Он вспомнил, как взглянула на него Капитолина. На миг всего встретились глазами, но взгляд невестки пронзил Фёдора таким презрением и чуть ли не ненавистью, что дыхание остановилось и кровь бросилась в лицо. Будто не было его повинней в смерти брата. И потом всё казалось ему, что этот взгляд и у Олёны, и у племянника, ставшего взрослым почти, и даже у подающих на стол слуг. Одна мать смотрела на него иначе, с жалостью и печалью. Но не жалости он ждал, вернее, не только её. Ждал уважения, которого не заслужил, почтения к себе, на которое не имел права, признания за собой права считаться по-прежнему продолжателем гордого рода Борецких. И это желание терзало его сердце своей несбыточностью, невозможностью ничего исправить в прожитой жизни. Он чувствовал, что никому не нужен и даже лучше, если б не вернулся он, а по-прежнему считался пленённым либо павшим замертво в битве с московскими воями.
Фёдор сжал кулаки и заскрипел зубами от бессильной обиды на свою судьбу, и негромкий вой поблизости был так созвучен его состоянию, что показалось ему — то собственная душа стонет. Вой повторился, и Фёдор пошёл ему навстречу. Он совсем забыл про волчонка, которого когда-то привёз с охоты. Увидев волка на цепи, он сразу всё вспомнил и без всякого страха присел рядом, протянув руку, чтобы погладить зверя. Волк отпрянул, клацнув зубастой пастью рядом с ладонью. Звякнула железная цепь. «И на тебе цепь, — пробормотал Фёдор, — и на мне цепь незримая, может, потяжелее твоей...» Он быстро протянул руку и схватил волка за кожаный ошейник. Тот замотал головой, пятясь, рыча и собираясь укусить надоедливого человека, но Фёдор отстегнул от ошейника цепь и отступил на шаг назад.
Волк, почувствовав свободу, тотчас, будто давно ждал этой минуты, потрусил к приоткрытым воротам, выбежал наружу и скрылся в темноте...
В людской Акимка, слопавший за милую душу две миски тюри, уже свернулся калачиком на лавке и крепко спал, убаюканный теплом и негромким разговором. Слуги Борецких почти все разбрелись. Никита тоже ушёл спать в свою невысокую, пристроенную к задней стене терема избу. Настя убрала со стола, сняла с гвоздя оставленный Никитой полушубок, подержала его бережно в руках, вздохнула и набросила на Акимку.
В дверь просунулась Ванина голова.
— Ты не спишь ещё? — удивилась Настя. — Откуда только силы у тебя, сокол мой, берутся! Меня прислони к этой стенке, я и стоя засну, так умаялась за день.
— Он тоже. — Ваня кивнул на Акимку, который зашевелился под полушубком и что-то пробормотал во сне. Они с Настей невольно улыбнулись.
Ваня после баньки посвежел. Всё на нём было новое и чистое.
— Я Волчика не кормил с утра, — сказал Ваня. — Есть что для него?
— Как не быть, — ответила Настя. — В ведре вон, я с обеда отложила ещё. Небось заждался. Как ты с Никитой на пожар убег, так и выл не переставая. Сейчас только замолк. Уснул, что ли?
Ваня шагнул к деревянному ведру, из которого торчала телячья кость. Потом обернулся к Насте:
— А Никита взаправду уезжает?
Та не ответила, глаза наполнились слезами. Ваня потупился.
— И меня с матушкой бабушка гонит, — сказал он с печалью.
— Как так? — не поверила Настя.
— Боится за меня. Я ведь для великого князя сын врага лютого, хоть и нет уж у меня батюшки.
— Эх, ещё одна беда... — Настя вконец расстроилась.
— Может, это я виноват во всём, беду накликаю на себя и других? Так мне давеча одна... один человек сказал...
Настя лишь рукой махнула, вытирая слёзы краем передника.
— А волк твой как же? — спросила она. — С собой, что ль, возьмёшь?
— С собой. Без Волчика я не соглашусь ни за что. Он меня от кого хошь защитит.
— От судьбы, соколик мой, разве кто защитит? — тяжело вздохнула Настя. — Ну да ладно. Не на край же света уйдёшь, поблизости останешься. Я для тебя каждый день кочерыжечки буду припасать. Да Марфа Ивановна и пары дней без тебя не вытерпит, назад позовёт, что я, не знаю разве её!
Ване слышать это было приятно. Он и в самом деле поверил, что идти жить к деду Якову Коробу его посылают как бы понарошку. Он успокоился, взял ведро и пошёл к двери.
— Вёдрышко там же и оставь. Я с утра заберу.
Ваня кивнул и вышел в ночь. Прислушался. Никакого воя, о котором говорила Настя, слышно не было. Он зашагал к будке.
— Волчик, Волчик! — позвал он.
Цепь не звякнула, как обычно, и это было непривычно и насторожило Ваню. Не заболел ли Волчик?
Он поднял цепь, потянул её на себя, не чувствуя сопротивления. Конец цепи повис в воздухе.
— Ваня! — прозвучал голос рядом. — Это я его спустил. Пусть не мается на цепи, нехорошо, тяжко это для души звериной и человечьей.
