Тем не менее безоблачный мир морского путешествия, хотя и нереальный, был ей приятен, и она искренне ему радовалась.
— Вот идет гестапо, — прошептала она. Он взглянул на Хильду, прогуливающуюся под руку с мужчиной в зеленом пиджаке. Двое немцев не замечали Идена и Марджори последние пару дней. Марджори произнесла: — Думаю, было неизбежно — то, что они спелись друг с другом.
— Голос крови, — произнес Иден с гримасой, возвращаясь к своей книге.
— У нее довольно некрасивые лодыжки.
— М-м, — промычал Иден.
— Мои не такие.
Иден неохотно оторвал глаза от книги и воззрился на аккуратные формы Марджори, закутанные в одеяло.
— Ты очаровательна — пальчики оближешь. Не могу передать, как я завидую Ноэлю Эрману. Особенно потому, что он за тысячу миль отсюда и может спокойно читать, сколько захочет. — Он вынул сигару из коробки в кармане.
— На самом деле ты ему не завидуешь. Ты просто думаешь, что он ничтожный червяк и я зря трачу на него время. — Аромат сигарного дыма достиг ее носа. — Знаешь, мне будет жаль, когда путешествие закончится.
— Почему же? Ты ведь через несколько часов после высадки на берег попадешь в руки Ноэля, и сразу же жизнь ярко заблестит.
— Не умничай. Я хорошо понимаю, что Ноэль будет стараться, как он это делает всегда, или даже лучше. Но здесь я чувствую себя удивительно свободной от всех забот, даже от Ноэля. Такой передышки у меня не было уже несколько лет. На мои нервы она действует очень хорошо. Мне бы хотелось прокатиться раза три-четыре туда и обратно на «Куин Мэри», прежде чем связываться с Ноэлем.
— Не думаю, что это тебе нужно. — Он снова уткнулся в книгу, безмятежно посасывая сигару.
Марджори уже надоело одно из самых запутанных мест в «Томе Джонсе». У нее было мало охоты продолжать чтение, зато ей очень хотелось поговорить. Она схватила листок бумаги из пачки и набросала на нем свое имя.
— Что ты скажешь про мой почерк?
Зевнув, он положил книгу рядом с собой, заложив страницу полой куртки.
— Давать почерк на анализ графологу так же плохо, как и выходить замуж. Ты уверена, что хочешь, чтобы в твою душу заглянули? Напиши несколько строчек. Подпись мало что дает.
Она написала одно высказывание из «Пигмалиона».
— Довольно невыразительный почерк, — сказала она. — Теперь я это вижу.
Он внимательно посмотрел на листок, надув щеки:
— Он довольно сильно изменен.
— Откуда ты это знаешь? — вспыхнула она. — Что, Ноэль показывал тебе мои письма?
— Нет. Просто это как раз тот почерк, который подвергся изменениям.
— Боже, сверхъестественно!
В действительности, в последние год-два ее почерк потерял многое из той элегантности, которой он обладал когда-то: греческое написание «е», длинные и полновесные вертикальные линии, выразительные начальные буквы.
С десяток минут он молчал, уставясь на листок, временами кивая головой. Она почувствовала себя смущенной:
— Ну, скажи же что-нибудь.
Смяв листок, он швырнул его на палубу, и ветер унес его в море.
— Извините, я ничего не понял. Можете получить ваши деньги обратно в кассе.
— Ты дрейфишь, ты бы этим не ограничился.
Он взглянул на нее с необычной теплотой, слабая улыбка проскользнула в уголках его губ.
— Я назову тебе две вещи, которые я заметил. Затем отправлюсь заказать кофе. Боюсь, Ноэль довольно-таки подлый сукин сын, в конце концов. Вторая вещь — твой почерк почти полностью сходен с почерком Анитры.
— Анитры?
— Да, девушки, на которой я так и не женился.
Он скудно пообедал овощным салатом и заел его мороженым, и она полюбопытствовала:
— Ты что, вегетарианец или, может, еще кто-нибудь? Я что-то не помню, чтобы видела, как ты ел мясо на пароходе.
— Во мне семьдесят два килограмма. До этого года я никогда не весил больше шестидесяти четырех. Я попытаюсь в среднем возрасте не раздуваться в шар.
— Смотри-ка, уж кто-кто, а ты, должно быть, тщеславен.
— Ты абсолютно права, — ответил он добро-душ-но, — с такой щекастой физией, как у меня, это выглядит глупо, но я всегда не любил жирных людей.
— Дорогой (она опять так назвала его), я не это имела в виду. Просто ты так незаземленно подходишь ко всему, и я не думала, что это тебя так заботит.
— Человек, Марджори, живущий одиноко, постоянно занят собой. Ему же не о чем больше волноваться.
— Ты предполагаешь снова жениться?
— Нет.
— Точно и определенно!
— Пожалуй, именно так стоит пережить свой закат.
— Уж точно, закат! В тридцать-то девять…
— Я пережил Китса, Моцарта, Марлоу, Александра Македонского, Иисуса Христа. Я удовлетворен.
