— Навряд успеем к январю, — покачал с сомнением головой Иван. — Старая церковь не разобрана ещё. Да санный путь, чтобы камни возить, неизвестно когда в этот год проложится.
— Зима ранняя должна быть в этот раз, — ответила Мария Ярославна. — Вон лето какое сухое было. По всем приметам скорых морозов жди.
— Что ж, хорошо, коли так. Господь благоволит к нам ныне. А Холмскому Андрею я порученьице дал небольшое, благополучия нашего касающееся.
— Он смышлён, — сказала Мария Ярославна, не расспрашивая, о каком именно поручении идёт речь. — Справится. Ты бы и к отцу поласковей был, он верный тебе человек, камня за пазухой никогда держать не станет.
— Да разве я суров к нему? — удивился Иван. — Вроде не обижаю пока.
— Мало не обижать, надо и поддержать воеводу своего лучшего. Фёдор Давыдович вон в боярах давно, а Данило Дмитриевич не меньше его заслуг имеет.
— Неужто сам через тебя просил? — предположил недоверчиво Иван.
— Что ты, Бог с тобой, — замахала рукой Мария Ярославна. — Сам он ни за что просить не станет, не посмеет, да и достоинство боится ронять.
— Достоинство... — поморщился Иван. — Служи он не мне, а кому другому, поглядел бы тогда на достоинство его!
— Однако же не другому, а тебе крест целовал, — произнесла Мария Ярославна с укоризной.
— Ну ладно, я подумаю ещё о нём, — сказал Иван. — Ты бы, матушка, себе испросила хоть раз что-нибудь, а то всё о других радеешь.
— Да что мне, сынок, для себя просить, — улыбнулась великая княгиня. — Одно у меня желание — сыновей в добром здравии да в душевном согласии перед собой зреть.
...Оглядев с высокого крыльца просителей, она, как обычно, выбрала нескольких, к кому следовало, по её мнению, подойти в первую очередь. Предпочтение всегда оказывалось монастырским людям. Высокий монах со скорбным выражением измождённого лица привлёк её внимание. Мария Ярославна, поддерживаемая слугами, спустилась с крыльца и подошла к старцу:
— Откуда пришёл, святой отец?
— С Холмогор, матушка. Игуменом Петровской обители послан с нижайшим поклоном тебе. — И он действительно согнулся чуть не пополам, поклонясь великой княгине.
— Издалека. Что же за нужда у вас там?
— Вой московские пограбили нас, и без того перебивающихся мздой малою, что православные давали. Ране новгородские купцы жаловали нас милостынею, а теперь нам то в упрёк. А вера-то на всех одна, и для тех, и для других, и для москвитян, и для новогородцев.
— Что же ты хочешь? — нахмурилась Мария Ярославна.
— Пусть в покое оставят обитель нашу, посевы не вытаптывают, землю не отымают. Не по-Божески сие.
— Хорошо, будет о том сказано великому князю, — кивнула Мария Ярославна и подошла к следующему просителю. Им оказался довольно упитанный купец с реденькой бородкой, весьма странно выглядевшей на круглом и румяном лице.
— Коломенские мы, — пробасил он. — Быков перегоняли на Торг. Встали на постой у Митрия на Полянке. У того дочь на выданье. Так почудилось ему, будто я до дочери евонной охоч. Мало, что оглоблей все рёбра мне пересчитал, дак и бородёнку не пощадил, подрал, окаянный. Вели, матушка великая княгиня, наказать злыдню.
— Как же наказать его? — слегка улыбнулась Мария Ярославна.
— Пущай Ксеньку свою за меня отдаст всё же да в приданое кузню.
— Так значит, охоч ты всё-таки до дочки-то его? — прищурилась великая княгиня.
— Да не то чтобы так, малость только.
Мария Ярославна покачала головой и, не удостоив его больше ни единым словом, пошла дальше. Она остановилась перед четырьмя женщинами в чёрных платках, глаза их покраснели, видимо от слёз. Одна из женщин, всхлипывая, запричитала:
— Кормильцев лишились мы, что в поход с государем отправились. Убиты, бают. А у нас у кажной ребёнки малы на руках. Как, чем кормить, не ведаем. Помощи также неоткуда ждать. Только на тебя, матушка ты наша, вся надёжа.
Остальные женщины, поддаваясь её горестному причитанию и жалея себя, заплакали.
— Выдать каждой по гривне, — распорядилась великая княгиня и прибавила, обращаясь к вдовам: — Не вы одни бедствуете, многих горе не обошло. Что ж поделать, Господь страдания ваши видит. Не всё же горю длиться, будет и на вашем веку радость.
Анисья стояла в сторонке и боялась поднять глаза. Она было позавидовала вдовам, получившим деньги, которые и ей бы ох как не помешали. Но причитать так же, как они, у Анисьи не получилось бы, а без этого, как ей казалось, и пробовать лучше не надо, только себя позорить.
— Ну а с тобой, милая, что приключилось?
Анисья подняла голову и обмерла. Прямо перед ней стояла великая княгиня и ласково смотрела на неё.
