка…
— За исключением вас. Спектакль был ужасно плохим, но вы были лучезарны.
— Благодарю вас…
— Это я говорю не из вежливости. На самом деле ваше выступление неблагоприятно отразилось на этом шоу. Вы были настолько лучше других, что общее впечатление стало еще хуже, чем оно могло бы быть. Как будто прожектором высветили нарисованную картину.
— Ой, еще раз благодарю вас, это очень хорошо сказано.
Шварц медленно перекатывал бокал с виски в ладонях.
— Я хотел многое вам сказать в тот вечер. Вот почему я вмешался. Но тогда я лишился дара речи при мысли, что танцую с профессиональной актрисой. Я всегда был помешан на драматическом искусстве…
— Я не профессионал. Отнюдь нет.
Ноэль высовывался из-за черного стояка, который, как Марджори сейчас поняла, мог быть частью электрического оборудования, возможно, диатермической машиной. Только что, черт возьми, она делала в гостиной?
Шварц сказал:
— Не говорите так. Я знаю кое-что хорошее о вас. Я как-то работал с «Бродягами». Я пошел за кулисы в тот вечер и получил сведения о вас. Законное желание действовать. Я пытался пригласить вас на свидание три или четыре раза после этого, но потом охладел. Вас никогда не было дома, и…
Она озарила Шварца лучезарной улыбкой и засмеялась, как будто он выдал дьявольски остроумную шутку. Взгляд Ноэля продвинулся на долю секунды в ее сторону и снова ушел вдаль. Она положила руку на руку Шварца.
— Было очень любезно с вашей стороны пойти на такое беспокойство. Мне бы нужно было это знать.
Он разглядывал ее лицо, потом приятно улыбнулся.
— Вы подумаете, что я дурак, но, когда Маша упомянула в офисе на прошлой неделе, совсем случайно, что ее подруга Марджори Моргенштерн придет на свадьбу, я чуть с ног ее не сбил, обнимая.
— Действительно? Я, вероятно, была в роли Норы лучше, чем думала. Не забывайте, это были строки Ибсена. Я лишь немного претендую на исполнение, просто еще одна девушка с Вест-Энд-авеню. Если бы у вас в памяти была какая-нибудь другая моя постановка, вы бы пожалели, что когда-то узнали меня лучше.
Она сказала все это с большой живостью, устремив глаза на Шварца.
Он ответил:
— Нет конца тому, насколько лучше я бы хотел узнать вас.
— Я думала, что юристы не спешат выдавать себя.
— Вы сегодня пришли одни, ведь так?
— Да.
— Позвольте мне проводить вас домой или куда вы скажете, после того как здесь все закончится.
Она помолчала; ничто не могло бы расстроить Ноэля больше.
— Это очень любезно с вашей стороны…
— Марджори! Марджори, пожалуйста!
Миссис Зеленко махала ей с середины комнаты, очень весело улыбаясь.
— Извините меня, — сказала она Шварцу.
Мать Маши взяла Марджори под руку и вытянула ее из гостиной: и Ноэль Эрман, и Милтон Шварц смотрели ей вслед. Три девушки Паковичи шептались в углу фойе. Они заметили Марджори и зашептались более возбужденно, прикрыв рты руками. Миссис Зеленко бормотала:
— Не беспокойся. Это совсем ничего не значит, свадебные нервы, я полагаю. У меня у самой был тяжелый момент за десять минут до церемонии. Бог свидетель. Но тебе лучше поговорить с ней… она спрашивает тебя…
— Конечно.
Завернув за угол коридора, она встретилась с Лау Михельсоном и двоими мужчинами в черном. Его волнистые седые волосы были намазаны маслом и зачесаны назад с четким пробором, обнажающим веснушки на голове. Он представил Марджори раввина и шафера.
— Только еще несколько минут, — сказал он с возбужденной улыбкой, которая открывала золотой зуб. — Я не могу поверить. Как Маша, мама?
— Прекрасно, прекрасно, Лау. Мы как раз идем к ней.
Мать осторожно открыла дверь спальни. Маша лежала на постели лицом вниз, под портретом миссис Михельсон. Она сказала странным голосом, отрывисто и сухо:
— Я просто хочу поговорить с Марджори, Тоня. Ты можешь идти.
— Маша, дорогая, я…
— Со мной все в порядке. Все прекрасно. До свидания.
Миссис Зеленко, пожав плечами, взглянула на Марджори и вышла. Когда дверь закрылась, Маша села, сжимая носовой платок Марджори. Ее глаза были влажными и красными. Маленькая белая шляпка свесилась на одно ухо.
— Тебя когда-нибудь окружало стадо ревущих бизонов? Мои дорогие кузины начинали угнетать меня. Мне оставалось только избавиться от них или выпрыгнуть из окна. А этого я сделать не могла. Подумай, что бы сделал дождь с этой прелестной маленькой шляпкой. Двадцать семь долларов выбросили бы к дьяволу. — Она засмеялась. — Ну скажи, Морнингстар, ты нервничаешь? Я нет. Самая спокойная невеста, о какой ты когда-либо слышала. Ну? Сядь, ради Бога, не стой здесь, гляди на меня.
Марджори села рядом с ней на постель.
— Который час? — спросила Маша.
— Двадцать минут седьмого.
— Десять минут, да? Как раз хватит на еще одну сигарету.
