опытства матери стали у Марджори в порядке вещей. Миссис Моргенштерн все еще совала нос в комнату девушки, но не находила ничего интересного даже в корзине для мусора с тех пор, как дочери исполнилось девятнадцать лет.
Марджори пришлось сложить вдвое длинное письмо, чтобы всунуть его в шкатулку, и даже тогда она едва смогла закрыть крышку. В первый раз, когда она попыталась это сделать, несколько реликвий выскочили и рассыпались по полу: последнее письмо к ней Джорджа Дробеса, потертое и пожелтевшее; безумное, пьяное, преклоняющееся письмо Уолли; пожелтевшая вырезка из газеты Хантера, содержавшая хвалебную статью Хелен Йохансен о ее выступлении в «Микадо»; очаровательные, но слишком непристойные стихи, которые нацарапал Ноэль на обложке меню, в форме акростиха на имя «Марджори Морнингстар»; ее фотография с Уолли Ронкеном, сделанная на его выпуске. Запихнув снова все бумаги в шкатулку, Марджори наконец смогла запереть ее. Она поставила шкатулку на полку и спрятала ее за коробками из-под шляп.
14. Как изящно бросить любовницу
Письмо Ноэля, вероятно, заинтересовало бы мать Марджори.
Вот оно:
«Марджори, любовь моя!
Я полон смелости во хмелю, только что вернувшись после ночной пьянки с моим старым веселым собутыльником Ферди Платтом. Но в том, что я собираюсь сказать тебе, нет ничего алкогольного. Фактически, чтобы убедиться в этом, я не отправлю письмо до утра. Мне нужно так много сказать, что я могу заснуть, прежде чем закончу. Но сомневаюсь в этом. Я никогда не чувствовал себя таким бодрым, таким владеющим собой, таким ясновидящим. Есть определенная причина в том, почему пьяные в барах всегда рано или поздно переходят на разговор об основных темах — любви, семье, смерти, политике, войне и так далее. Алкоголь сокращает размер банальностей, которые кажутся такими большими для трезвого ума. Трезвый ум — это тот же самый человек, поднявшийся на самолете, видящий лес. Слово «высоко» — это мудрый народный символ. Я надеюсь, ты понимаешь основную мысль. Я заявляю: все, что я скажу в этом письме, не только правда, но еще и намного правдивей и доходчивей (насчет нас обоих), чем все, что я когда-либо говорил раньше.
Трудно понять, с чего начать: одно так же хорошо, как и другое. Итак, давай начнем с того момента в прошлую субботу, когда ты спросила меня:
— Почему бы нам не пожениться?
Я не возражаю против того, что ты это произнесла. Добрый юмор, легкость, с которой ты это сказала и забыла об этом, и продолжала развлекаться, — все было совершенным. Фактически я был немного испуган, ты была в этом так остроумна. Я понимаю, что это было неизбежно, что ты взрослеешь со временем. Но я считаю, родители и любовники все пугаются, когда это действительно случается. Ты выбрала идеальное время, чтобы сказать это. Ты была наверху, а я внизу. Ты только что получила работу. А я только что потерял ее. Ты была на подъеме, я — в упадке. Было почти снисходительно с твоей стороны просить меня жениться на тебе. И особенно снисходительно — то, что ты не давила своим преимуществом, по крайней мере. Это был один из тех чудесных вечеров, когда мы оба были в настроении. Ты, конечно, была на седьмом небе, достигнув своей мечты о Марджори Морнингстар. А я ощущал некоторую легкость, потеряв сценарную работу на радио. Ты, должно быть, решила, что расстояние между нами наконец уменьшается, что разница в возрасте действительно сокращается, что даже наши карьеры пролегают по параллельным линиям. Ты, должно быть, подумала (нет, не подумала, женщины не думают, когда они наносят свои лучшие удары), но, в любом случае, ты, должно быть, поняла где-то глубоко в своей эндокринной системе, что СЕЙЧАС самое время, СЕЙЧАС или никогда. Итак, ты сказала это.
Твои инстинкты не обманули тебя. Время было идеальным. Если я просто смеялся и продолжал танцевать, не говоря ничего, это было не потому, что я не мог придумать ответ. Проблема была в том, что я сразу же подумал кое-что. Мне пришлось прикусить свою нижнюю губу, чтобы удержаться и не сказать это вслух. Я хотел сказать: «Хорошо, назначай дату», — и хоть убей, я не мог думать о каких-нибудь других словах. Я рассказываю это не для того, чтобы подразнить тебя или расстроить. Если твоя встреча с этим монстром Ноэлем Эрманом имеет настоящую ценность, то она в образовании. Я хочу, чтобы ты знала, как близко ты подошла. Если бы это было возможно — это бы случилось. Тот факт, что этого не случилось, просто доказывает, что судьба против нашего брака. Я просто пошел и еще выпил, чтобы сохранить свою энергию. Сейчас около шести часов утра. За моим окном голубой рассвет, и я так устал, что не в состоянии голову держать на плечах. Но это не может ждать, не должно ждать. Я никогда не увижу этого снова так ясно, и у меня никогда не будет порыва снова написать это. Я не хочу исчезать, как какой-нибудь умирающий соблазнитель. Я верю, что я прав в том, что делаю, и я хочу, чтобы ты меня поняла.
Ты помнишь, что я сказал после того, как в первый раз поцеловал тебя — там, в «Южном ветре», — вечность позади, когда ты была таким ребенком, что я все еще ощущал вкус молока на твоих губах? Я ощущал молоко, это так, но я ощущал и мед. Угрозу того, что случилось с тех пор, я предвидел. Тогда я сказал тебе: «Я никогда не женюсь на тебе, и ты ничего не сможешь сделать, чтобы когда-нибудь заставить меня». Ты, должно быть, подумала, будто я сумасшедший. Большая шишка «Южного ветра» говорит о женитьбе, поцеловав один раз малышку девятнадцати лет! Но, может быть, сейчас ты отдашь должное моей чрезвычайной проницательности, если не дару предвидения. Та же самая проницательность срабатывает и сегодня, когда я стучу на этой машинке, три (или четыре?) года спустя.
