На этом Шопен, устав слушать, ничего не слыша, вернулся в свое логово и бросился на складную кровать, где тотчас же предался новым мечтаниям. Он спорил уже на тысячную пинту, что сейчас вдруг увидит ее, и на тысячную пару свиных ушей, что поцелует ее в обе щеки, когда дверь открылась, и появилась Жуана.
От изумления у Шопена округлились глаза и широко открылся рот. Он только и смог сделать, что из лежачего положения перевалился в сидячее да принялся чесать взлохмаченную рыжую гриву, вероятно, в надежде выскрести из головы хоть какую-то мысль. Так как мысль не шла, Шопен рассмеялся, но с места даже не сдвинулся.
Закрыв дверь, Жуана живо подошла к нему.
Шопен отпрянул и, вздрогнув, подобрал под себя ноги.
Жуана улыбнулась, и он перестал смеяться.
Жуана взяла его за руку, и на лице Шопена появилось растерянное выражение человека, которого вдруг настигло стихийное бедствие.
Несколько минут стояла гробовая тишина, затем Жуана спросила:
– Ты ничего не хочешь мне сказать, Шопен?
Шопен еще энергичнее, чем прежде, почесал голову и ответил:
– Почему же? У нас в тюрьме появился новенький!..
Жуана вздрогнула и побледнела.
Что до Шопена, то рот его растянулся в блаженной улыбке того, кто сразу же исхитрился сказать самое интересное и пустил в ход всё обаяние, на которое был способен.
– Меня не это интересует, – промолвила Жуана, недовольно надув губы.
– Тогда что же? – спросил Шопен, удивленный тем, что его слова не позволили ему тотчас же завоевать девушку.
– Уж и не знаю… но я думала… я видела, как ты смотрел на меня, когда я проходила мимо… но, может, я ошиблась, и ты смотрел вовсе не на меня…
– Нет-нет, ты не ошиблась – именно на тебя! – воскликнул Шопен.
– Вот я и предположила, что ты хочешь мне что-то сказать, и так как ты ко мне не шел, я явилась сюда, так-то вот.
– Так-то вот! – повторил Шопен.
– Знаешь, что я думаю? – продолжала Жуана, немного помолчав. – Я думаю, тебе до смерти хочется меня поцеловать.
– Так хочется, что я даже поспорил сам с собою на пару поджаренных свиных ушей, что поцелую вас. Вот только всё это несерьезно. Ничего подобно со мной и не может случиться.
И Шопен поднял на девушку взгляд, преисполненный отчаяния и восхищения.
Жуана, преодолевая отвращение, которое внушал ей тюремщик, присела рядом с ним, одной изящной ручкой обвила шею, а другую запустила в густую рыжую бороду Шопена.
Тюремщику казалось, что всё это ему снится. Он не осмеливался даже пошевелиться из опасения, что сон пройдет. Весь, с головы до ног, он дрожал.
Внезапно Жуана прошептала ему на ухо несколько слов. Глаза Шопена расширились еще больше, и он пробормотал:
– Как!.. В вашей спальне?..
– Да, – подтвердила Жуана, – и я за тобой приду.
– Сегодня ночью?
– Говорю же, да!
Вновь воцарилась тишина, во время которой Шопен, опустив голову, переваривал обрушившееся на него небывалое счастье. В ушах звенело. Время от времени он украдкой поглядывал на девушку, словно для того, чтобы удостовериться, что она действительно здесь, рядом с ним.
Жуана с беспокойством следила за действием яда, который она влила в это жестокое и наивное сердце. Наконец, убедившись в полной победе, она продолжила немного дрожащим голосом:
– Только у меня будет одно условие.
– Да хоть тысяча! – воскликнул Шопен.
– Хватит и одного, и вот какого: я любопытна, хочу собственными глазами увидеть твою подземную тюрьму. Я с первого же взгляда, Шопен, поняла, что никто в Лувре, даже сам король, не сравнится с тобой по красоте…
Шопен испустил вздох быка, которому на голову опустилась дубина.
– Вот только, знаешь ли, я хотела бы посмотреть на тебя в камерах. Там, при исполнении своих ужасных обязанностей, ты, вероятно, будешь выглядеть именно так, как я тебя представляла…
– Это проще простого, – промолвил Шопен, раздуваясь от гордости. – И… да, это факт, что даже самые сильные, самые храбрые парни не смогли бы справиться с той работой, которую выполняю здесь я.
Жуана вздрогнула.
Но эти слова мрачного тюремщика, судя по всему, лишь придали ей мужества, так как на сей раз вокруг его шеи обвились уже обе ее руки.
– Шопен, – прошептала она, – если ты хочешь, чтобы я тебя любила, если ты хочешь, чтобы я была твоей, ты должен открыть мне дверь камеры номер 5.
Шопен резко дернулся, из груди его вырвался звук, похожий на рычание.
– Невозможно! – мотнул он головой. – Для меня это будет виселица, а может, и что похуже… Нет… отпустите меня… Ко мне! На помощь!
Объятие Жуаны становилось все более и более нежным и страстным, отчаянные «нет» тюремщика – все более и более слабыми…
– Маргарита! – пробормотал Филипп и, упав на колени, протянул к видению руки.
Жуана поставила в угол фонарь, который передал ей Шопен, оставшийся у двери в камеру. Затем она подошла к молодому человеку и приставила к его губам горлышко фляги, наполненной свежей и чистой водой.
Филипп жадно выпил.
