Тверские имеют с обеих сторон надпись и по стоимости равняются московским.
Новгородские на одной стороне имеют изображение государя, сидящего на троне, и против него — кланяющегося человека; с другой стороны надпись; по стоимости они вдвое превосходят московские. Новгородская гривна стоит четырнадцать, рубль же — двести двадцать две деньги.
Псковские с одной стороны имеют бычью голову в венце, а с другой надпись. Кроме того, у них есть медные монеты, которые называются пулами; шестьдесят пул по стоимости равны московской деньге».
имофей медленно оправлялся от раны. Весь сентябрь он пролежал в новом разбойничьем лежбище, в лесной глуши, и очень удивился, когда Проха сказал ему, что отсюда до Новгорода Великого не более десяти вёрст. Тут была, однако, неказистая, но довольно крепенькая избушка, в которой можно было даже в случае надобности перезимовать, что Фатьяныч, видимо, не раз проделывал.
Проха ходил за Тимофеем старательно и умело, так что однажды тот промолвил, скрывая за усмешкой свою признательность:
— Тебе бы, Проха, бабой родиться. Лучшей няньки не сыскать было бы.
— Ничего, Трифоныч, я и в мужиках ещё похожу с полным своим удовольствием. Эх, кака девка в Новгороде у меня была! Ягодка!
— Чего ж не ушёл в Новгород-то? Сам говоришь, что недалече.
В ответ Проха взглянул на Тимофея с такой укоризной, что тому стало совестно.
— Ну не серчай, пошутковал я.
— Без меня, Трифоныч, кто б тебя напоил, накормил? Ты в беспамятстве-то неделю лежал. Думали, всё, не очухаешься. А на Фатьяныча кака надёжа? Он, как волк, рыщет где-то целыми днями, не до тебя ему.
— Где сейчас-то он?
— Опять к Новгороду пошёл, неймётся ему. И ведь не боится, что поймают, отчаянный.
Тимофей оглянулся по сторонам и сказал вполголоса:
— А не уйти ли нам сейчас с тобою, Проха? Чего судьбы дожидаться? — Он встал на ноги и покачнулся.
— Куды тебе? — махнул Проха рукой. — Не набрал ещё силёнок-то. Повременить нать. Да и шапка твоя у Фатьяныча. Иначе разве оставил бы он нас без присмотра.
Тут только Тимофей вспомнил про шапку и про зашитую государеву дарственную. Он вздохнул и сказал с досадою:
— Жаль шапку. Однако жизнь дороже стоит. Бежать нам надо, Проха. Пропадём иначе.
— С недельку выждем, — ответил холоп, — а там как Бог даст. Я бы с охоткой ушёл, да за тебя боюсь, слаб ты ещё, спешки не осилишь.
К вечеру пришёл Фатьяныч и, будто читая их мысли, объявил:
— Ну, сотник, готовься. Через неделю на Москву отправимся. Одно дельце у меня здесь осталось, старинное. Не один год его ждал...
— Бумага у тебя? — спросил Тимофей.
— А то как же! — отозвался Фатьяныч. — Эх, сотник, мы с тобой погуляем ещё, медку попьём от души. Ты только ладь со мной, иного не требую, и тогда сам в достатке будешь.
Тимофей внимательно посмотрел на него:
— Не пойму никак, почему не бросил ты меня или не убил. Грамоту взял, чего ещё надо? Один бы и отправился.
— Да что я, злодей какой? — Фатьяныч искренне изумился, как будто никогда не приходилось ему лишать людей жизни. — Пожалел, понравился ты мне. А потом, куда ж я пойду без тебя, дурья башка! Кто ж мне поверит, что я сотник великокняжеский, кто подтвердит? По роже одной подмену признают — и в железы. А я в темницу не хочу, пожил без солнышка, хватит.
Тимофей кивнул. Это уже больше было похоже на правду.
— Ты думаешь, мне деревня твоя нужна в пользование? — продолжал Фатьяныч, не боясь откровенничать с Тимофеем. — Да я с десяток деревенек таких купить могу, деньги водятся, слава Богу. Только скучно мне стало мотаться туда-сюда, осесть хочу на старости лет в спокойном месте. И не хозяином деревни твоей, а приказчиком. Им меня и представишь перед людями-то. И тебе выгодней, и мне спокойней.
— А не опасаешься, что выдам тебя? — прищурился Тимофей.
— Нет, не боюсь, — засмеялся Фатьяныч. — Не такой ты человек, чтобы за добро злом платить. Совестливый ты, от слова своего не отступишься, крест не зря я тебе целовать давал.
Тимофей плохо помнил, что целовал крест, но поверил, что так оно и было, когда он находился в бредовой горячке. Он кивнул и произнёс:
— Ладно, будь по-твоему. Тебя я выдавать не стану. Только лихое занятие своё ты оставить должон.
— Эго как водится, — удовлетворённо согласился Фатьяныч. — Церковку построю, все грехи отмолю.
— Проха с нами пойдёт.
— А что ж, пущай, парень он хороший, люб мне. — Проха при этих словах вытаращил глаза.
— Так через неделю, говоришь?
— Через неделю, сотник. Не могу раньше. Рад бы, да не могу, ты уж потерпи чуток.
На следующее утро Фатьяныч опять ушёл, и на этот раз отсутствовал дольше обычного. Тимофею это было на пользу, он быстро поправлялся, руки его уже свободно двигались, ладони обретали прежнюю крепость. Правда, от перемены погоды ломило к ночи изуродованную стрелой и огнём спину, и от этой нудной ломоты, понимал он, не избавиться до конца дней. Всё чаще сеял холодный октябрьский дождь. Тимофей думал с тоской, что Анисья с дочерьми уже не чают дождаться его домой. Небось и свечки за упокой его души в церкви зажигают. От этих мыслей долго не удавалось заснуть, утром он поднимался злой и разбитый.
