Первым делом она нанесла визит Феофилу.
Новоизбранный архиепископ постепенно привыкал к нежданно обрушившемуся на него бремени духовной власти. Замечания бывшего ризничего по поводу хранения церковной утвари либо непорядка в одеянии какого-нибудь служки воспринимались как приказы и выполнялись неукоснительно. Удаление Пимена он считал огромной своей победой. Но влиять на ход новгородских событий ещё не смел, послушно поставил владычную печать на договоре с Казимиром и боялся заглядывать в будущее.
Долго не мог решить, где принять великую боярыню. Не в Грановитой же палате, служившей для Совета господ. Выбрал бывшие покои ключника Пимена, которого сменил взятый из Вяжицкого монастыря миролюбец Фотий. Его Феофил знал не один год и вполне ему доверял.
Настасья, не искушённая в дипломатии, сразу же начала говорить о своём возмущении действиями Борецких и о полном согласии со «Словесами избранными...», а также с посланием московского митрополита Филиппа, читанным уже по церквам. Но Феофилу того И нужно было. Он успокоился и в свою очередь принялся сетовать на возгордившуюся паству свою, презревшую покорность и смирение.
— Ведь довели до чего — на Москву без опасной грамоты не проехать, на границе заставы везде. Как перед митрополитом оправдаю задержку свою?
— Митрополит с великим князем Иваном простят задержку, — уверила Настасья. — Не твоя в ней вина, владыко. За опасом толковый человек пусть едет, разъяснит, что к чему.
— Никита Ларионов из славенских житьих уж давно готов, — подал голос Фотий. — А с пустыми руками-то как пошлёшь, без даров достойных? Казна-то опустела ноне...
Настасья поняла намёк. («Как же, опустела!.. Денег, старый, клянчишь!») Вслух сказала:
— Беда поправима. Сама потрачусь, а обоз снарядим. Пусть узнает только Иван Васильевич, что не одни Борецкие в Новгороде Великом есть, чтоб под одну гребёнку всех не грёб.
— Как же, как же, зачтётся, — оживился Фотий.
— Захария Григорьич вчера был, о том же толковали, — произнёс Феофил.
«Опередил!» — подумала Настасья с досадой.
В тот же день отправилась к Захарии Овину.
У того застала и Якова Короба, тестя Марфина.
— У владыки была, — сказала Настасья. — Плачется, что бедноваты дары у него для митрополита и великого князя.
— Мне давеча тоже жалились, — засмеялся Овин, погладив лысый затылок. — Он да Фотий его. У них в Вяжицком монастыре небось и десяток корабленников несметным богатством казались. От монашеской скупости как отвыкнешь враз?
— Пимен-то, бают, обобрал Софию подчистую, — осторожно произнесла Настасья, взглянув на Короба.
Тот пожал плечами:
— При мне не проговаривался.
— Сколько-то взял, конечно, — кивнул Овин. — При казне, да и не взять! Однако не голодают. Видал я ратников владычных, морды — хоть блины пеки!
— Как бы не получили по мордам-то, — буркнула Настасья.
Овин пристально взглянул на неё, прищурился:
— Ты, Настасья Ивановна, не тяни. Аль не знаю, зачем пришла, зачем к Феофилу хаживала?
— Хаживал и сам, — отпарировала Настасья. — Не затем ли, чтоб слово замолвить перед великим князем в случае чего?
Овин пропустил насмешку мимо ушей. Сказал спокойно:
— Горячись не горячись, а убытки нести придётся. Не отвертеться, хошь на Литву косись, хошь на Москву. По мне, так на Москву. На что Казимиру Новгороду Великому помогать! Посулам его веры нет.
Настасья успокоилась.
— И я Новгороду отделения от Руси православной не желаю. Коль сами не сумели смуту унять, пусть князь Иван уймёт. Да чтобы ведал, кто смутьяны у нас, а кто разумные, размирия не жаждущие.
— На Марфу намекаешь, — усмехнулся Овин и, заметив вскинутые брови Григорьевой, отмахнулся: — Не говори ничего. Знаю, что она тебе как в горле кость. Эх, Настасья Ивановна! «От Руси православной...» Начиталась «Словес»-то! А Дмитрия Исаковича Борецкого великий князь Московский Иван Васильевич своим боярином пожаловал, слыхала про то?
Настасья вытаращила глаза:
— Да возможно ли?..
— Яков Александрыч вон весть принёс.
Настасья впилась в Короба взглядом.
Тот озабоченно кивнул.
— Вот и думай над загадкой-то великокняжеской, насмешливо произнёс Овин. — Почто он за одно и то же и хулит, и жалует?..
Долго ещё не расходились великие бояре. До глубокой ночи горел подсвечник в горнице богатейшего новгородца Захарии Григорьевича Овина.
