тьме трудно было определить точное число всадников, да этого и не требовалось, ибо вступать с ними в бой, даже собрав воедино всех разбойников, было совершенно бессмысленно. Видимо, какой-нибудь татарский дозорный, не замеченный людьми Фатьяныча, успел незаметно уйти от них и поскакать за помощью.
Тимофей побежал к лесу, до которого было ещё далеко. Он надеялся, что в темноте его не заметят. Медлить, затаившись в траве, было самоубийственно, татары приближались таким плотным полукольцом, что кони просто растоптали бы его. Он подумал, успели ль освобождённые им пленники достичь безопасного леса, куда татары наверняка не рискнут заезжать. Об оставшихся возле шатра разбойниках он вспомнил без особого сожаления. Те, видимо, были обречены. Татарский отряд разделился, и большая его часть поскакала как раз туда, где ещё минуту назад царил ночной грабёж. До ушей Тимофея донёсся чей-то предсмертный вопль. «С ними ли до сих пор Фатьяныч?» — подумалось ему.
До леса оставалось не более полусотни шагов, когда его наконец заметили. Сразу несколько всадников помчались ему наперерез, отрезая путь к спасению. Со свистом пронеслась стрела над головой, чуть не взъерошив своим оперением волосы на макушке.
— Сюда, Трифоныч! — услышал он крик Прохи впереди себя.
Татарский всадник, опередивший всех остальных, бросил аркан. Петля стянула ноги чуть ниже бёдер. Тимофей упал, и его поволокло по траве за татарским конём. Руки, однако, были свободны, и Тимофей успел выхватить из-за пояса нож и перерезать верёвку. Конь, внезапно освобождённый от нежданного бремени, споткнулся, и татарин, не удержавшись, вылетел из седла. Тимофей не стал добивать его, а вновь рванулся к лесу. Ноги едва держали его, и ему казалось, что он не бежит, а едва плетётся.
— Скорей, Трифоныч! — кричал Проха. — Скорей!
Тимофей хотел что-то ему ответить, но не успел. Он почувствовал сильный толчок в спину, и, хотя ноги ещё продолжали нести его, в голове помутилось, и, теряя сознание, он уже не помнил, как упал и как подхвативший его Проха поволок бесчувственное тело сквозь колючий кустарник.
Татарские конники остановились у перелеска, возбуждённо и громко переговариваясь меж собой. Они не захотели въезжать в тёмный лес, опасаясь западни, и, выпустив по ближним кустам с десяток стрел, повернули коней вспять и помчались к тому месту, где ещё горел костёр и где остальные воины бегали с криками вокруг шатра. Несколько оставшихся в живых разбойников лежали на земле связанные, завидуя убитым товарищам и с ужасом ожидая для себя мучительной казни.
Начинало светать. Проха, опасаясь, что татары вернутся и возобновят преследование, вновь потащил Тимофея вглубь леса. Отойдя на достаточно безопасное, как ему казалось, расстояние, он перевёл дух и решился наконец осмотреть Тимофея, не приходившего в себя. У того вся рубаха на спине и кафтан пропитались кровью. Под лопаткой торчал короткий обломок стрелы. Проху замутило. Преодолевая слабость и дрожь в руках, он заставил себя выдернуть остриё. Тело Тимофея дёрнулось в мучительной судороге, из раны обильно потекла кровавая струя. Проха с отвращением отшвырнул сломанную стрелу, своим ножом вспорол кафтан на спине, разрезал рубаху и порвал её на лоскуты. Затем, с трудом поворачивая неподвижное тело, крепко перевязал рану.
Ему послышался треск сучьев неподалёку, и он весь напрягся, ожидая увидеть раскосые лица татар. Но звук не повторился. Тогда Проха с испугом подумал, что это, верно, лесной зверь, почуявший запах крови. Ему захотелось убежать отсюда подальше, забиться в нору под сосновыми корнями и не думать об опасности. Он с отчаянием поглядел на Тимофея. Тот даже в предрассветном полумраке был необыкновенно бледен и, казалось, не дышал.
— Трифоныч? — позвал Проха и толкнул его в плечо.
Тимофей еле слышно застонал.
Тогда Проха встал, с трудом взвалил на себя грузное тело и так быстро, как только позволяли его дрожащие ноги, пошёл назад, к разбойничьему логову. Он ни на миг не подумал, что собьётся с тропы, и шёл, движимый скорее чутьём, нежели памятью, запечатлевшей изгибы еле различимой тропы.
Однажды ему показалось, что он движется не туда. Впереди послышалось чьё-то дыхание и громкое фырканье. Проха онемел от страха, но тут же в тёмном силуэте перед собой узнал коня, им же самим навьюченного и запутавшегося стременами в сухом буреломе. Конь, который по первоначальному плану должен был умчать их от разбойников, чересчур медленно продирался сквозь лесную чащобу. Проха испугался, что Тимофей не дождётся его, и счёл за лучшее поспешить вперёд пешком, оставив коня на произвол судьбы. Судьба распорядилась так, что конь пригодился.
С огромным трудом Прохе удалось переложить Тимофея на конский хребет и распутать ремённую узду.
— Но, милый, — не понукнул, а попросил он коня, и тот послушно двинулся в обратный путь.
Уже рассвело, когда они добрались до знакомой поляны. Проха огляделся и замер, потрясённый.