Он говорил так и раньше. И больше всего беспокоило Марджори буквально прекрасное настроение его при этом. Иногда он говорил с видом неизлечимо больного человека, одержимого идеей. Она смотрела на Идена, пока он ел мороженое. Это был здоровый, сильный мужчина с карими глазами и с молодой загорелой кожей. Только напряженность в движениях, грубоватая манера держаться, привычка постукивать пальцами выглядели несколько необычными, выдавая присутствие в нем слегка повышенной возбудимости. Седые волосы также отнюдь не подчеркивали его бодрость. Она спросила:
— Почему ты так говоришь? Ты считаешь свой образ действий смешным или остроумным? Я не считаю. Все это очень расстраивает. И расстраивало бы еще сильнее, если бы я знала тебя больше времени. Откровенно говоря, это приводит меня в дрожь.
— Сожалею. Когда я так говорю, я не задумываюсь, это для меня естественно. Возможно, картина при этом получается малопривлекательной, но надеюсь, что это не так. Впрочем, я не озабочен выставлением себя на рынке симпатий.
— Но как же ты тогда ощущаешь себя на закате жизни? Не думаешь ли ты, что в твоем возрасте это выглядит весьма странно?
— Довольно трудно описать то, что я чувствую. Думаю, это слегка похоже на то, когда приближаешься к концу большой книги. Фабула ее сильно усложнена, все характеры перемешаны, но ты видишь, что осталось не более пятидесяти страниц, и тебе известно — финиш не за горами. Теоретически могло бы быть еще страниц пятьсот, но ты знаешь, что их не будет. Ну, разумеется, у меня не было в руках всей книги в целом, либо я мог прочитать лишь совсем небольшую часть. Я прямо-таки все это ощущаю. Вообще-то, понимаешь, это не такая уж необычная штука — ощущение неизбежного конца. Налицо классический симптом неврастении. Определенно, я излишне обеспокоен; назовем это симптомом и выбросим из головы мысли о нем. С такими симптомами люди доживают до девяноста лет.
— Ну, в таком случае ты должен был смеяться над собой.
— К сожалению, Марджори, мне кажется, выражения типа «невротическое беспокойство» — лишь выдумки ученых. Кто на самом деле знает, что такое несчастье, откуда оно приходит, что означает? Это — как рак. Его можно описать и лечить опытным путем, как Бог на душу положит. И все. Кто-то это преодолевает. Кто-то с этим живет, как говорится, до зрелого мнительного возраста. Кто-то умирает молодым, как и подозревал ранее. Я не имею в виду самоубийства. Пролистывают пятьдесят страниц, и книга кончается. Каким-то образом они это знают.
— Это типичный мистицизм.
— Ну, я и есть более или менее мистик.
Она засмеялась, но он хранил серьезность.
— Надо же, я никогда не встречала мистиков и не думаю, что ты один из них. Где твоя накидка, сандалии и длинные волосы? Ты слишком чувствительный.
— В литературе, — ответил он, — есть много о предчувствиях. Я допускаю, что, когда вы вовлечены в опасное или глупое дело и не хотите этого замечать, подсознание цепляется за любой мрачный факт, такой, как разбитое зеркало, или зловещая обмолвка, или черная кошка на дороге, или попытка в страхе спасти себя. Это объясняет часть случаев. Но дело в том, что мы ничего не знаем о природе времени и чертовски мало о разуме. Мне кажется, некоторые предчувствия реальны. Не могу объяснить, почему. Собственно говоря, не могу объяснить, почему у эмбриона вырастают пять пальцев.
— Как можно сравнивать эти две вещи? То, как у эмбриона вырастают пальцы, является научным фактом. Это контролируется хромосомами.
Его мрачное лицо зажглось улыбкой.
— Какой же я глупый! Забыл о хромосомах. Ну, положим, мое предчувствие — часть невротического беспокойства, не так ли? Я не спешу в могилу, нет. Я нахожу чертовски интересным то, чем занимаюсь.
— Химией?
— Не говори с таким презрением. Это романтическое занятие. — Он взглянул на часы. — Время для бриджа. Надеюсь, ты не передумаешь и пойдешь со мной?
— Того раза было достаточно. Я не буду играть с такой акулой, как ты, я кажусь просто идиоткой. К тому же я никогда особо не любила карты. Иди сам и развлекайся.
Никогда еще «Том Джонс» не казался таким скучным, как в тот день. Она снова и снова перечитывала несколько страниц, сидя в шезлонге, который протестующе колыхался. Небо заволокло тучами, а затем его не стало видно, когда корабль вошел в плывущий серый туман. Море, неразличимое в нескольких футах от леера, билось о корабль с угрожающим рокотом. Марджори не помешали бы сейчас таблетки от морской болезни, но она не хотела отрывать Идена от карт. Когда он играл, то становился совсем другим человеком: неприветливым, резким, отрешенным. Она закрыла книгу, откинулась назад и задремала.
— Чаю?
Над ней склонился Иден, в полупальто и сером шарфе. Рядом с ним стоял стюард с тележкой, на которой был чай. По стеклам ползли дождевые капли, и было почти темно, хотя часы над головой показывали только без четверти пять. Она протерла глаза и села.
— Ну конечно, я буду чай.
Когда стюард ушел, Иден спросил:
— Хочешь одну?
Она с благодарностью взяла из его руки красную капсулу и запила ее чаем.
— Погода опять портится, — сказала она.
Он кивнул. Прошло около минуты.
— Прости, Марджори.
— Простить за что?
— Я должен был давно бросить эту затею с почерками. У меня всегда получается что-нибудь глупое. И мне не следовало называть Ноэля сукиным сыном.