– Конец старому глупцу… – сказал я сам себе и в качестве заупокойной мессы всадил быку, отправившему Умбези, как мне подумалось, на Небеса, унцию свинца в ребра в то мгновение, когда он пробегал мимо меня. Больше я не сделал ни единого выстрела, посчитав разумным не выдавать своего присутствия.
Не припомню, чтобы за весь мой охотничий опыт я когда-либо видел нечто подобное тому, что последовало дальше. Животные мчались из болота десятками, по мере продвижения каждое из них отпускало замечания по поводу происходящего на своем буйволином языке. Зажатые в узком проходе, они запрыгивали друг другу на спины. Они визжали, лягались, ревели и с такой силой бились о валун, за которым я прятался, что тот дрожал. Они повалили акацию, на которой сидел Скоул, и вышибли бы его из орлиного гнезда, не зацепись, по счастью, верхушка акации за другое дерево, стоявшее чуть в стороне от бешеного звериного потока. Вместе с буйволами на нас неслось дыхание раскаленного воздуха и клубы едкого дыма вперемешку с частицами горящих камышей.
Наконец все было кончено. Стадо ушло, оставив затоптанными в дикой спешке нескольких телят. Я же, подобно римскому императору – полагаю, это был именно император, – взялся подсчитывать потери в своих легионах.
– Умбези! – крикнул я, или, скорее, чихнул, задыхаясь от дыма. – Ты умер, Умбези?
– О да, Макумазан, – долетел с верхушки валуна унылый, задыхающийся голос. – Я умер, совсем умер. Этот злой дух в шкуре сильваны – (то есть дикого зверя) – убил меня. Ох! Зачем я вообразил себя охотником, зачем не остался в родном краале считать свой скот?
– Вот уж не знаю, старый безумец, – ответил я, взбираясь на валун проститься с ним.
Вершина у этого валуна была довольно острая, похожая на конек крыши, и на ней, подобно подштанникам на бельевой веревке, висел Гроза слонов.
– Куда он ранил тебя, Умбези? – спросил я, поскольку из-за дыма не мог разглядеть ран на его теле.
– В спину, Макумазан, в спину! – простонал он. – Я повернулся бежать, но, увы, слишком поздно!
– И все же, – возразил я, – ты, такой тяжелый, летел, как птица, Умбези, клянусь тебе, как птица!
– Посмотри, что сделал со мной страшный зверь, Макумазан. Это не составит тебе труда, ведь моя муча[84] слетела.
Я тщательно осмотрел внушительные «пропорции» Умбези, но не обнаружил ничего, кроме широкого мазка черной грязи, словно он посидел в полувысохшей луже. И тогда я догадался, в чем дело. Рога буйвола миновали Умбези, и зверь ударил его своей грязной мордой, которая, будучи такой же широкой, как та часть тела Умбези, на которую пришелся удар, лишь остави ла на ней огромный синяк. Когда я убедился, что серьезных ран нет, терпение мое, и без того подвергшееся серьезному испытанию, не выдержало, и я звонко шлепнул Умбези по тому самому месту – благо, он лежал очень удобно, – таких шлепков по заду он не получал, пожалуй, с самого детства.
– Вставай, недоумок! – рявкнул я. – Вот чем кончилась твоя дурацкая затея напасть на буйволов в камышах. Поднимайся! Я не собираюсь торчать здесь, чтобы задохнуться от дыма.
– То есть ты хочешь сказать, что никакой смертельной раны у меня нет? – спросил он, развеселившись и приняв мою критику без обиды, поскольку был не из тех, кто способен подолгу злиться на кого-либо. – О, как я рад слышать это, ведь теперь, раз я не умираю, я смогу заставить этих трех трусов, поджегших камыши, пожалеть о том, что они не погибли в огне, а еще прикончить того буйвола, ведь я попал в него, Макумазан, я ранил его!
– Не знаю, попал ли ты в него, он в тебя попал точно, – ответил я, столкнул Умбези с валуна и побежал к поваленному дереву, в ветвях которого последний раз видел Скоула.
Моим глазам предстало еще одно странное зрелище. Скоул по-прежнему сидел в орлином гнезде, деля его с двумя почти оперившимися птенцами. Одного из них он, вероятно, придавил, и тот испускал жалобные крики. И он кричал не напрасно, так как его родители, принадлежавшие к той разновидности пернатых хищников, которых буры называют ягнятниками, прилетели к нему на помощь и клювом и когтями расправлялись с непрошеным гостем. Схватка, которую я наблюдал сквозь проносящиеся клубы дыма, казалась мне поистине титанической; более шумной борьбы мне никогда не приходилось наблюдать: даже не могу сказать, кто кричал громче – разъяренные птицы или их жертва.
Я от души расхохотался, видя, как обстоят дела у моего слуги. В это мгновение Скоул схватил за ногу орла, стоявшего у него на груди и вырывавшего пучки волос крючковатым клювом, и смело выпрыгнул из гнезда, в котором становилось слишком жарко. Широко распростертые крылья орла, словно парашют, смяг чили падение, впрочем, этому поспособствовал и Умбези, на которого мой верный слуга приземлился по воле случая. Вскочив с распростертого на земле вождя, у которого теперь прибавился синяк еще и спереди, Скоул, весь покрытый ссадинами и царапинами, бросился наутек, предоставив мне подбирать с земли ружье, которое он, по счастью не повредив, бросил у подножия дерева. С этого дня Умбези прозвал его: Тот, кто борется с птицами.
