— Было время, когда ты считала Ноэля выдающимся писателем, Мардж.
К моему удивлению, она стала отрицать это. Она сказала, будто с самого начала, с «Южного ветра», ей было совершенно ясно, что во мне есть задатки профессионала, а Ноэль не более чем дилетант. По ее словам выходило так, будто именно она подвигла меня стать писателем, чуть ли не открыла меня миру. Когда я попытался мягко возразить, она даже пришла в волнение. Не было никакого сомнения в том, что она верит каждому произнесенному ею слову. В своем воображении она переписала все прошлое, и теперь получалось так, словно она была единственным человеком, который знал, какой талант скрывается в Уолтере Ронкене. Стоило ли мне говорить о том, что меня всегда выводили из себя ее советы тщательно изучать великолепные творения Ноэля, чтобы улучшить мой собственный писательский дар? Даже сейчас, двадцать лет спустя, воспоминание об этом кольнуло меня. Но для нее этого уже не существовало, как не существовало и ни для кого больше в этом Божьем мире, кроме меня — и только для меня, поскольку на мне висит проклятие писательской памяти.
Я рассказал ей о своем браке и разводе. Она читала или слышала о нашем разрыве с Джулией и мягко мне посочувствовала. Может, это так подействовали на меня коктейли или закат, окрасивший облака во все оттенки золотого и красного цветов, но я впал в меланхолию и философию и стал рассуждать, как трудно быть женатым на актрисе. Говоря об этом, я произнес такие слова:
— Ты можешь быть более чем уверена в том, что ты намного счастливее, чем могла бы стать Марджори Морнингстар.
Она повернулась ко мне и пристально поглядела на меня, и тут мы с ней снова начали по-прежнему понимать друг друга. И тотчас же в голубых глазах миссис Шварц появилась прежняя Мардж. И эта Мардж произнесла:
— Боже мой, неужели ты помнишь это еще? Ты можешь. У нас с тобой великолепная память. А я теперь не могу даже представить, что я грезила об этом имени с десяток лет… Марджори… Морнингстар…
Было что-то очень щемящее в том, как она произносила звуки этого имени, улыбаясь. Это была ее прежняя теплая улыбка. Она нисколько не изменилась.
Она продолжала наполнять наши бокалы. Ее устойчивость к алкоголю поразила меня; было похоже на то, что он не действует на нее вообще, разве только ее речь становилась все свободнее. Мне пришлось отказаться от пары порций, поскольку голова у меня начинала уже кружиться. Ее дочь в доме заиграла, не очень уверенно, романс «Любите любовь». И тут она единственный раз повела себя странно — встала из кресла с бокалом в руках и начала вальсировать. Было что-то причудливое в этой седоголовой женщине в развевающемся платье, вальсирующей сама с собой на фоне заката, в ее долгой тени, скользящей за ней по лужайке. Она сказала, что этот романс напомнил ей одного человека, которого она повстречала в Европе и который занимался какими-то деликатными делами вроде спасения евреев от нацистов. Что-то произошло с ней, когда она заговорила о нем. Ее голос стал куда более похож на тот голос, который я помнил (темнело, и, быть может, повлияло еще и это). Из него пропала ровность, эти авторитарные родительские нотки. Вскоре из дома появилась ее дочь, попросила и получила разрешение пойти смотреть фейерверк, и Мардж, похоже, обрадовалась ее уходу. Она еще какое-то время говорила про этого человека. Я подумал, что он много значил для нее, хотя бы просто как память. Это само по себе было любопытно. Мне всегда казалось, что именно Ноэль был самой большой любовью ее жизни, и я был уверен, что знал все о Марджори Моргенштерн вплоть до дня ее замужества (за исключением того, было ли у нее на самом деле что-нибудь с Ноэлем — в это я просто не мог поверить, хотя и полагал, что что-то было). Но этот человек на пароходе явно был важным отсутствующим звеном, возможно, даже ключевым.
Потом она рассказала мне о своем брате Сете, погибшем при Окинаве, где он служил пилотом палубной авиации; о своем втором ребенке, умершем прямо в колыбельке двух месяцев от роду от удушья (доктора не могли понять, почему). О своем отце, обанкротившемся и получившем в результате этого инфаркт, и как ее муж, заплатив колоссальные деньги лучшим докторам, вернул его к жизни; о том, как ее свекровь, четыре года прикованная к постели, медленно умирала в своем доме от болезни крови. Она говорила об этом вполне отстраненно, хотя по ее тону нельзя было сказать, что она не жалеет самое себя, даже когда она сказала:
— Именно тогда я и поседела, честное слово.
Мне кажется, все это было несколько мелодраматично и немного отдавало мыльной оперой. Теперь я понимаю, почему эти программы так популярны. Бездетные люди, люди без семьи вроде меня, ничего не знают обо всех этих вещах, но средняя домохозяйка видит представленной на экране свою собственную жизнь. Я начал стыдиться самого себя за то, что с первого взгляда счел нынешнюю Марджори скучной и неинтересной. Хотя она и на самом деле скучна так, как только может быть скучен человек, с любой точки зрения. Ее нельзя было бы изобразить в пьесе, потому что такая пьеса не выдержала бы на сцене и недели, а книга, в которой она была бы героиней, не разошлась бы и в тысяче экземпляров. В ней не было изюминки.
