Мария Ярославна уже решила для себя, что в мирской своей жизни она сделала почти всё, что было ей предназначено Господом. Она ещё не определила окончательно, когда удалится в монастырь, и даже обитель ещё не выбрала. Однако это случится не раньше, чем будет освящён новый храм Успения Богородицы. Она не надеялась на стареющего и не слишком настойчивого митрополита Филиппа, всё ей казалось, что без её присмотра и надзора дело опять застопорится. А ведь уже белый камень начали рубить каменотёсы, и сотни мужиков в Москве ежедневно собирались на площади неподалёку от великокняжеского терема, принимаясь с утра пораньше за разборку старого обветшавшего собора. Сколько усилий приложила она, чтобы строительство наконец началось, чтобы расщедрился Иван, выделив на храм немалую долю из новгородских денег.
Из-за денег вновь пролегла между ним и братьями борозда обид и недобрых помыслов. Ещё Москва гуляла вовсю, празднуя возвращение великокняжеского войска из новгородского похода, ещё на пиру в государевом тереме никто, упившись, не уронил голову в блюдо остальным на потеху, а Мария Ярославна уже выслушивала жалобы Андрея Большого на скупость Ивана, на то, что не позволил он полон из новгородских пределов увести и что, мол, опять ему всё, а им ничего.
— Вся Москва гулят, от бояр до голи перекатной, — процедил Андрей с раздражением. — Немерено бочек с брагою да пивом выставлено, чуть не каждая улица пьяным-пьяна. А ведь то и на наши деньги тож, и наша доля есть в добыче. А нас-то спросил?..
— Полно, полно, Андрюша, — пыталась смягчить его мать. — Что ж супротив обычаев идти, без того и праздник не в праздник. И при батюшке так было, кажную победу ратную всенародно праздновали. Расходы те окупятся благодарностью и верностью народною. Немало это, уж поверь матери, пожила на свете, знаю.
Однако видела, что не впрок её слова и обижен не только Андрей Большой, но и остальные братья.
Через день Иван Васильевич собрал совет у себя, чтобы решить, как поступить с пленённой новгородской господой.
— Четвертовать бы пару из них для острастки! — попытался угадать намерения великого князя Патрикеев.
Холмский, покосившись на него, проворчал себе под нос:
— Утопили мыши кота в помойной яме, да мёртвого.
С голосом своим, как всегда, не совладал, раздалось на всю палату, и вышло даже двусмысленно: уж не самого ли великого князя пытается укорить?
Иван в самом деле нахмурился, но промолчал.
— Нет нужды праздник с казнями единить, — спокойно произнесла Мария Ярославна. — Вскорости архиепископ на рукоположение приехать должен из Новгорода. Пусть попросит хорошенько за пленных своих, да и забирает их с собою назад.
Она взглянула на Холмского и укоризненно покачала головой: мол, язык-то придерживай. Тот смущённо опустил глаза.
— Как великая княгиня молвила, так и сделаем, — объявил Иван.
— Только пусть хорошенько попросит, — прибавил, посмеиваясь, митрополит. — Иначе не отпустим.
Улыбнулся и Иван:
— Ну а теперь не грех вновь за стол садиться, пировать во славу победы нашей над изменниками.
Все встали и направились, оживлённо переговариваясь, в столовую избу, где вновь были накрыты столы. Пир в великокняжеском тереме обещал длиться не один день.
Иван, велев начинать пир без него и пообещав присоединиться позже, с дьяком Бородатым направился в Дубовую палату. Старый казначей Данила уже поджидал великого князя у дверей. Низко поклонился.
— Счёт веду подаркам новгородским, и конца ему нет, — радостно сказал он. — Наполовину, пожалуй, увеличилась казна. Такого за всю жизнь свою не припомню, чтоб столько с похода выходило добычи.
Иван удовлетворённо кивнул:
— Что с долгом Юрия, брата моего?
— Меньше не стал долг. Даже увеличение есть, хотя, по слухам, и он после похода не внакладе. Не моё дело, государь, требовать с него, однако и коней, и серебра, и всякого иного добра вдоволь набрал он, мог бы хоть рост выплатить.
— Сколь же всего?
— Семь сот рублёв и ещё семнадцать, если уж до рубля в точности считать. А про Андрея Меньшого и говорить боязно, как задолжал он...
— А всё мало им! — воскликнул со злостью Иван. — Растащить хотят, растратить кровью добытое! Силу мою подточить хотят, власти желают!
Он тяжело дышал от гнева, глаза сверкали. Данила и Бородатый стояли, молча потупив головы.
— Ладно, Данила, ступай, — сказал Иван, постепенно успокаиваясь. — Трудиться тебе ещё много, всё считай, ни одной мелочи не упускай. Из мелочи-то весь достаток и состоит.
Когда тот ушёл, Иван обратился к Бородатому:
— Ну, что в Новгороде? Надолго ль смирения хватит у веча?
— С нынешними степенным посадником да с Феофилом новгородцы до весны, пожалуй, смирными будут. А с новыми выборами вновь могут гордыню свою проявить, стариною своей кичась. Сейчас бы не надо слабины им давать, чтоб потом на дыбы не встали.
— Марфа опасна ли нам? Не поймать ли её?
