– Я следил за вами, Жан Буридан, Ланселот Бигорн, Гийом Бурраск, Рике Одрио. Я следил за вашими поступками и, даже не будучи с вами знаком, сказал себе: это бунтари, которые рано или поздно окажутся во Дворе чудес, так как рано или поздно весь Париж обрушит на них свою ненависть. Итак, я вас ждал. Будьте гостями Ганса-разбойника. Мой дом – ваш дом…
Ганс широким жестом обвел комнату, в которой находился – все эти шкафы и кресла, добытые за счет грабежей и разбоев; этим жестом он, казалось, охватил не только весь дом, но и весь Двор чудес. Затем физиономия, в глазах которой только-что сверкали хитрые огоньки, помрачнела, и взорам удивленных друзей вновь предстало лицо чудовищного животного.
Ганс неспешно вышел из дома и вернулся в свое жилище, над дверью которого висел огромный кусок кровянистой падали.
Прошло три дня. Гийом, Рике и Готье играли в кости, ели и пили. Ланселот Бигорн спал.
Буридан расхаживал взад и вперед по Двору чудес, знакомясь с этим удивительным миром, бродил в сумерках по грязным, смрадным темным улочкам. Он видел мрачные логовища, в которых, при свете факелов, на глаза ему попадались странные особи, словно он прогуливался в этот момент среди тех невероятных видений, которые одолевали Данте. Он присутствовал при сценах ужасных оргий, знакомился с обитателями этого отвратительного места, где все было пропитано необъяснимым страхом. Вслед ему смотрели свирепые лица, люди, казалось, явившиеся из другого мира, женщины трагической или отталкивающей красоты. Он говорил с мужчинами, в которых пытался уловить отголосок мыслей, выраженных Гансом.
За эти три дня он несколько раз пытался выйти из Двора чудес, но ему казалось, что мало-помалу вокруг этого жалкого квартала сжимается кольцо оцепления. По соседним улочкам все чаще и чаще проходили патрули, с каждым разом становившиеся все более и более многочисленными, на углах улиц были выставлены часовые. Похоже, решил он, готовится нечто значительное.
Он думал о Миртиль. Он думал о Валуа. Он думал о той женщине, которая была его матерью, и которая, по заверениям Бигорна, была жива. Сотни путаных мыслей вертелись в его голове. Ему безумно хотелось любить и быть любимым.
В одну из ночей Ланселот Бигорн услышал, как Буридан шепчет:
– Граф де Валуа – мой отец! И граф де Валуа сказал мне, что он любит Миртиль!
В нем все кипело от гнева.
Утром четвертого дня, часов в десять, Буридан собрал товарищей, чтобы предложить новую и последнюю попытку. Он уже собирался заговорить, когда дверь открылась и появилась женщина.
– Жийона! – вскричал Буридан, опьянев от радости, сомнения и надежды.
– Да, это я, мессир, – промолвила хитрая старушенция, приближаясь с улыбкой столь же мерзкой, как и она сама.
Буридан дрожал и не находил в себе мужества расспросить служанку Миртиль.
– Господи Иисусе, – продолжала стрекотать Жийона, – с каким же трудом я сюда добралась! В конце концов помог один друг, изображающий из себя однорукого язвенника, – он-то и провел меня сюда… Я узнала, что вы явились на встречу, которую я вам назначила в особняке Валуа, узнала, что к несчастью, удача от вас отвернулась… зато она улыбнулась мне.
– Что ты хочешь этим сказать? – пробормотал Буридан.
– А то, что я сделала то, чего не удалось вам!..
– Значит, Миртиль…
– Я ее вызволила!
– Бежим скорее!.. Друзья… мои дорогие друзья… моя дорогая Жийона!..
– Да не нужно никуда бежать! – воскликнула Жийона.
В этот момент вошел Симон Маленгр.
И Симон Маленгр держал за руку Миртиль!
В следующую секунду влюбленные уже обнимались. В течение нескольких минут в доме слышались лишь счастливые рыдания едва стоящей на ногах девушки, да шумные возгласы Гийома, Рике и Готье.
Буридану и Миртиль казалось, что им все это снится.
Когда юноша немного очнулся от заворожившего его восторга, то попытался поискал глазами Жийону, чтобы поблагодарить ее.
Но тщетно. Жийона и Симон Маленгр исчезли.
XV. Двор Франции против Двора чудес
Лувр, оратория Маргариты Бургундской, строгая комната, украшенная лишь несколькими предметами мебели, потемневшими от времени скульптурами, мрачной обивкой, с крестом, висевшим над одним из панно над скамеечкой для молитвы.
Трое: Маргарита Бургундская, Людовик Сварливый, граф Карл де Валуа, – своеобразный государственный совет, но в то же время и совет семейный.
Но при этой сцене незримо присутствуют и другие: Жуана, за дверью, и Мабель, спрятавшаяся в глубине кабинета, откуда она всё может видеть и слышать.
На этом семейном совете произошел государственный переворот: решено было арестовать Ангеррана де Мариньи.
Мы проникаем в ораторию королевы в тот самый момент, когда, после долгих споров, арест первого министра является уже делом решенным.
Эти трое ненавидят Мариньи.