– У меня здесь корзина с едой, – прошептала девушка. – Флягу я вам тоже оставлю. Ешьте и пейте, сколько вам будет угодно, так как завтра я приду снова и принесу вам еще съестного…
Говоря так, Жуана взяла сначала корзину, которую протягивал ей через приоткрытую дверь Шопен, затем флягу и поставила их в угол камеры.
– К сожалению, – добавила она, – Шопен не хочет, чтобы я оставляла вам фонарь, но не падайте духом… а пока ешьте и пейте, утоляйте ваши голод и жажду…
– Маргарита! – пылко проговорил юноша. – Я изголодался лишь по твоим ласкам, я жажду лишь твоих поцелуев и не нуждаюсь в фонаре, так как весь свет для меня – это ты.
Сердце Жуаны застучало сильнее.
– Я не госпожа Маргарита, – сказала она. – Вы меня не знаете. Увы! Да и откуда? Разве вы бы меня заметили?.. Ну вот… мужайтесь… я должна идти…
– Маргарита! – прохрипел Филипп. – Не оставляй меня! Не уходи!
Он схватил руки девушки и судорожно их сжал.
Тут Жуану вдруг осенило. Она склонилась над узником, вгляделась в это сведенное судорогой лицо, в эти блуждающие глаза, и с губ ее сорвался крик ужаса:
– Помешался! Этот бедняга сошел с ума!..
Филипп теперь изливал свою страсть в душераздирающих стонах, к коим примешивались неистовые возгласы радости. Он рассказывал обо всем, что ему пришлось выстрадать.
Страх Жуаны все нарастал, безумец лишь воодушевлялся.
– Успокойтесь, – шептала Жуана, – прошу вас, умоляю… я не королева!..
Внезапно Филипп умолк, посмотрел на девушку более внимательно и сказал:
– Да, вы не Маргарита!..
Луч рассудка осветил, вероятно, в этот момент сумерки его воспаленного мозга, как фонарь Жуаны освещал сумерки камеры, где разворачивалась эта странная сцена.
– Вы должны видеть во мне лишь ее покорнейшую служанку, – продолжала Жуана, – но знайте также и то, что я на всё готова, чтобы спасти вас…
Филипп д’Онэ, казалось, задумался. Он отпустил руки Жуаны.
– Вы хотите помочь мне? – спросил он вдруг. – Что ж, тогда идите и скажите королю Людовику, что я желаю с ним поговорить. Ступайте, скажите королю, что сеньор Филипп д’Онэ желает его видеть!
– Королю! – пролепетала Жуана.
– Да, королю, – нетерпеливо повторил Филипп. – Чего вы ждете?.. Идите!
– Завтра! Обещаю вам: завтра…
– Сию же минуту! – прохрипел Филипп. – О! Она говорит, что хочет мне помочь, а затем отказывает в единственном, что может меня спасти!
– Это может вас спасти? – вопросила Жуана, увидев, что узник как будто говорит со здравомыслием.
– Если я его сейчас же увижу, – отвечал несчастный, – то достаточно будет одного моего слова и – и мы спасены!
Жуана все еще колебалась: не так-то просто было ей решиться пойти к королю Франции.
– Стало быть, я умру! – горько промолвил Филипп.
– Нет-нет! – проговорила Жуана, заплакав. – Будь, что будет, но никто не обвинит меня в том, что я не всё сделала для вашего спасения!
Подвижная и легкая, словно вестница надежды, она бросилась к выходу.
Шопен запер дверь. Камера вновь погрузилась в сумерки, а разум Филиппа – во мрак. Едва Жуана исчезла, как бедняга забыл, что просил ее сходить за королем. Безумие его приняло прежнюю форму, и он с горячностью прошептал:
– Она приходила! Маргарита приходила сюда… она вернется, она обещала… Если б я мог считать минуты, оставшиеся до нашей новой встречи!..
Прошел час, быть может, два.
– Когда она приходила? – спрашивал себя безумец. – Должно быть, вчера… Давно уже! Она обещала вернуться… Как долго тянется время для того, кто ждет!.. О!.. Вот и она!..
Шум шагов и отодвигаемых запоров… Затем вдруг камеру наполнилась светом. Вошли двое, тогда как с дюжину лучников выстроились в шеренгу в узком пространстве коридора, готовые наброситься на узника, при первом же подозрительном движении.
Этими двумя были король и граф де Валуа.
Филипп посмотрел на них с удивлением.
– Кто вы такие? – проговорил он.
– Он еще спрашивает! – проворчал Людовик Сварливый. – Ну что, теперь-то ты мне назовешь имя изменницы? Узнаю я наконец тайну, что содержалась в тех бумагах, которые ты сжег в Нельской башне? Послушай, ты посмел восстать против короля… посмел поднять на меня руку… я прощу тебе это, если все расскажешь!..
В этот момент среди стоявших у двери лучников возник человек, который, вероятно, всюду имел доступ, так как солдаты пропустили его с неким боязливым почтением.
То был Страгильдо…
Просунув голову в камеру, он прислушался к тому, что там говорилось.
– Ну же! – продолжал король. – Кто тебя арестовал? Кто приказал бросить в эту камеру?.. Я дарую тебе помилование, слышишь, я выпущу тебя отсюда, если ты согласишься говорить. Скажи своему королю всю правду!..
Филипп д’Онэ смотрел на него странным взглядом. В мозгу его крутились тысячи мыслей, разум теперь представлял сплошной хаос. И в этом хаосе один-единственный лучик, один единственный проблеск прорезал темноту…