кач Тимофей Трифоныч решился записаться в московское ополчение. Нужда одолела до крайности. Каково мужику одному трёх баб кормить! Да не трёх, а четырёх, почитай: старшая дочка девочкой разрешилась. А супружника-то и нет. Кто она теперь — вдова не вдова, поди пойми? Как в воду канул зять Васька, немец обрусевший. На другой же день пропал, как родственник его из Новгорода наведался. Видать, и впрямь колдун был. То осенью ещё случилось, а уж весна на дворе.
Зима выдалась бестолковой, несчастливой. Заказы почти не поступали. А перед Крещением пожар прогулялся по Китай-городу, да и на Трифоныча двор заглянул. Окна, дверь настежь, добро повыбросили горой на снег, а добро-то и занялось: подушки, перины, с ними и станок с полотнами. Сенник в полчаса сгорел. Спасибо избу спасли, улица помогла. Плакали потом, что зря из избы все выбрасывали, наоборот бы надоть.
Корову пришлось продать. На выручку прозимовали кое-как.
Как-то наведался сосед Савелий, сбитенщик. Потолковали за пивом о жизни своей несладкой. У того самого пять ртов в доме. Он и надоумил в ополченцы записаться. Новгородцы зажиревшие вероотступниками сделались, попы в каждой церкви их обличают, грозят карами. Великий князь велел воеводам готовиться землю Новгородскую воевать, дабы не отошла она от святой Руси к нехристям. Поход скоро. Новгородцы богатые, добычи ратной на многих хватит. Нельзя случай упустить.
Тимофей кивал. Мужиком он был крепким, не трусливым. Отчего не повоевать? Правда, сверлило сердце сомнение. Проха вспомнился, весёлый, молодой. Неужто и он в антихристы подался? Не верится...
Над Зарядьем стоял гомон тысячной толпы. Кого только не было среди охотников до ратного похода и ожидаемой добычи. Ремесленники, разорившиеся купцы, безусые ещё юноши, оборванцы, нищие. Какой-то калека единственной рукой вертел кривую саблю, демонстрируя ловкость. От него сторонились, не ровен час не удержит.
— Вторую, гляди, не отсеки!
— Не бойсь! — живо откликался однорукий. — Одну татарам под Казанью подарил, а со второй вовек не расстанусь.
С десяток мужиков окружило щуплого человечка в лаптях и засаленном полушубке, вонявшем козлом. Тот будто бы бывал в Новгороде Великом.
— Каменное всё тамо! Храмы, крепость, дома господские. Да что господские! Мужики ихние, что побогаче, тоже каменны избы ставят.
— Небось зябко в каменной избе-то... — произнёс кто-то недоверчиво.
— Зябко, а не погорит, — назидательно ответил рассказчик.
В толпе закивали.
— Торг богат у них. Купцы заморские отовсюду плывут. А татар нет в помине.
— Ишь, татар нету!..
— Чего ж так?
— А вот так, — пожал плечами щуплый. — Нет, и всё тут.
— Новгородцы-то, какие они? — пытали слушатели. — Чем отличны?
— А ничем, — ответил тот. — Люди как люди, крестятся, как ты вон или он.
В стороне послышался топот многих копыт, и мимо толпы не спеша проследовала сотня всадников из молодых бояр. Все невольно загляделись на их ладные кольчуги, шлемы, на сытых сильных коней, легко несущих ратников. Из таких отрядов, обученных, уже имеющих военный опыт, и состояла в основном рать великого князя Московского. Ополчение из простого народа набиралось для чёрной работы, какой хватает на любой войне. Это ополчение и должны были в первую очередь увидеть новгородцы, именно по нему составить представление о силе московского войска.
Решившихся на ратное дело мужиков отбирал сотник Фома Саврасов, осматривал с ног до головы каждого, расспрашивал о роде занятий, кто чему обучен. Бросал короткие фразы писарю, и тот записывал имена прошедших отбор. К удивлению Тимофея, однорукий тоже был внесён в список.
Подошла очередь и Тимофея с Савелием.
— Эк брюхо отъел, конь не увезёт! — поморщился, глядя на Савелия, сотник. — Конь есть ли?
— Лошадка имеется, — смиренно ответил тучный Савелий.
— Кормишься чем?
— Сбитень варю.
— Вот и не суйся, — отказал Саврасов и повернулся к писарю: — Этого не пиши.
Расстроенный Савелий переминался с ноги на ногу, жалобно поглядывая на сотника и надеясь, что тот переменит решение. Тимофею стало жаль соседа. «Куда уж мне...» — подумал про себя.
— Звать как? — услышал он вопрос Саврасова и встрепенулся.
— Трифонов Тимофей.
— Кормишься чем?
— Ткач я.
— Это нам без пользы, — проворчал сотник. — Увечья имеешь?
Тимофей покосился на стоящего неподалёку однорукого и невольно усмехнулся. «Про увечья пытает, а сам калеку взял!»
Саврасов перехватил его взгляд.
— На Потаню Казанского засмотрелся? Потанька, подь сюды! — Однорукий тотчас оказался рядом. — Ткач вон в тебе сумневается. Покажи-ко себя.
Тот, не говоря ни слова, почти без замаха двинул Тимофея кулаком в лоб. Потемнело в глазах, голова загудела, как пустая лохань. Тимофей тряхнул головой и попытался ответить ударом на удар, но однорукий шагнул в сторону, и его твёрдый как камень кулак обжёг Тимофеево ухо, мгновенно начавшее краснеть и пухнуть.
