— Недосуг мне сегодня, — нехотя ответила Настасья. — В иной раз, пожалуй, зайду.
— Ну как знашь, — пожала плечами Онфимья, и не надеявшаяся, что Григорьева согласится на приглашение.
Она встала, собралась уходить. Уже у дверей спохватилась:
— Забыла, зачем шла! Давеча рушанки приходили ко мне челом бить, в холопья просятся. Взяла на время трёх девок. Работящи, довольна ими. Сегодня новые проситься придут. На всё согласные с голоду. К тебе не послать ли?
— Посылай, погляжу, — согласилась Настасья, подумав. — Может, возьму пяток.
— А Ольга у тебя не по дням, а по часам растёт, — улыбнулась Онфимья уже в дверях. — Вхожу к тебе, а она в сенях с котёночком забавляется, поигрывает, смеётся. А сама — такой котёночек миленький! Вот счастье привалит, кому достанется! Не прогадай со сватами-то!..
Онфимья, хохотнув, удалилась.
Настасья ничего не сказала ей на прощание и долго ещё сидела молча, погруженная в свои думы.
Ваня издали наблюдал за тем, как одну за другой спускают на воду просмолённые новгородские лодьи, как выгружают провиант и оружие с доспехами из подъезжающих к самой реке телег, как пробуют паруса, тщетно ждущие ветра в этот жаркий день. В одной лодье обнаружилась течь, и запряжённые лошади поволокли её обратно на берег. Опять возникла перебранка между купцами-лодейниками: никак не могли решить, кому лодья принадлежит и кто доплатит за починку. Слушать это и наблюдать на первый взгляд будничную и скучную работу Ване скоро наскучило, и он собрался возвращаться домой.
Проходя мимо высоких штабелей тесовых досок, он вдруг услышал вроде бы знакомый голос и какую-то возню. Ваня свернул в проход между досками и вышел на квадратную площадку, скрытую от посторонних глаз. Земля тут сплошь была покрыта щепой и опилками, пахло навозом. Прижавшись спиной к одному из штабелей, стоял Акимка, на которого наступали четверо мальчишек его же возраста, одетых довольно бедно и неряшливо. Один из них размахивал над головой примитивным, видно, им самим изготовленным кистенём. Палка с нетолстой верёвкой, на конце которой был привязан небольшой камушек, опасно свистя, рассекала воздух. Ваня оказался сзади нападавших, и они его не услышали.
Не вполне осознавая, что делает, он выбрал момент, перехватил палку посередине, вырвал её из чужой руки и переломил о собственное колено. Владелец кистеня стремительно обернулся с перекошенным от злости лицом. Мальчишка был Ваниного роста, чернявый и очень худой. Его злые глазки округлились от удивления и тут же наполнились гневом, когда он увидел, что его грозное оружие валяется сломанным на земле. Он быстро шагнул к Ване, отводя правую руку для удара. Ваня мгновенно отступил влево и, как учил его Никита, сделал нападавшему подножку. Тот споткнулся и, не удержав равновесия, упал прямо лицом в опилки.
— Так его! — возликовал Акимка и пнул ближайшего соперника лаптем в живот. Тот вскрикнул и согнулся от боли.
На Ваню бросился третий оборвыш, а четвёртый сцепился с Акимкой, повалил того на землю, и они начали молотить друг друга кулаками по чему попало. Ваня со своим соперником справился ещё Легче, чем с первым: дёрнув его за грудки, отшвырнул на две сажени от себя, даже удивился, как запросто это у него получилось. Тот, сидя на земле, заревел то ли от боли, то ль от бессилия своего. Владелец кистеня оценил Ванину силу и свистнул, давая сигнал к отступлению. Разгорячённый Акимка бросился было следом, но, вовремя одумавшись, остановился.
— Мы, Акимка, тебя ещё подстережём! — издалека погрозил кулаком худой. — И его тоже! А одёжу в лоскуты изорвём, а то ишь вырядился!..
Мальчишки исчезли.
Акимка отряхнулся, посмотрел на Ваню и засмеялся.
— Я уж думал, башку расшибут, — сказал он, улыбаясь во весь рот. — Прижали к стенке, не сбежать никуда. А тут ты!
Он вновь засмеялся.
— За что они тебя? — спросил Ваня.
— За дело, — беспечно признался Акимка. — Сам нарвался. Вслух шутканул: мол, понаехали рушане со своими вшами! А тощий тот с кистенём рушанином оказался. Остальные тоже из его родни, хоть и здешние.
Ваня покачал головой:
— С тобой, Акимка, всегда что-нибудь случается. Прямо боюсь рядом с тобой идти — опять из-за тебя и мне достанется.
— И не говори, — кивнул Акимка. — Сам на себя удивляюсь. Видать, судьба така.
Впрочем, незаметно было, чтобы он испытывал сожаление по поводу своей судьбы.
— Как боярыня Григорьева тебя поймала, помнишь? — спросил он.
Ваня кивнул, нахмурившись. Ещё бы он не помнил! Такой позор не скоро забудешь.
— Я ведь на сеннике тогда до темноты и просидел. Спустился в потёмках, бегом к забору, а доска-то и заколочена! Я туда, сюда — нет пути! Слышу, псы лают, ко мне приближаются. Уж как я подпрыгнул да ухватился за верхний край, и сам не знаю по сей день. Страх силы прибавил!
Он посмотрел на Ваню и хлопнул себя ладонями по бёдрам.
— А у тебя силы-то, гляжу, прибавилось! Эвон как паренька киданул, чуть дух не выбил из него! И росту прибавилось, гляжу. С тобой теперь не боязно хоть на Торг ходить, хоть ещё куда.