Как ты знаешь, с того времени я ходил взад-вперед двадцать раз возле этого. Когда я начал работать на Сэма Ротмора, я почти решил жениться на тебе. Когда я бросил работу и сбежал в Мексику, я старался от этого спастись; и использовал бедняжку Имоджин как дубинку, чтобы отбиться от тебя, вышвырнуть тебя из моей жизни, — безуспешно. Потом мы столкнулись случайно и поехали в «Уолдорф» (в тот вечер у тебя было свидание с доктором Шапиро); ты никогда не узнаешь, какого труда мне стоило весь вечер душить предложения о свадьбе в своем горле. Ты тогда казалась мне ангелом, вот и все, чистым, сияющим ангелом. Будь прокляты твое благочестивое сердце и тело в стиле Вата, — ты никогда мне иначе и не представлялась. Когда мы снова встретились на свадьбе у Маши, я подумал, что создан для тебя. Ты не поверишь этому, может быть, но все время, пока шли репетиции «Принцессы Джонс», самой главной мыслью у меня в голове была: «Прочитала ли Марджори об этом в газетах? Позвонит ли она? Напишет ли?» Первое, что я неизменно делал, — это заглядывал в почтовый ящик, ища записку от тебя. Так, кажется, я неясно выражаюсь, сейчас… Давай перейдем к фактам.
Я считаю виновной в катастрофе «Принцессы Джонс» тебя, Марджори. В этом и во всем, что случилось со мной с того времени. Я провел ужасный и крайне бесполезный год, хотя едва ли могу позволить себе потратить попусту даже какие-то часы на земле. Теперь позволь мне объясниться. Я не виню тебя за свое плохое сочинение или за жестокие рецензии. Я знаю, что ты не диктовала бы бессмертную строчку Бруксу Аткинсону: «Сходство Ноэля Эрмана с Ноэлем Трусом несчастливо начинается и заканчивается их христианскими именами». (Ты знаешь, это врезалось мне в память.) Это правда, я виноват в том, что «Принцесса Джонс» — старомодная чушь, которая закончилась за пять дней. Однако ты виновата в том, что я выставлял себя и свои недостатки таким жалким и мучительным образом. Ты помнишь, пока шоу еще репетировалось (в тот известный вечер из вечеров для нас), я свободно доверил тебе вдохновлять меня, чтобы продолжать работу над «Принцессой Джонс». Ты была облечена доверием, и ты должна держать ответ.
Я не либреттист. Это особая, очень узкая, очень трудная театральная форма. Никто в действительности по-настоящему не овладел ею, за исключением Гилберта. Все теперешние мюзиклы испорчены словесными плотниками. Музыкальное шоу — это такое чарующее и забавное развлечение само по себе, что публика прощает глупость либретто, пока оно соответствует жанру в смысле достаточного количества водевильных шуток и типичных любовных сцен. Я пытался сделать кое-что лучше. Если я и провалился с треском, то по крайней мере я старался. Суть в том, что мне не следовало бы вообще стараться. Я написал «Принцессу Джонс» первоначально как подражание Гилберту. Может быть, я мечтал стать когда-нибудь еще одним Гилбертом. Молодой дурак имеет право мечтать быть тем, кем пожелает. Но к тому времени, когда я тебя встретил, я прекрасно смирился с фактом, что если рукопись имеет какое-то достоинство, то оно было очень слабым и неясным. Я не принимал пьяного энтузиазма труппы всерьез в тот вечер, когда играл отрывки из шоу в «Южном ветре». Каждый раз, когда я читал новую сцену или играл новую песню для тебя, ты взрывалась бурей восторга. Естественно, каждый писатель — это жертва собственного тщеславия. Я хотел поверить в твою правоту и, таким образом, продолжал оживлять эту проклятую штуку и возвращаться к работе над ней.
У тебя не было и крупинки вкуса в отношении этой вещи. Одна только чистая женственность. Это очевидно для меня сейчас, и я должен был понять это тогда. Но если бы ты любила, как я! А я принимал это как доказательство, что ты не просто еще одна Ширли. У тебя была удивительная мудрость видеть одаренность и шарм там, где все неряшливые профессиональные продюсеры были слепы. Вот так я воспринимал это.
Все это крайне не по-рыцарски и низко с моей стороны, и уверен: я предатель, когда заявляю такие безобразные вещи.
Марджори, суть вопроса в том, что я устал играть роль лошади для тебя — всадника, и я оставляю тебя. Люди, которые не знают ситуации так же, как я, будут испуганы этим заявлением. Ты — невинная жертва, конечно, а я — скучающий старый соблазнитель, бросающий тебя. Но по существу, ты соблазнила меня так же, как и я тебя. Если я соблазнил тебя лечь со мной в постель, то ты соблазнила меня работать ради тебя. В общем, ты более приблизилась к тому, чтобы сделать меня респектабельным, чем я преуспел превратить тебя в богемную. Ты безжалостно скакала на мне верхом. Твоей левой шпорой была американская идея успеха, а правой шпорой — еврейская идея респектабельности. Я разуверился в обеих идеях всем сердцем после семнадцати лет. Но ты использовала жалкое очарование, которое имела надо мной, чтобы заставить меня следовать этим идеям или разбить мое сердце при попытках сделать это. «Принцесса Джонс» была фундаментом твоей большой претензии на дом в Нью-Рошелл, и по этой причине я рад, что она провалилась.