Валуа, который в этой дискуссии проявляет себя как настоящий злой гений, Валуа, который теперь уверен в крахе своего соперника, дрожит.
Маргарита, которая с тех давних пор, когда она была любовницей посланника Франции при дворе Бургундии, Маргарита, которая, став королевой Франции, только о том и думает, как бы погубить бывшего любовника, Маргарита, которая наконец убеждена в том, что Мариньи уйдет из ее жизни, тоже дрожит.
Дрожит и Людовик, мало-помалу проникшийся завистью, которую внушило ему могущество Мариньи, Людовик, которого зависть привела к ненависти, умело разожженной Валуа, король, три дня назад решившийся на политическое убийство самого преданного слуги своих родителей.
Всем троим страшно.
Теперь, когда казнь должна состояться, они опасаются, что Мариньи попытается оказать сопротивление, и, подобные гончим, остановившимся перед загнанным кабаном, терзаются мыслью, в кого из них троих вонзятся в последнем ударе клыки зверя.
Часы медленно отбивают десять.
Все трое вздрагивают.
Именно на это время назначено в Лувре Ангеррану де Мариньи.
Галерея заполнена толпой сеньоров, капитанов и шевалье, удивленных тем, что их вызвали во дворец в столь ранний час. Все вкупе производило сильное и грозное впечатление: суровые смуглые лица, широкие плечи, колышущиеся гребни, тяжелые эстрамасоны[16], крестообразные рукояти которых только и ждут, когда их сожмут яростные руки. С каждой из сторон галереи, выстроившись шеренгой, неподвижно стоят две дюжины лучников; у двери, с обнаженной шпагой в руке, дежурит Юг де Транкавель.
Король обводит долгим взглядом эту мизансцену, которая символизирует его могущество, и чувствует возбуждение; он улыбается и приветствует это воинственное собрание широким жестом.
По галерее проносится громоподобное «Да здравствует король!..»
Король шепчет несколько слов на ухо капитану стражи, который бледнеет, – он только что получил приказ арестовать Ангеррана де Мариньи.
– Когда он выйдет из оратории, – заканчивает король. – Ты услышишь, Транкавель, как я крикну: «Пресвятая Дева!» – тогда и выступай.
– Дорогу первому министру, – кричит в глубине галереи голос секретаря. – Дорогу монсеньору де Мариньи!
Толпа распадается, колышется; к оратории приближается Мариньи – спокойный, суровый, внушительный и важный.
Мариньи прекрасно знал Лувр. Уже у подъемных мостов, по поведению часовых, по лицам прислуги он мог догадаться, какие во дворце царят настроения, будь то радость, безмятежность или гнев. Каждый раз, являясь в Лувр, он обращал внимание на физиономии людей и самые незначительные мелочи.
Поэтому Мариньи тотчас же понял, что готовится нечто серьезное. Как только он вошел в большую галерею, это убеждение в нем укрепилось.
Но, возможно, в этот день он испытывал какую-то личную озабоченность, так как на сей раз он пренебрег взглядами, жестами и ропотом окружающих.
После того, как Транкавель открыл дверь, министр стремительно вошел в молельню и увидел три бледных, застывших лица.
Мариньи быстро подошел к Людовику Сварливому. Дрожа от гнева, министр заговорил первым:
– Сир, я уже собирался отправиться в Лувр, когда за мной явились. У меня для вас важные новости.
Валуа отступил на шаг.
Королева содрогнулась.
– И что за новости? – вопросил король ледяным тоном.
– Сир, в Париже есть одно опасное место – своего рода город в городе, иное королевство в вашем королевстве. Это очаг мятежей, смут и беспорядков, укрепленный лагерь порока и преступлений. Именно там обитает армия нищих, шарлатанов, воров и прочих отбросов общества, словом, бродяги всех мастей.
– Двор чудес, – прохрипел король, еле заметно вздрогнув, поскольку Двор чудес был одним из его кошмаров, коим он будет и для будущих французских монархов.
– Я говорил вам: «Будьте начеку, сир, остерегайтесь этих нищих! Не обращайте ваш взор в сторону фламандцев! Фламандцы – ничто. Истинная угроза гнездится в самом Париже, в этом Дворе чудес». Я говорил вам: «Пока эта армия не нашла командира, который поймет, сколь грозной силой он располагает, мы еще можем принять меры для того, чтобы потушить этот очаг восстания, но как только такой командир будет найден, вы вздрогнете, так как в этот день под угрозой окажется уже французский трон!»
Король и Валуа обменялись растерянными взглядами: они не хуже Мариньи знали, что собой представляет этот Двор чудес, и в тех страшных снах, что мучают сильных мира сего, не раз видели, как неистовые толпы устремляются на разграбление Парижа с куском падали в руках в качестве своего знамени.
В мыслях короля, в отличие от Валуа и Маргариты, арест Мариньи уже начинал отходить на второй план.
Воскрешенный в его памяти ужасный кошмар проявлялся во всей своей угрозе.
– Если будет нужно, – сказал Людовик, – мы примем самые жестокие меры. – Понадобится – так сожжем весь Париж, и этот Двор чудес окажется погребенным под руинами города. Прежде чем командир, о котором вы говорите, будет найден, эта армия бунтовщиков…