– Вы знаете, кто он, – тот, кого вам удалось задержать? – спросила королева.
– Самому мне он был не знаком, но один из моих людей, который видел его у Монфокона, его узнал: это тот негодяй, который вместе со знаменитым разбойником Буриданом посмел публично угрожать монсеньору Ангеррану де Мариньи. Один из тех, за чьи головы назначена награда – мессир Филипп д’Онэ.
Маргарита едва заметно побледнела, губы ее задрожали.
– Что прикажете с ним делать, госпожа? – поинтересовался офицер.
Маргарита глухим голосом спросила:
– Куда вы поместили того лучника?
– В номер шестой, госпожа!
– В одну из тех камер, из которых лишь один выход – в воды Сены, не так ли? – продолжала Маргарита голосом еще более тихим и глухим.
– Да, госпожа! Номер шестой занят, но остается номер пятый.
– Что ж, – промолвила Маргарита, – поместите Филиппа д’Онэ туда…
Кое-кто услышал этот приказ Маргариты. То была Жуана, прекрасная субретка и наперсница королевы. Ничего удивительного – приученная хозяйкой к шпионажу, в искусстве подслушивать под дверьми ей не было равных.
Итак, малышка Жуана слышала всё, от первого и до последнего слова.
– Бедный юноша! – прошептала она. – Стало быть, ему предстоит умереть, да какой ужасной смертью! Если бы я могла разжалобить королеву! Она ведь жестокая только когда это необходимо… Но нет, это невозможно! Раз уж госпоже Маргарите есть чего опасаться от этого дворянина, жалости от нее до дождешься… А спасти его – еще более невозможно!.. Нужно что-то придумать!.. Ведь это так невыносимо – знать, что такой отважный и красивый молодой человек должен умереть, и ничто в мире не может его спасти, нет, ничто!
Жуана смахнула слезинку.
И если бы Филипп д’Онэ увидел эту слезинку, если б ему была дорога его жизнь, возможно, он вздрогнул бы от надежды, так как кто знает, на что способна женщина, которая плачет искренне?
XII. Роллер
Жуана расчувствовалась по поводу одного несчастного, но даже и не подумала оплакивать судьбу другого, которого ждала такая же ужасная смерть. То, что она испытывала к Филиппу д’Онэ, возможно, было и не любовью, но неким, на нее похожим, восхищением, тогда как бедный лучник был ей совершенно безразличен.
Но если малышку Жуану лучник не заинтересовал вовсе, то вот Мабель – по причинам, о которых мы расскажем чуть позже – весьма.
Нам сложно даже подобрать слова, чтобы описать, сколь велико было изумление несчастного солдата, когда его вместо всякого вознаграждения подхватили под руки трое или четверо сослуживцев.
Он только и успел крикнуть:
– Но что такого я сделал?
И в тот же миг он был связан и, с кляпом во рту, его поволокли прочь без того, чтобы кому-то нашлось до этого дело – подобные внезапные аресты были в Лувре делом привычным. Нередко случалось, что тот или иной зал дворца оказывался буквально залитым кровью после короткой расправы, происходившей прямо на месте и без всякого суда.
Потому, повторимся, арест лучника королевы никого не удивил.
Солдат быстро сообразил, что его тащат в главную башню Лувра, в подземельях которой находились тюремные камеры.
У двери, за которой находилась уходившая вниз, под землю, лестница, ему удалось освободиться от кляпа и повторить свой жалобный вопрос:
– Что такого я сделал?
– Скоро узнаешь, – ответил офицер.
– Скажите мне хотя бы, сколько времени мне предстоит провести в тюрьме?
– И это скажу, только потерпи немного.
Перестав сопротивляться, лучник спустился по лестнице к верхнему уровню, где находились камеры первой категории, и лишь тогда, когда он увидел, что на этом этаже никто останавливаться не собирается, и его ведут еще ниже, бедняга осознал весь ужас своего положения. Он принялся неистово отбиваться и громко кричать, но вопли и мольбы заглушали внушительной толщины стены. Вскоре он оказался в неком узком и смрадном проходе, где даже дышалось с трудом. Открылась дверь, его, словно какой-нибудь сверток, зашвырнули внутрь, дверь захлопнулась, и на этом всё кончилось. В течение первого часа бедняга, помутившись рассудком, яростно метался по узкой камере, в которую его бросили, пытаясь разбить голову о стены, но, похоже, череп у этого швейцарца (а мы ведь еще не упомянули, что сей лучник, как и все его товарищи, был швейцарцем?) оказался слишком прочным. Его многострадальный лоб лишь покрылся большими шишками. От отчаяния бедолага попытался вырвать волосы из бороды, но эту бороду, рыжую и густую, рвать оказалось не легче, чем те столетние дубы, что стоят на склонах Гельвеции.