— В болезни и телесной немощи пребывает. Жалеют её, как на страдалицу глядят, мол, сына старшего лишилась. Коли казнить её, в милости твоей усомнится Новгород, это не на руку тебе теперь, государь.
— Ну так сделай так, чтобы она не встала боле нам поперёк, от хворей своих не оправилась.
— Внука нужно отнять у неё, сына Дмитрия Борецкого. Без него она дня не проживёт.
— Андрей Холмский едет в Новгород на днях за мастерами искусными. Вот пущай к нам и внука привезёт. Как звать его?
— Иваном...
Какая-то тень недовольства мелькнула на лице великого князя, будто названное вслух имя было ему неприятно. Однако он ничего не сказал и, отпустив Бородатого, отправился в столовую избу, где его, видимо, уже заждались пирующие братья и воеводы.
За столами уже было шумно. Слуги подносили всё новые и новые бочонки и кувшины. От духоты распахнули окна, и громкие здравицы, смех, гомон были слышны во дворе. Дьяк, сбежав с крыльца, взглянул на открытые окна и усмехнулся. Вновь кого-то, напившегося до бесчувствия, будут выносить сегодня отсюда. Он был рад, что великий князь не обязал его присутствовать на пиру и можно было заняться спокойным и любимым делом — книгами и летописями. Отвернувшись, он чуть не столкнулся с Андреем Холмским, направлявшимся в покои великой княгини. Бородатый почтительно поклонился ему. Тот кивнул в ответ. Они разошлись в разные стороны, и Андрею даже в голову не пришло, что именно этот бородатый дьяк обременил его отвратительным поручением, о котором ему ещё предстояло узнать от великого князя. А Бородатый, отметив про себя открытое и даже чуть наивное лицо юного дворянина, усомнился, по силам ли ему будет проявить в Новгороде жёсткость, а может, и жестокость, какую ждёт от него государь. Это не то что жалованную грамоту вручать. Дарить — оно всегда неопасно, ты вот отнять попробуй...
Смех внутри столовой избы оборвался. Произносилась очередная здравица, и не кем-нибудь, а самим великим князем Иваном Васильевичем. На этот раз в честь Данияра-царевича. Заздравные слова не слишком отличались от предыдущих речей: «За подвиги ратные, за храбрость на брани...» Но все молча и с изумлением глядели на дорогой подарок, который вручал Иван Данияру, — булатную саблю дамасской стали с золотой рукоятью и ножнами, украшенными драгоценными каменьями.
Глаза немолодого уже царевича засияли радостью. Он легко, несмотря на круглое брюшко, опустился на колени, торжественно принял в дар саблю, приложил ко лбу, а затем к губам обнажённый наполовину клинок.
— Отец мой служил тебе, я служу тебе и до конца дней моих верным слугой твоим останусь, благородный великий князь Иван Васильевич!
За столами загомонили, поднимая чаши и опорожняя их.
— Одних камней рублей на пятьдесят! — вполголоса сказал Андрей Большой Андрею Меньшому.
— Ежели не боле, — отозвался тот. — Про золото я уж и не говорю.
— Родных братьев не жалует, а с басурманом милуется. Накличет смуту в народе, как батюшка наш когда-то.
— О том бы потолковать нам, брат, с тобою. Токмо не теперь, в ином месте, без соглядатаев.
— И не затягивать разговор-то. Не то всё разбазарит великий князь на пиры да на дары...
Данияр недолго сидел на пиру. Вскоре он уже прощался с великим князем, собираясь к отъезду из Москвы. Царевич недаром был одарён и публично обласкан Иваном. Он ехал с поручением к таврическому хану Меглы-Гирею, которому Иван предлагал дружбу и обещание поддержать его в борьбе против Ахмата, если тот, в свою очередь, станет союзником Москвы против польского короля. Победа над Новгородом должна была быть подкреплена утверждением международного авторитета Московии. Брак с Зоей Палеолог преследовал ту же цель.
Десятого сентября в Москву прибыл посланник Папы Римского с охранными листами для великокняжеского посольства. Посланник был племянником денежника великого князя Ивана Фрязина, звался он Антонио Джислярди. На словах он передал Ивану Васильевичу, что Папа будет рад, если послы как можно скорее пожалуют в Рим за царевной Зоей, обещает им торжественный приём и беспрепятственный проезд по итальянским, латинским, немецким и прочим землям, где присягают католической вере. Иван щедро одарил посланника и приказал не мешкая готовить посольство к отъезду.
Подтверждающийся слух о скорой женитьбе великого князя Ивана Васильевича быстро облетел Москву, породив множество новых слухов, домыслов и небылиц. Кликушествующие старухи называли её «окаянной иноверкой», как совсем недавно Марфу Борецкую, о которой столь же малое они имели представление. Женщины помоложе, напротив, радовались за своего государя. То, что он похоронил первую жену свою Марию, вызывало сочувствие, особенно у новых вдов, и, желая ему семейного счастья, они и в своих сердцах зажигали искорку надежды на лучшие перемены в своей судьбе. Траур, по их мнению, Иван Васильевич блюл достаточно долго, и вновь жениться молодому и статному великому князю сам Господь велел. Молодые девицы и вовсе представляли Зою Палеолог сказочной царевной, способной творить добрые чудеса, и заранее преисполнились к ней трепетного обожания.