Ваня узнал Фёдора. До него дошёл смысл сказанного, сердце захлестнула обида. Он подскочил к дяде и толкнул его обеими руками, крича:
— Ты давно шкуру с него спустить хотел! Ты трус! Только на слабых нападаешь! Из-за тебя батюшку!..
Он захлебнулся сдавленным рыданием и побежал в сторону конюшни.
Фёдор от неожиданно сильного толчка упал, ударившись о землю раненым плечом. Он застонал от боли, но Ванины слова были больнее, и Фёдор заслонил голову руками, словно защищаясь от них.
Между тем Ваня оседлал первого же коня, надел валявшуюся на куче сена овчину, всю пропахшую конюшней, и выехал со двора.
— Волчик! — закричал он уже за воротами.
Ничего не было видно и слышно, и Ваня поехал, выбрав направление наугад. Спустя минуту из ворот выбежал Фёдор, хотел окликнуть племянника, объяснить ему что-то, но, постояв в нерешительности, передумал и повернул назад. «Пускай поостынет, — подумал он, — до завтра успокоится, тогда и потолкуем...»
Однако Ваня не вернулся и к утру.
Глава тринадцатая
«Все области новгородские, кроме столицы, являли от пределов восточных до моря зрелище опустошения, произведённого не только ратью великокняжескою, но и шайками вольницы: граждане и жители сельские в течение двух месяцев ходили туда вооружённым толпами из московских владений грабить и наживаться. Погибло множество людей».
«Они строго применяют меры правосудия против разбойников. Поймав их, они прежде всего разбивают им пятки, потом оставляют их на два или три дня в покое, пока пятки пухнут, а затем снова велят дёргать туда и сюда разбитые и распухнувшие. Этот же род мучений применяют они и к преступникам, чтобы заставить их сознаться в грабеже и указать товарищей злодеяний. Но если призванный к допросу окажется достойным казни, то его вешают. Наказанием другого рода виновных карают редко, если только они не свершили чего-нибудь слишком ужасного.
Кража редко карается смертью, даже и за убийства казнят редко, если только они не совершены с целью разбоя. Если же кто поймает вора при краже и убьёт его, то может сделать это безнаказанно, но только под тем условием, чтобы доставить убитого на двор государя и изложить дело, как оно было.
Немногие из начальников имеют власть приговаривать к казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-нибудь. Большинство злодеев отвозится в Москву или другие главные города. Карают же виновных по большей части в зимнее время, ибо в летнее им мешают военные занятия».
имофей не доехал до Москвы.
Выехав ночью из великокняжеского стана, почти тайком, горюя по убитому Потаньке, он под утро заснул в седле. Татарский конь брёл куда ему вздумается, сошёл с дороги, пересёк широкое непаханое поле и встал у края леса, пощипывая траву. Куст крушинника в подлеске зашевелился, ветви раздвинулись, и оттуда выглянуло скуластое лицо мужика в полинявшей заячьей шапке. Конь прянул ушами, посмотрел на чужого человека, не почуял опасности для себя и вновь склонился мордой к земле. Голова исчезла без лишнего шума.
Не прошло и получаса, когда мужик появился вновь, вышел из-за куста и, подойдя к коню, взял его под уздцы и осторожно повёл за собой, неслышно ступая лаптями по влажной траве. Тимофей всхрапнул в тяжёлом сне. Мужик выхватил нож из-за пояса и едва не отпрыгнул в сторону, но, убедившись, что всадник не пробудился, вновь повёл коня к лесу. За деревьями его поджидало с десяток товарищей, они также были все с ножами. Одни, по-видимому предводитель, выделялся среди остальных ростом, окладистой бородой и более добротной одёжей. Он быстро подошёл к всаднику и острым лезвием ножа перерезал ремень, на котором держался притороченный к седлу меч в кожаных ножнах.
Тимофей вздрогнул и открыл глаза. Поняв, что окружившие его лихие люди — не продолжение тяжкого сна, он потянулся за мечом и нащупал вместо него обрывок ремня.
Мужики загоготали недобро.
— Сам слезешь али нам тебя снять? — сказал предводитель, поигрывая захваченным мечом.
Коня держали под уздцы уже двое. Вырваться, ускакать было невозможно, и Тимофей неохотно спрыгнул на землю.
— Ну, поведай нам, мил человек, кто ты таков, куда путь держишь? — обратился к нему предводитель. Голос его был мягким, не злым, как будто даже ласковым, лишь умные глаза оставались угрожающе серьёзными.
— К чему это? — нахмурился Тимофей, косясь по сторонам и готовясь подороже продать свою жизнь. Нож на поясе был скрыт полой кафтана, его ещё не обыскивали. Он подумал было побежать, оттолкнув ближайшего к нему мужика, но за каждым движением Тимофея следили настороженно.
— Уж позволь нам полюбопытствовать скуки ради, — продолжал предводитель. — Люди мы тёмные, в лесу живём, интересно человечка богатого послушать.
Тимофей догадался, что стал жертвой шайки разбойников, и стоял молча, раздумывая, как ему вести себя с ними и как поразумнее ответствовать рослому предводителю.
— Да это же Трифоныч! — раздался вдруг знакомый голос. Тимофей с удивлением повернул голову и не сразу узнал в неопрятном, лохматом мужичке холопа новгородского Проху.