Устав биться головой о стены и испытывать на прочность свой волосяной покров, несчастный швейцарец потерял сознание от боли и растянулся во весь свой рост в луже воды. Прохлада вскоре привела его в чувства. Тогда он принялся жаловаться на судьбу, задыхаясь от всхлипов, похожих на лошадиный храп:
– Святое чрево! Похоже, я труп! А если еще и не труп, то вскоре им буду! Подохну здесь, как собака, которую побили и бросили умирать у придорожного столба… Я же видел, на какой этаж мы спустились! Меня сунули в самую дальнюю дыру… А ведь все знают, – добавил он, содрогнувшись от страха, – что те, кого сюда бросают, живыми уже не выходят. Ни для кого ведь не секрет, что ни один из тюремщиков и не подумает сюда спуститься, чтобы принести узникам еды. Больше никогда не увижу я родные края, не увижу тот домишко, в котором родился… А сгубило меня честолюбие, будь оно неладно. Если б не поверил красивым обещаниям вербовщика, если б не захотел посмотреть на французский двор и его диковины, то и сейчас бы был там, среди друзей, коров и моих родных. Ах, бедная матушка! Что скажешь ты, когда узнаешь, что твой Вильгельм был брошен умирать с голоду, и, что хуже всего, так и не узнав, в чем же состояло его прегрешение.
Солдат, чье имя мы только что узнали, опустил голову на колени и принялся издавать жалобные крики, но вскоре осознал, что и эти крики ничего ему не дадут, и тогда уже погрузился в мрачное и ожесточенное молчание абсолютной безысходности. У него не осталось сил даже плакать, и спустя пару минут тишину камеры номер 6 нарушал лишь хриплый шум его дыхания. Он не знал уже, мучает ли его голод или жажда, как не знал и то, суждено ли ему умереть. Жизнь представлялась ему теперь чем-то смутным, далеким, невероятным, и, наконец, через несколько часов, с последним стоном, он вытянулся на полу, ожидая смерти.
В этот момент дверь его камеры бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась.
Но бедняга, который еще секунду назад был погружен в непроглядный мрак, заметил лишь то, что камера озарилась слабым светом.
Оторопев, он поднял голову и увидел, что свет этот исходит от потайного фонаря, который держит какая-то женщина.
С фонаря его испуганные глаза переместились на лицо женщины, и он ее узнал.
То была камеристка королевы, то была Мабель.
– Что вам нужно? – спросил бедняга, которого отчаяние привело в такое оцепенение, что он даже не пытался воспользоваться этим случаем.
– Я пришла тебя спасти, – сказала Мабель.
В ту же секунду швейцарец вскочил на ноги, весь дрожа и лепеча бессвязные слова, из которых, тем не менее, можно было понять, что он клянется Мабель в вечной признательности и умоляет располагать его жизнью.
– Следуй за мной, – промолвила Мабель, – и если не хочешь, чтобы тебя вновь схватили, не произноси ни единого слова и держи себя в руках.
Швейцарец, которому надежда вернула немного хладнокровия, жестом показал, что он все отлично понял. Он последовал за Мабель, которая вышла из камеры и тщательно заперла за собой дверь.
Миновав две каменные лестницы, камеристка и швейцарец оказались на свежем воздухе. Как и раньше, Мабель сама заперла дверь подземелий. Они находились в небольшом, погруженном во тьму дворе. В глубине этого двора, в темном углу, ее кто-то ждал. Мабель подошла к этому человеку и передала ему ключи, которые держала в руке. Как ей удалось уговорить тюремщика содействовать этому побегу? Вероятно, она давно его уже подкупила (так, на всякий случай), чтобы иметь возможность в любой момент использовать в своих интересах.
Дорогами, по которым не ходили никакие патрули, да и сам король, вне всякого сомнения, не рискнул бы проехать, Мабель вышла к уединенной потерне… Несколькими мгновениями позже тот, кому предстояло умереть от голода, был уже за пределами Лувра. И тогда на него нахлынули такие эмоции, что он упал на колени, схватил подол платья Мабель и, не произнося ни слова, принялся пылко его целовать.
Мабель позволила несчастному швейцарцу выказать ей свою признательность, а затем сказала:
– Ну-ну, будет тебе… Нам нужно идти!
Швейцарец поднялся на ноги и последовал за ней, как верный пес. Он готов был идти за ней хоть на край света. На край света Мабель не шла, но, возможно, то, чего она ожидала от спасенного ею лучника, было еще более непростым и далеко небезопасным. Она остановилась у кладбища Невинных, вошла внутрь Дома с привидениями, поднялась в свою лабораторию и зажгла свечи в канделябре.
Затем она вытащила из шкафа краюху хлеба, мясной пирог, кувшин вина, перенесла все это на стол и сказала:
– Ты, должно быть, голоден. Вот: поешь и утоли свою жажду.
Швейцарец расплылся в счастливой детской улыбке и устроился за столом. Он не просто ел, он отправлял в рот все, что было перед ним, одним махом.
Когда он насытился, Мабель, которая все это время не сводила с него изучающего взгляда, спросила:
– Как тебя зовут?
– Роллер. Вильгельм Роллер.
– Откуда ты родом?
– Из Унтервальдена.
– Это где-то в Швейцарии?
– Ya[12].
– Я слышала, швейцарцы за добро всегда платят добром. Это правда?
– Mein Gott![13] Я же сказал вам, что моя жизнь – теперь ваша. Делайте с ней всё, что угодно.