Являя собой довольно потрепанное трио – на Умбези не осталось ничего, за исключением кольца на голове, – мы выбрались за пределы пелены дыма и, громко крича, стали звать остальных в надежде, что стадо не затоптало их. Первым появился Садуко, совершенно спокойный и невозмутимый. С удивлением оглядев нас, он поинтересовался, что с нами случилось. Я, в свою очередь, спросил его, каким образом ему удалось сохранить такой приличный вид.
Садуко ничего не ответил, но подозреваю, что он прятался в большой норе муравьеда, и, откровенно говоря, вряд ли стоит его винить за это. Вскоре один за другим стали подходить остальные члены нашей команды, некоторые едва переводили дух, словно бежали издалека. Собрались все, за исключением тех, кто поджег камыши: они правильно сделали, что сочли за лучшее не показываться нам на глаза ближайшие несколько часов. Уверен, впоследствии они пожалели, что не стали скрываться еще дольше, но, когда они наконец явились, между ними и их вождем состоялся разговор в таких выражениях, какие я не смею здесь повторить.
Когда все собрались, возник вопрос, что делать дальше. Я, конечно, выразил желание вернуться в лагерь и как можно скорее покинуть это зловещее место. Но я не учел тщеславия Умбези. Умбези, распростертый на остром гребне валуна, куда его зашвырнул удар морды буйвола, и воображавший себя смертельно раненным, – это было одно, а Умбези в чужой муче, хоть и потирающий обеими руками свои ушибы, но все же знающий, что жизни его они угрозы не представляют, – совсем другое.
– Я охотник, – заявил он. – Мое имя – Гроза слонов. – Он повращал глазами, ища кого-либо, кто возразит ему; никто не осмелился. Лишь один «воспеватель» его талантов, тощий, утомленного вида человек, чей голос звучал очень устало, негромко пролепетал:
– Да, Черный вождь, твое имя – Гроза слонов, а теперь еще и Вознесенный быком.
– Помолчи, болван, – проревел Умбези. – Как я сказал, я охотник. Я ранил дикого зверя, и он осмелился напасть на меня. (В действительности это я, Аллан Квотермейн, ранил буйвола.) Я хочу прикончить этого зверя, он не мог далеко уйти. Идем по его следам.
Он вновь обвел всех взглядом, и один за другим его люди раболепно откликнулись:
– Да, да, конечно, идем по его следам, Гроза слонов! Умный белый человек Макумазан поведет нас, потому что нет такого буйвола, которого он боится!
Разумеется, после такого клича ничего другого мне не оставалось делать, и, позвав исцарапанного Скоула, который был явно не в восторге от предстоящего продолжения охоты, мы отправились по следам стада, что было так же легко, как шагать по гужевой дороге.
– Ничего, хозяин, – сказал Скоул. – Они обогнали нас на пару часов и теперь далеко.
– Надеюсь, – ответил я, однако, как выяснилось, удача в тот день изменила мне: не успели мы пройти и полмили, как один чрезмерно усердный туземец наткнулся на кровавый след.
По этому следу я шагал минут двадцать, пока не приблизился к кустарнику, спускавшемуся вниз к руслу реки. Следы вели прямо к реке, по ним я дошел до края большого бочага, полного воды, хотя сама река давно высохла. Я остановился и, глядя на следы буйвола у воды, размытые и нечеткие, спросил у Садуко, не мог ли зверь переплыть бочаг. И в этот миг все прояснилось само собой: стремительно продравшись через густой кустарник, мимо которого мы только что прошли (буйвол провел нас, проделав элементарный трюк – вернувшись по собственным следам), появился огромный бык и на мгновение замер, стоя на трех ногах, – моя пуля перебила ему бедро. Сомнений в том, что это тот самый буйвол, не оставалось: на его правом роге с обломанным концом красовался обрывок набедренной повязки Умбези.
– Берегись, инкози! – раздался испуганный крик Садуко. – Это буйвол с обломанным рогом!
Я услышал его. Я увидел буйвола. Перед глазами на мгновение всплыла вся сценка в хижине Зикали: старый карлик, его слова – все-все. Я вскинул ружье, выстрелил в бегущего на меня буйвола и успел понять, что пуля прошла вскользь по его черепу. Буйвол был уже передо мной. Я бросил ружье на землю и попытался отскочить в сторону.
Мне это почти удалось, однако бык поддел меня своим обломанным рогом, и я отлетел в сторону – прямо в глубокий бочаг. Уже из воды я успел заметить, как прыгнул вперед и выстрелил Садуко, как буйвол рухнул, словно подкошенный, а затем медленно сполз в воду.
Теперь мы оба очутились в бочаге, но места для двоих там не было. После нескольких попыток увернуться я нырнул, как всегда делает в драке более мелкая собака. Буйвол же, казалось, делал все, что мог в сложившейся ситуации: пытался боднуть меня и отчасти преуспел, хотя при каждом его выпаде я нырял под воду. Но вот он ударил меня мордой и начал топить, хотя я схватил его за губу и с силой вывернул ее. Затем ему удалось придавить меня коленом, и я стал глубже и глубже погружаться в ил. Помню, как я принялся колотить его в живот. Больше я ничего не помню, только некий сон, дикий сон, в котором я будто бы вернулся к сцене в хижине карлика в тот момент, как он просит меня, чтобы, когда я встречу буйвола с обломанным рогом в бочаге высохшего русла реки, я вспомнил «старого кафрского обманщика».