Она взяла с кровати скомканную пачку, прикурила сигарету и с шипением затянулась.
— Последняя сигарета свободной девушки. Следующую будет курить миссис Михельсон. — Она показала сигаретой на портрет матери Лау. — Ее тоже звали миссис Михельсон. Могло ли случиться что-нибудь более странное? Старая вдова, должна быть, ворочается в своей могиле, как цементомешалка.
— Маша, не говори такое. Ты будешь для Лау прекрасной женой.
Маша посмотрела на нее неестественно расширенными глазами.
— Интересно, почему мне было судьбой предназначено никогда не иметь ничего, что я действительно хотела?
Понизив голос, Марджори сказала:
— Послушай, дорогая, когда придет мое время сделать роковой шаг, у меня, вероятно, будет еще более тяжелый приступ депрессии…
— Мне не кажется, что я когда-нибудь хотела слишком многого. Подругу, хорошую работу, парня…
Маша издала странные резкие звуки наподобие кашля, но она не кашляла. Казалось, она смеется. Она обняла Марджори, тесно прижавшись к ней, и отчаянно заплакала. Солома ее шляпки царапала шею Мардж.
Было жарко и неудобно сидеть в объятиях Маши, но ничего не оставалось делать, кроме как похлопывать ее по плечу и бормотать утешительные слова.
— Я так одинока, дорогая! — рыдала Маша. — Совершенно одинока. Так одинока, так чертовски одинока. А теперь я всегда буду одинокой. Всегда, пока не умру.
Марджори тоже начала плакать, хотя и возмущалась этой внезапной близостью с Машей и старалась побороть свою жалость. Она почувствовала, что Маша ею воспользовалась.
— Перестань плакать, Маша, ты заставила и меня раскиснуть. — Марджори взяла у Маши горящую сигарету и смяла ее.
Через минуту Маша раздула нос и вздохнула.
— Боже, мне это было нужно. Я чувствую себя на пять тысяч процентов лучше. — Она встала и начала приводить в порядок лицо перед зеркалом. — Я все отгоняла и отгоняла это. Как могла я поплакать с этими толстыми злорадствующими гарпиями, моими милыми подружками невесты? Спасибо, дорогая, ты спасла мне жизнь.
Марджори сказала:
— Ну, живи и учись. Я бы держала пари, что из всех девушек в мире ты последней закатишь истерику, хотя все мы люди.
Маша повернулась к ней. Белая пудра, намазанная вокруг ее глаз, делала ее похожей на клоуна.
— Какого черта! Неужели ты считаешь, что у меня нет чувств? Неужели ты думаешь, будто я ящерица или что-то вроде этого?
— Дорогая, это совершенно естественно…
— О, конечно! Естественно для всех, кроме Маши Зеленко, да? Девушки с резиновым сердцем. Послушай, малышка, когда доходит до нечувствительности, то ты чемпион мира в своем весе и росте. — Она подмигнула и покачала головой. — О, послушай, я не хочу быть недоброжелательной. Я вся как на иголках, ты должна простить меня… — Она касалась своего лица пуховкой. — Но черт с этим, я собираюсь рассказать тебе кое-что, Марджори, даже если ты никогда больше не будешь со мной разговаривать. Лау не приглашал Ноэля Эрмана на вечер. Это я сделала.
Марджори ответила:
— Откровенно, я так и предполагала. Я бы хотела, чтобы ты не придавала этому большого значения, вот и все.
Маша повернулась к ней с губной помадой в руках.
— Именно так. Не придавай этому значения. Неужели ты не представляешь, как это меня бесит — думать о том, что ты отказала Ноэлю Эрману?! Как ты можешь это сделать? Вот о чем я постоянно себя спрашиваю. Где ты берешь силу воли? Что течет в твоих венах, в конце концов — нашатырный спирт? Что не кровь, это точно. Ты без ума от любви к мужчине. Он любит тебя так, как никогда не любил ни одну девушку и, вероятно, не полюбит. Ты знаешь, что бы я отдала за один час такой любви? С таким мужчиной? Свои глаза.
— Маша, на самом деле все не так…
— Я знаю, знаю, знаю, это действительно совсем не мое дело. Что я беспокоюсь? Я должна сказать это или взорвусь. Я, возможно, никогда не увижу тебя после сегодняшнего вечера. И слишком хорошо знаю все, что ты, должно быть, думаешь о моем замужестве с Лау Михельсоном…
— Мне нравится Лау, Маша, клянусь, ты просто в истерике…
— Мне он тоже нравится. Я выхожу за него замуж потому лишь, что жизнь очень долго длится, а я чертовски устала. Я могла бы целовать ему руки за то, что он хочет вступить во владение мной, и за то, что он добр ко мне, и дает мне отдохнуть, и дает моим старикам, что они хотят. Ноэль Эрман не любит меня. Если бы я могла, я бы следовала за ним, как собака. Я бы поддержала его. Я бы попросила его ходить по мне каждое утро, просто чтобы чувствовать вес его ботинок. О Марджори, ты дура, ты дура! Неужели ты не знаешь, что не умрешь еще долго-долго? Что ты будешь делать старой, высохшей и больной долго-долго? Все сокровища Бога лежат у твоих ног, все, что он кому-нибудь давал в этом бренном мире: молодость и красота и прекрасный любимый, — а ты отбрасываешь это все, как мусор, только потому, что Ноэль не хо