Закончив говорить о ее бедах, мы каким-то образом перешли к ее отношению к религии. Она регулярно ходит в синагогу и активно участвует в деятельности еврейской общины города; все это занимает большую часть ее времени. Ее муж тоже активист общины. Похоже было, что они строго соблюдают предписания иудаизма; у Марджори на кухне я увидел раздельную посуду для молочных и мясных блюд, и все прочее. Я попытался выяснить, во что она верит на самом деле (к этому времени мы уже выпили вполне достаточно для того, чтобы подобный вопрос не выглядел нескромным). Она всячески уклонялась от ответа на него. Она сказала, будто исследователи религии напоминают ей любопытных детей с часами. Они могут разобрать религию на части, чтобы посмотреть, что же там внутри тикает, но не способны собрать все части вместе. Я мягко предположил, что, возможно, прошло то время, когда религия значила что-нибудь даже для любого образованного человека. Это несколько вывело ее из себя, и она сказала, что до сих пор религия очень много значит для большого числа людей; и что ее родители вряд ли смогли бы перенести смерть Сета, если бы не их опора на религию; и что она не уверена, смогли бы они с Милтоном сохранить семью, если бы не их религия. В этот момент я постарался, может быть, чересчур жестко, прояснить все моменты. Я сказал:
— Ну что ж, Мардж, может, это лишь доказывает силу мечты.
Вспыхнув, она ответила — и голос ее звучал, как в былые дни, живо и трепещуще:
— Но кто из нас не мечтает, Уолли? Может, ты?
В это время на берегу начался фейерверк, над заливом стали вспыхивать зеленые, золотые и красные огни. Мы на какое-то время замолчали и только смотрели на это зрелище. А зрелище было великолепное, вечер стоял ясный, с луной на небе, а для празднования Дня независимости, было похоже, не скупились на расходы. В небо взлетали ракеты, «римские свечи», «бураки»; они взрывались там, окрашивая мир во все цвета радуги и оглушая своими разрывами каждую секунду, а на прощание последняя ракета залила небеса ослепительно белым и превратила ночь в день. Потом снова вернулась темнота, в которой я стоял рядом со своей первой любовью, а ее семья возвращалась домой. Поэтому я вошел в дом и вызвал по телефону такси.
Когда мы сидели на террасе, поджидая такси, я, поняв, что другого момента больше не будет, спросил:
— Ладно, думаю, вместе с седыми волосами к тебе пришла и терпимость. Пятнадцать лет назад ты ушла со свидания только потому, что я опоздал на двенадцать минут. Я думаю, ты должна объяснить мне это и извиниться. Как ты знаешь, я еще не получил ни того, ни другого.
Как я и ожидал, она непонимающе посмотрела на меня. Я напомнил ей, что она позвонила мне тогда по телефону и предложила встретиться в холле гостиницы «Сент-Мориц», чтобы потом пообедать у Рампельмайера.
Ее лицо прояснилось, она вспомнила и с кокетливой усмешкой, довольно курьезно смотрящейся в обрамлении седых волос, но до сих пор не лишенной притягательности, сказала:
— Боже мой, ну и память у тебя, Уолли. Это же случилось целое столетие назад. Насколько помню, я подумала, что ты просто забыл про наше свидание, вот и все. Кажется, я просто пошла и пообедала в одиночку.
Я рассказал ей, как ждал этого свидания, как, готовясь к этому свиданию из всех свиданий, четыре раза менял галстук и в конце концов выскочил на минутку в магазин, чтобы купить новый, так как все старые мне не нравились. Ее глаза расширились и округлились, а на устах появилась какая-то очень странная улыбка.
— Боже мой, так вот почему ты тогда опоздал? Потому что покупал новый галстук?
— Чтобы произвести впечатление на мою прекрасную леди, — сказал я, — я вышел купить новый галстук, Марджори. Но почему ты позвонила мне? Почему ты хотела пообедать со мной?
Она как-то странно засмеялась, медленно обвела взглядом дом, деревья, поляну, залив, как будто выходя из транса.
— Кто знает, Уолли? Это же было пятнадцать лет назад! Возможно, я хотела попросить у тебя контрамарку для моих родных или что-то еще.
Я закурил и оперся на перила. Она поднялась из кресла, подошла ко мне и бесстрастно поцеловала в губы.
— Это за то, что ты пошел покупать новый галстук, просто чтобы понравиться мне. Извини, что я тебя не дождалась тогда. Не помню уже почему, но думаю, это было очень глупо с моей стороны.
Голос ее был голосом прежней Марджори Моргенштерн, а ее поцелуй почему-то даже испугал меня, но не взволновал.
Вот так и закончилась наша историческая встреча. Через пару секунд с шоссе послышался гудок такси. И только теперь она перешла к тому, ради чего так долго занимала меня, потчуя коктейлями. Она оказалась председательницей женской секции при местном муниципалитете. Так вот, не могу ли я прийти и выступить на их ежегодном торжественном ужине? Ее девочки уже сколько времени теребят ее, чтобы она написала мне и пригласила, но она никак не могла набраться смелости сделать это. А теперь она выпила уже вполне достаточно, чтобы решиться просить меня. Итак, что я скажу на это? Разумеется, я согласился. Честно говоря, я и на самом деле был не против. Через месяц или около того должен был открыться театральный сезон, и было бы очень неплохо, если бы ее девицы начали судачить обо мне в таком престижном пригороде Нью-Йорка, как Мамаронек. Такого рода публика раскупает большую часть билетов на дневные представления. Хотя я и прикинулся, что соглашаюсь только ради Марджори, имело это смысл или нет. Такие вот дела. Круг замкнулся. Хотя замкнулся ли он на самом деле? Загадка разрешена. Но существовала ли эта загадка? Когда я пишу эти строки, я чувствую себя несколько не по себе. Я думал, что мне хватит страницы, чтобы рассказать всю эту историю.