Глава пятая
«Посол московский возвратился к государю с уверением, что не слова и не письма, но один меч может смирить новгородцев. Великий князь изъявил горесть: ещё размышлял, советовался с матерью, с митрополитом и призвал в столицу братьев, всех епископов, князей, бояр и воевод. В назначенный день и час они собрались во дворце. Иоанн вышел к ним с лицом печальным: открыл Государственную думу и предложил ей на суд измену новгородцев. Не только бояре и воеводы, но и святители ответствовали единогласно: „Государь! Возьми оружие в руки!“ Тогда Иоанн произнёс решительное слово: „Да будет война!" — и ещё хотел слышать мнение совета о времени благоприятнейшем для её начала, сказав: „Весна уже наступила: Новгород окружён водою, реками, озёрами и болотами непроходимыми. Великие князья, мои предки, страшились ходить туда с войском в летнее время, и когда ходили, то теряли множество людей". С другой стороны, поспешность обещала выгоды: новгородцы не изготовились к войне, и Казимир не мог скоро дать им помощь. Решились не медлить, в надежде на милость Божию, на счастие и мудрость Иоаннову. Уже сей государь пользовался общею доверенностью: москвитяне гордились им, хвалили его правосудие, твёрдость, прозорливость; называли любимцем Неба, Властителем Богоизбранным; и какое-то новое чувство государственного величия вселилось в их душу».
«И тотчас князь великий послал за всеми братьями своими, и за всеми епископами земли своей, и за всеми князьями, и боярами своими, и воеводами, и за всеми своими воинами. И когда сошлись все к нему, тогда сообщает им замысел свой — идти на Новгород ратью, ибо во всём изменил он. И князь великий, получив благословение от митрополита Филиппа, а также и от всех святителей земли своей, и от всего священного собора, начал готовиться к походу, а также и братья его, и все князья его, и бояре, воеводы, и все его воины...»
«Один лишь великий князь имеет право объявлять войну иноземным нациям и вести её по своему усмотрению. Хотя он и спрашивает об этом бояр и советников, однако делается это тем же способом, как некогда Ксеркс, царь Персидский, созвал князей азиатских не для того, чтобы они ему давали советы о предположенной им войне с греками, но скорее для того, чтобы лично сказать князьям свою волю и доказать, что он монарх. Он сказал при этом, что созваны они им, правда, для того, чтобы он не всё делал по собственному своему усмотрению, но они должны при этом знать, что их дело скорее слушаться, чем советовать».
«Город Москва расположен на небольшом холме; он весь деревянный, как замок, так и остальной город. Через него протекает река, называемая Моско. На одной стороне её находится замок и часть города, на другой — остальная часть города. На реке много мостов, по которым переходят с одного берега на другой.
Это столица, то есть место пребывания самого великого князя. Вокруг города большие леса, их ведь вообще очень много в стране. Край чрезвычайно богат всякими хлебными злаками. Когда я там жил, можно было получить сотню кур за дукат; за эту же цену — сорок уток.
Страна эта отличается невероятными морозами, так что люди по девять месяцев в году подряд сидят в домах; однако зимой приходится запасать продовольствие на лето: ввиду больших снегов люди делают себе сани, которые легко тащит одна лошадь, перевозя таким образом любые грузы.
Летом же — ужасная грязь из-за таяния снегов, и к тому же крайне трудно ездить по громадным лесам, где невозможно проложить хорошие дороги. Поэтому большинство поступает именно так, то есть пользуется зимней дорогой».
«Владения Новгорода простираются главным образом к востоку и северу, они соприкасаются с Ливонией, Финляндией и почти с Норвегией. Во владении Новгорода находились и княжества в восточном направлении: Двинское и Вологодское, а на юге принадлежала ему половина города Торжка, недалеко от Твери. И хотя эти области, преисполненные реками и болотами, бесплодны и недостаточно удобны для поселения, тем не менее они приносят много прибыли от своих мехов, мёду, воску и обилия рыб».
«Дворянство, под которым я понимаю всех тех, кто получает ежегодное жалованье и владеет землями императора, придерживается такого образа жизни: летом они поднимаются обычно с восходом солнца, идут в замок (разумеется, если дело происходит в Москве), где с часу до шести часов дня заседает Дума, затем император в сопровождении членов Думы отправляется слушать службу, она длится с семи часов до восьми, то есть с одиннадцати часов до полудня; после того как император удалится, все уходят обедать, а после обеда ложатся и спят два или три часа; затем в четырнадцать часов звонит колокол, и все вельможи возвращаются в замок, где пребывают до двух-трёх часов вечера, затем уходят, ужинают и отправляются спать. И нужно заметить, что все ездят летом верхом, а зимой в санях, так что не производят никакого движения, что делает их жирными и тучными, но они даже почитают наиболее брюхастых, называя их „дородный человек", что значит „честный человек". Они одеваются весьма просто, иначе только в праздничный день, или если император выходит к народу, или назначен приём какого-нибудь посла. Их женщины ездят летом в колымагах, а зимой в санях».