Саврасов захохотал:
— Ай да Потаня Казанский! Даром что без руки — один десятерых стоит!
Однорукий, воодушевлённый похвалой и видя, что сотник его не останавливает, заходил уже с другого бока, намереваясь третьим ударом свалить Тимофея с ног. Их уже окружила толпа, гиканьем и гоготом поддерживая Потаньку. Тимофей заметил мельком полные страха глаза Савелия. Обида и злоба закипели в душе — на увёртливого калеку, на хохочущего Саврасова, на толпу мужиков, на жизнь свою, пошедшую чёрной полосой. Он подпустил однорукого поближе и, опередив на мгновение его замах, с каким-то звериным стоном ударил соперника в тощий живот. Лапти Потаньки оторвались от земли, и сам он, подломившись в воздухе, рухнул в грязь и остался лежать неподвижно.
Толпа затихла. Кто-то бросился хлопотать над одноруким Потанькой, приводя его в чувство.
— Тимофей Трифонов, говоришь? — мрачно переспросил Саврасов, помолчав. — Конь есть у тебя?
— Нет.
— Без коня не беру.
Сотник отвернулся. Писарь, обмакнув костяное писало в глиняный пузырёк с краской, вопросительно глядел на него.
К Тимофею подбежал Савелий:
— Трифоныч, однова живём, бери мою кобылицу! Воротишься из похода — сочтёмся. Бери, говорю!
Тимофей не отвечал. Его ещё мелко лихорадило после драки. Никакой поход, никакая добыча не были сейчас по сердцу.
Саврасов повернулся к нему:
— Ну так как? Уладил с конём? Гляди токмо, чтоб до новгородских рубежей кляча не издохла. Там-то получше выберешь. Коли жив останешься...
Тимофей всё ещё молчал. Савелий толкнул его в бок.
— Ну? — нетерпеливо спросил Саврасов.
— Уладил...
Сотник махнул писарю:
— Вписывай: сын Трифонов Тимофей...
Воевода Данило Дмитриевич Холмский возвращался от великого князя в свой терем, тяжело покачиваясь в седле. Ехал медленно, почти шагом, по сторонам не глядел, погружённый в свои думы. Чуть поодаль за ним следовал стремянный, сдерживая резвого неподкованного коня, чтобы тот не ровен час не вырвался вперёд знатного воеводы.
Давно отзвонили к вечерне, и солнце уже отыграло на невысоких куполах церквей. Москва затихла. Лишь изредка лениво полаивали собаки да кое-где во дворах прочищали горло петухи. В такие минуты хорошо думалось, и в голове Холмского рождались планы будущих сражений, о которых ещё и ведать не ведали обречённые города.
В свои сорок пять лет он обладал огромным военным опытом и в полной мере раскрывшимся врождённым талантом полководца, что делало его незаменимым среди прочих воевод великого князя. Он хорошо знал себе цену, был горд и даже в присутствии Ивана Васильевича держался с суровым достоинством, в то время как другие князья и бояре не стеснялись выказывать государю нижайшую свою преданность. Знал, что Иван относится к нему настороженно, недолюбливает, жалует и приближает к себе, по мнению Холмского, не тех, кого следует, и люди эти ни мужеством, ни прямотой, ни честностью Данилы Дмитриевича не обладают. Но всё та же гордость мешала Холмскому даже себе самому признаться в обиде на московского государя за нежелание воздать должное его заслугам. А переметнуться, перейти на службу к другому, хотя бы к земляку тверскому, великому князю Михаилу Борисовичу, — этого и в мыслях никогда не было!
Сегодня великая княгиня Мария Ярославна согрела душу. Улыбнулась, подошла, поговорила ласково, спросила о сыне. Суровый Данило Дмитриевич оттаял, смутился. Постеснялся могучего своего роста рядом с маленькой Марией Ярославной, утробно-басовитого голоса. Так и опустился бы на колени перед ней, как перед покойной матушкой когда-то.
А сын Андрей в Новгороде Великом, ещё не вернулся, хотя пора бы. Самим государем послан с поручением. Озадачен был Данило Дмитриевич этим поручением: жалованную грамоту доставить Борецкому Дмитрию. За какие такие заслуги? Его Иван Васильевич и не видывал никогда, а по разговорам — наипервейший враг, сын Марфы окаянной, которую в церквах хулят. И его-то жаловать боярином государя Московского!
В последнее время многие действия Ивана были Холмскому непонятны. В невесты себе берёт царевну греческую. Такая ли уж нужда — на гречанке жениться? Как-никак русского наследника имеет уже.
Фрязы расплодились при дворе, народец легкомысленный, пустой, чудно одетый и стриженый. Иные дурни из боярских сынков уж и подражать стали им, волосы завивать в кудри, чтоб из-под шапок болтались стружками.
А главное, что непонятно было Даниле Холмскому, что раздражало и тревожило его, это упущенное, как он считал, время. Новгород нужно было воевать зимой, когда особенно крепкий в этом году мороз намертво схватил болота новгородские. А теперь, верно, опять раскисли, не погибнуть, не утопнуть бы в них войску, подобно тверской рати князя Михаила, побитой новгородцами за Ловатью.