Первым порывом Анисьи было поддаться этому ласковому взгляду и мягкому голосу, рассказать всё, что томило её сердце, поделиться горестью своей. Но тут же она вспомнила о том, что сама себе загадала: если пожалеют её, милостью одарят, значит, нет у неё больше надежды, что вернётся Тимофей. И она сжалась вся, затрепетала, как девушка перед венчанием, которая боится своего будущего.
— Что же ты молчишь? — переспросила Мария Ярославна. — Ко мне не молчать приходят, а боль сердечную выговорить. Может, помочь тебе смогу.
— Прости, матушка, что обеспокоила, — еле слышно выговорила Анисья. — Ничего не надобно мне.
Великая княгиня пристально посмотрела на неё, затем достала из кармашка серебряную монету и вложила в ладонь Анисьи:
— Да хранит тебя Господь.
Она повернулась и направилась к крыльцу, давая понять, что выслушивание просьб на сегодня окончено. Дружинники не грубо, но настойчиво стали подталкивать народ к воротам.
Анисья, томимая сомнениями, побрела домой. Она ругала себя за то, что послушалась соседку и предстала перед великой княгинею такой бестолковой, что и слова выговорить не смогла. Осрамилась вконец, хорошо, не взашей её со двора прогнали. И всё же ей немножко полегчало, в глубине души теплилась надежда, которую она не позволила отобрать у себя. Серебряную гривну она решила не тратить, а спрятать в сундучок до лучшего времени.
Дома её встретила взволнованная Тоня.
— Матушка, без тебя воевода великого князя к нам приходил! О батюшке справлялся. Батюшка в сражении не убит, даже отмечен милостью великокняжеской. Государь Иван Васильевич деревню ему даровал. Прямо верить боюсь!
— Да что ты такое мелешь, глупая?
— Ей-Богу, не вру! — Тоня быстро перекрестилась. — Жив батюшка наш! Может, в пути задержался... — Она всхлипнула.
— Не плачь, — выговорила Анисья слабым голосом, сама готовая разрыдаться. — Чего плакать? Ждать остаётся нам да Бога молить о здравии отца. Знать, сердце-то меня не обманывало. Что за воевода, скажи толком?
— Огромный, прямо медведь. Как лошадь его носит, не знаю. Басом говорит. Ещё, говорит, заедет, попозднее. Батюшка его от гибели уберёг, вот он и благодарен. Заходить просил в его терем на Великой улице. А что, сходим давай?
— Я вот тебе схожу! — пригрозила Анисья, сдерживая улыбку. — Чай, не девчонка по городу бегать. Выросла уж, хошь завтра замуж отдавай.
— Мама, а чего Игнатий-каменщик приходил? — спросила Тоня с опаской.
— Сына свово за тебя сватать, — не стала Анисья скрывать.
— Это Мокейку, это рябого-то?! — воскликнула Тоня в притворном ужасе. — Маманя, не отдавай!
— Не верещи! То не решено ещё. Без отцова благословения и за князя не выдам, так и знай!
Тоня замолчала, задумалась и глубоко вздохнула.
— Скорей бы уж... — произнесла она.
Мать в ответ тоже вздохнула и обняла дочь.
— Ничего, — шептала она, гладя Тоню по голове. — Дождёмся, а там и свадьбу справим, и жизнь наладим. Потерпи, милая, скоро уже. Сердце подсказывает...
Глава пятнадцатая
«Иоанн воссел на престол с мыслию оправдать титул великих князей, которые со времён Симеона Гордого именовались государями всея Руси; желал ввести совершенное единовластие, истребить уделы, отнять у князей и граждан права несогласный с оным, но только в удобное время, пристойным образом, без явного нарушения торжественных условий, без насилия дерзкого и опасного, верно и прочно: одним словом, с наблюдением всей свойственной ему осторожности. Новгород изменял России, пристав к Литве; войско его было рассеяно, гражданство в ужасе; великий князь мог бы тогда покорить сию область; но мыслил, что народ, веками приученный к выгодам свободы, не отказался бы вдруг от её прелестных мечтаний; что внутренние бунты и мятежи развлекли бы силы государства Московского, нужные для внешней безопасности; что должно старые навыки ослаблять новыми и стеснять вольность прежде уничтожения оной, дабы граждане, уступая право за правом, ознакомились с чувством своего бессилия, слишком дорого платили за остатки свободы, и наконец, утомлённые страхом будущих утеснений, склонились предпочесть ей мирное спокойствие неограниченной государевой власти. Иоанн простил новгородцев, обогатив казну свою их серебром, утвердив верховную власть княжескую в делах судных и политике; но, так сказать, не спускал глаз с сей народной державы, старался умножать в ней число преданных ему людей, питал несогласие между боярами и народом, являлся в правосудии защитником невинности, делал много добра, обещал более».
«Серебряные деньги у них бывают четырёх родов: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая и до известной степени овального вида, называется она деньгою и имеет различные изображения. У старинных на одной стороне розы, у позднейших — изображение человека, сидящего на лошади; на другой стороне и те и другие имеют надпись. Сто этих денег составляют один венгерский золотой. Алтын — шесть денег, гривна — двадцать, полтина — сто, рубль — двести. Ныне чеканятся новые, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста денег стоят рубль.