— Ты что же думаешь, — усмехнулся Ваня, — мне боле дел нет, как тебя из драк вызволять?
— Не, это я так, к слову. А вызволять если и придётся, то уж не тебе.
— Почему это? — Ване даже обидно стало слегка от таких слов.
— Уезжаем мы, — признался Акимка. — На Москву. Кровельничать позвали. Тощий, он ведь чего ещё злобствовал на меня? Его отца москвичи зарубили, а я с отцом к москвичам еду. Так-то вот.
Ваня подумал о своём отце и тоже вдруг почувствовал к Акимке нечто вроде отчуждения. Тот, не глядя на Ваню, продолжал:
— Да не одни мы, многи мастера едут. Отец долго думал, прикидывал, боязно ему. А я нет, не боюсь. Тоже, чай, люди, москвичи-то, храмы строят. Я на церквах люблю робить, где повыше, не то что на трухлявом сеннике григорьевском. Заберёшься под самый купол, аж дух захватыват от высоты, так бы, кажись, шагнул и полетел.
Мальчики шли вдоль досок, и Ваня с удивлением слушал откровения бесшабашного Акимки. Вдруг тот остановился и приложил палец к губам. За ближайшим штабелем раздавались негромкие мужские голоса.
Говорили двое. Голос первого звучал гневно, переходя порой в гусиное шипение. Второй — виновато, будто оправдываясь. Было ясно, что оба таились от посторонних глаз и ушей, это и заставило Акимку насторожиться и замереть. Они с Ваней спрятались в проходе и невольно стали слушать чужой разговор.
— Я что тебе велел, а? Чтобы течь не у берега, а на большой воде открылась! А ты, расхляба, что наделал?
— Одна всего промашка и вышла. С одной лодьи не догадаются...
— Да как не догадаются! Сейчас вон смолить начнут и конопатить её, дыру-то и узрят твою! Ах расхляба ты этакая!.. Мало разве уплачено тебе?
— Не сумлевайся, Яков Ляксандрыч, не заметють...
— Ты сколь дыр просверлил?
— С десяток, не менее...
— Как с десяток? Уговор был на две дюжины!
— Караульных вчера выставили купцы, не подобраться было.
— Так позавчера сделал бы!
— Один не управился. Коротка ночь-то...
— Ну гляди, Упадыш, откроется дело, шкуру с тебя спущу{36}!
Наступило молчание, затем удаляющиеся шаги. Ваня с Акимкой поспешили к берегу, на открытое место. Голос одного из говоривших был Ване знаком. Он покрутил головой и увидел того, кого и ожидал увидеть. В негустой толпе зевак, наблюдавших за спуском на воду боевых лодей, стоял его дед по матери Яков Александрович Короб. Ваня быстро присел, прячась за бревно.
— Ты чего это? удивился Акимка.
— Беги к старшому, скажи, что лодьи дырявлены, — велел Ваня. — Мне нельзя открываться пока.
Акимка кивнул и потрусил вдоль берега, вскидывая песок задниками своих широких лаптей.
Ваня заторопился домой. Уже издали он обернулся и увидел, как лошади, понукаемые мужиками, тянут на берег другую лодью, давшую течь.
Марфа Ивановна в тот день почувствовала себя лучше. Пользуясь этим, решила сделать то, что давно собиралась, да не могла по здоровью. Приказала заложить возок и отправилась навестить бывшего степенного посадника Ивана Лукинича Щёку. Так что ни Онфимья Горшкова не застала её дома, ни Ваня, взволнованный и запыхавшийся.
Иван Лукинич не вставал. В тереме ходили на цыпочках, окон не отворяли, застоявшийся воздух пропитался запахами каких-то целебных травяных настоек и слежавшегося белья.
— Слыхал, хворала, — слабым голосом произнёс Иван Лукинич. — Теперь-то вроде ничего выглядишь, молодо.
— Какое там молодо! — отмахнулась Марфа, вглядываясь в истощённое болезнью и старостью бледно-жёлтое лицо. Она даже рада была полумраку в горнице, смягчающему явные признаки умирания. Теперь о наполненной событиями жизни Ивана Лукинича напоминали разве что по-прежнему воинственные клочья седых бровей.
— Спасибо, что навестила, — сказал он. — Ты единственная и нашла время, другим недосуг. Теперь уж навряд на этом свете свидимся.
Марфа было сделала протестующий жест, но Иван Лукинич заговорил снова:
— Да ты не жалей меня. Пожил, и слава Богу! Себя жалей... — Он помолчал, собираясь с силами. — Мне отсюда, с одра моего, многое яснее видится, нежели из Вечевой палаты. Предвижу я конец Новгорода Великого. И это больнее, чем тут внутри. — Он указал на грудь себе.
— Полно, Иван Лукинич, — покачала головой Марфа. — Что ты терзаешь душу свою, будто монах ясновидящий. Вот погоди, вернутся наши из похода, я тебя ещё на пир к себе вытащу.
— Людей не вижу вокруг достойных славы новгородской, — продолжал, словно не слыша её, Иван Лукинич. — Были ведь ране, куда делись, не пойму? Хоть Исака Андреича твоего взять. А Иона архиепископ был каков, нынешний разве чета ему!
— Э, разворчался! — попыталась подтрунить над ним Марфа. — Это уж так заведено, что старики на нынешний день брюзжат, на вчерашний любуются. Молодых-то наших вспомни — Селезнёва, Своеземцева, Савёлкова, Дмитрия моего! Чем не люди тебе!