Ярко горел костёр. У огня сидел Фатьяныч и неторопливо жевал крыло поджаренного на костре глухаря. Глухариные перья и голова с отсечённой шеей валялись тут же. Он равнодушно посмотрел на Проху, на безжизненного Тимофея и отвернулся.
Проха покраснел от ярости. Не помня себя, он подбежал к предводителю, вырвал у него из рук недоеденный кусок и швырнул в огонь. Фатьяныч встал. Проха бросился на него, размахивая кулаками и вопя:
— Душегуб!.. Душегуб ты окаянный!..
Фатьяныч попятился, заслоняясь локтями. Невысокому ростом Прохе никак не удавалось ударить его как следует, дав выход своей ярости. Тот не отвечал на удары, потом схватил своими ручищами его запястья и с силой потянул Проху вниз. Несчастный холоп упал и задёргался, рыдая от гнева и собственного бессилия.
Фатьяныч тем временем подошёл к коню, осторожно снял и положил на землю окровавленного Тимофея. Осмотрев рану, он крикнул Прохе:
— Кончай валяться, воды принеси.
Проха мрачно покосился на него и побрёл к ручью, прихватив деревянную плошку, лежавшую в траве.
Пока он ходил за водой, Фатьяныч размотал кровавые лоскуты и бросил их в огонь. Затем принёс из пещеры кусок полотна, уже и не помня, в какой разорённой деревне подобранного, и разодрал его на ровные ленты. Одну скомкал, помочил в воде, которую принёс Проха, и аккуратно обтёр рану.
Проха мрачно наблюдал за действиями предводителя. В глубине души он был рад, что оказался всё-таки не один на один с бесчувственным Тимофеем, с собственной беспомощностью, с неизвестностью, что ответственность за жизнь друга разделяет с ним другой человек, пусть даже такой, как Фатьяныч, для которого человеческая жизнь значит так мало.
Тем временем Фатьяныч подошёл к костру, вынул оттуда достаточно крепкую головню и вернулся к раздетому до пояса Тимофею, который по-прежнему не приходил в сознание. Тело его от большой потери крови было бледно до мертвенной желтизны.
— Може, и к лучшему, не почувствует боли-то, произнёс Фатьяныч, поднося головню к ране.
Проха не выдержал и схватил его за руку:
— Загубишь его!
— Не мешай!
Фатьяныч оттолкнул Проху и прижал раскалённый конец к Тимофеевой спине. Рана зашипела и запузырилась, у Прохи закружилась голова от запаха жареного человеческого мяса. Тимофей дёрнулся, на миг открыл глаза, в которых мелькнула нечеловеческая мука, и опять впал в беспамятство.
Фатьяныч вновь сходил к костру, зачерпнул горсть горячей золы и высыпал её на рану. Затем велел Прохе приподнять тело и плотно стянул полотняными лентами спину и грудь раненого.
— Ну, теперь ходи за ним как за дитём малым, — сказал он Прохе, вставая и обтирая руки о штаны. — Авось выживет.
— Ты-то как выжил? — спросил его Проха.
— За добро не хватался, вот и выжил, — ответил тот. — Шкура собственна дороже добра-то. А мужички наши от жадности полегли все. Вот ведь беда кака!
Он подошёл к костру, присел и сокрушённо покачал головой:
— Птицу сжёг из-за вас.
На вертеле дымились обуглившиеся остатки глухаря.
— Тьфу! — плюнул с досадой Проха. — Ты бы о людях больше радел.
Он присел рядом с Тимофеем, думая, чем бы ещё помочь раненому.
— Чего о вас радеть-то? — откликнулся Фатьяныч с пренебрежением, будто относил себя не к человеческому, а к иному племени. — Копошитесь на земле, как куры, крохи урываете друг у друга. Мужички наши на татарское добро набросились, даже не разглядев толком во тьме, что гребут. От жадности своей обо всём забыли.
— Ты ж ведь их и повёл! — обвинил его Проха. — Ты самый жадный и есть.
— Кабы знал, что невелика добыча, не повёл бы. Мне крохи не нужны, мне сразу большой кус подай! Вот он тоже не просто так пошёл, — Фатьяныч кивнул на неподвижного Тимофея, — не зря за жизнь цеплялся и дорого её продавал. Было за что. — Он встал и подошёл к Прохе. — А шапка-то его где?
Проха пожал плечами. Предводитель пристально посмотрел на него:
— Не ты ли спрятал?
— Не до того было мне. Слетела, верно, когда сквозь бурелом продирались.
— Гляди, Прохор, не шути со мною. Коль не найду, грош его жизни цена. А твоей и того менее.
Он быстро зашагал в сторону лесной тропы, откуда Проха привёз Тимофея.
Проха равнодушно поглядел ему вослед, затем лёг рядом с раненым, свернулся калачиком и мгновенно заснул, разморённый солнечным теплом и безмерной усталостью.
Фатьяныч вернулся не скоро. День перевалил уже за середину, костёр давно погас и едва дымил. Рассёдланный конь ушёл неизвестно куда. Проха с заспанным лицом и тяжёлой головой никак не мог сообразить, кто пихает его сапогом в бок.
— Коня проспал, раззява! — ругнул его Фатьяныч и швырнул ему в лицо разодранную Тимофееву шапку.
Проха вскочил и заозирался по сторонам.
— Татары нашим руки поотрубали, — сказал Фатьяныч. — Живы ещё были, когда я подошёл. Приколол, чтоб не мучились.
Проха разинул рот.
— Да как же?.. — вымолвил он и побледнел.