Фатьяныч объявился на пятый день. Кафтан его был порван и перепачкан в саже, борода опалена, красные от бессонницы глаза сверкали, как у безумного. Он вышел из чащи совершенно бесшумно, и Проха, внезапно увидев его, вздрогнул и попятился, часто крестясь.
— Что, за лешака принял меня? — хрипло захохотал разбойник. — На-ка, пособи мне. — Он снял с плеча увесистый мешок, в котором что-то глухо звякнуло. — В избу оттащи. Эй, сотник, ночью двинемся, ты как, готовый? — Он посмотрел на Тимофея и, не дожидаясь ответа, зачерпнул ковшом кашу из котла и принялся жадно жевать.
— Я-то давно готовый, — сказал Тимофей. — Ты сам готов ли? Дорога неблизкая, мешок свой тащить сам будешь или как?
— Не бойсь, тебя не обременю.
— А кого обременишь, Проху, что ль? Дак его на версту хватит, не боле. Вон как корячится, бедолага. Я уж не спрашиваю, что там у тебя. Догадываюсь.
Проха, с трудом приподнимая мешок, тащил его в избу.
— Догадливый, — усмехнулся Фатьяныч, вытирая бороду, в которой застряли комочки варёной гречихи. — Несолёная! Прохор, соль что, вся вышла у нас?
— Вся кончилась, — откликнулся запыхавшийся холоп.
— До Русы придётся без соли жить, — с сожалением произнёс Фатьяныч, взглянув на Тимофея, как будто ждал от него сочувствия.
Тимофей ничего не ответил.
— Лошадку сторговал тут у одного, — сказал лениво Фатьяныч. — Под вечер выйдем, ночью заберём. Ну, одну-другую версту пешком пройти надо, конечно, тут уж Проха постарается пущай. Зато потом полегчает. — Он широко зевнул и потянулся всем телом. — Притомился я, сотник. Почитай три ночи глаз не смыкал.
Подремлю пойду. Будить не надо меня, сам встану, когда время подойдёт.
Подремать, однако, ему не пришлось. Фатьяныч сделал несколько шагов по направлению к избушке и вдруг встал как вкопанный. Прямо перед ним, уставясь на разбойника холодными жёлтыми глазами, стоял большой взрослый волк.
Он попятился, одновременно вытаскивая из-за голенища сапога длинный корельский нож и готовясь отразить прыжок зверя. Но волк не двинулся с места и лишь оскалил острые белые клыки, от вида которых у Тимофея мороз пошёл по спине.
Дверь избушки отворилась, и оттуда вышел Проха, утирая рукавом взмокший лоб. Он собрался сказать что-то, но необычная тишина насторожила его. Проха с недоумением посмотрел на Тимофея, затем на пригнувшегося к земле Фатьяныча и вдруг увидел в трёх шагах от себя настоящего волка. Одним махом он прыгнул назад через порог и захлопнул за собой дверь, подперев её жердиной изнутри.
Зверь не обратил на Проху никакого внимания, повёл острым носом и двинулся к котлу. Заглянув в него, он понюхал холодную кашу и принялся доедать то, что ещё осталось на дне.
Фатьяныч и Тимофей с изумлением наблюдали за ним, не зная, что предпринять. Тимофей оглянулся по сторонам в поисках хоть какого-то оружия, но ничего, даже завалящего полена, рядом не нашлось. Путь к избушке был отрезан, да и дверь была заперта Прохой изнутри.
Между тем волк доел остатки каши и лёг на траву, равнодушно глядя на обескураженных людей. Неизвестно, сколько бы ещё продлилось томительное ожидание, если бы не новое событие, поразившее обоих. В глубине чащи послышался треск сучьев, конский храп, и на поляну неожиданно выехал безоружный всадник. Лицо его было поцарапано, одежда порвалась и висела клочьями. Он был без бороды, что выдавало его юный возраст, это же подтвердил и его почти мальчишеский голос.
— Волчик! — радостно воскликнул он, спрыгнул с коня и, подбежав к волку, обнял его двумя руками за серую лохматую шею.
И почти одновременно с его возгласом в лесу неподалёку послышался собачий лай.
В доме Борецких царила паника. Когда выяснилось, что Ваня не ночевал в своей горенке и что вообще его нет нигде, у Капитолины сделалась истерика. К её истерикам давно привыкли и как-нибудь перетерпели бы ещё одну, но на этот раз дело, по-видимому, было нешуточное. Марфа Ивановна гневно выбранила дружинников, которые из-за ночного пожара и всеобщей суматохи совсем забыли об охране терема и вообще оставили ворота открытыми. Она приказала им тотчас отправиться на поиски, обойти весь город, все его закоулки и найти внука во что бы то ни стало.
Настя первая заметила, что Волчика нет на месте. Отстёгнутая от ошейника цепь неподвижно лежала в траве, и Настя попятилась от неё, как от змеи. Она побежала к Никите.
Фёдор не принимал участия в общей суете. Он был уверен, что тревога преждевременна и что вот-вот Ваня вернётся, да ещё и нажалуется на него. Но время шло, Ваня не возвращался, и Фёдор начал испытывать страх. Первой его мыслью было пойти к матери и рассказать, что это он отпустил волка и расстроенный племянник кинулся на его поиски. Затем он представил, что скажет ему на это мать, какими глазами взглянет на него, и его решимость улетучилась. Так и стоял он в сторонке, молчаливый, вновь мучимый собственной виною, о которой боялся поведать кому-либо, и, когда подошедший Васятка тронул его за руку, Фёдор вздрогнул и отшатнулся, оттолкнув детскую ладо