– Садуко! Пф-ф! – фыркнула она, изобразив пренебрежительный жест рукой.
– И разве я могу, – видя, что карта Садуко бита, продолжил я, – лгать моему другу Умбези – твоему отцу?
– Отцу! – рассмеялась она. – А разве ему не понравится стать великим рядом с тобой? Еще вчера он убеждал меня отделаться от надоевшего Садуко и выходить за тебя, ведь тогда у него будет надежная опора.
Умбези оказался явно более слабой картой, чем Садуко, и тогда пошла в ход другая:
– Мамина, разве могу я способствовать тебе отправиться по пути, который в лучшем случае непременно станет красным от крови?
– Почему нет? Ведь мне все равно суждено идти по этому пути, с тобой или без тебя, разница лишь в том, что с тобой он приведет к славе, без тебя – может статься, к шакалам и стервятникам. Кровь! Пф-ф! Много ли значит кровь в Зулуленде?
Третья карта бита, и я выложил последний козырь:
– К славе или не к славе, этот путь не по мне, Мамина. Я не стану разжигать войну среди народа, оказавшего мне гостеприимство, или же замышлять заговоры против его вождей. Как ты только что сказала, я ничто, незаметная песчинка на берегу моря, но лучше пусть я останусь песчинкой, чем превращусь в зловещую скалу, что притягивает к себе небесные громы и молнии и насквозь пропитана жертвенной кровью. Я не грежу троном и властью над белыми или черными и иду своей тропой к тихой могиле, и путь мой, хоть, возможно, и не вполне бесславный, – совсем не то, что ищешь ты. Я сохраню в тайне твой план, Мамина, но, поскольку ты так красива и мудра и говоришь, что любишь меня, – за что я бесконечно благодарен тебе, – молю тебя, отступись, оставь эти страшные мечтания. Сбудутся они или нет, в любом случае, оставив этот мир, тебе придется трепетать, давая о них отчет перед Творцом на Небесах.
– А вот и нет, – ответила она с гордой усмешкой. – Когда твой Творец засевал мое семя, если, конечно, он так и сделал, он посеял мечты, которые стали частью меня, и я всего лишь верну принадлежащее ему, с цветком и плодом, то есть с выгодой… Хорошо, с этим покончено. От величия ты отказываешься. Тогда скажи мне, если я утоплю свои мечтания в великой воде, привязав к ним камень забвения и сказав: «Покойтесь здесь, мои мечты, ваш час еще не настал», если я сделаю так и предстану пред тобой как простая женщина, которая любит и клянется духами ее предков ничего не замышлять и не делать без твоего благословения, – будешь ли ты хоть немножко любить меня, Макумазан?
Я молчал, не находя ответа: она буквально прижала меня к стене. Более того – вынужден признаться в своей слабости, – я, как это ни странно, расчувствовался. Эта красивая девушка с ее «огнем в груди», эта женщина, столь не похожая на всех женщин, которых я когда-либо знал, словно зацепила своими изящными пальчиками нити моего сердца и тянула меня к себе. Искушение было велико, и в ушах моих зазвучали слова старого Зикали, сказанные им в Черном ущелье, и его оглушительный смех.
Мамина скользнула ко мне, обвила меня руками и поцеловала в губы, и я, кажется, ответил на ее поцелуй – не припомню, что в тот момент делал или говорил: голова моя шла кругом. Когда она прояснилась, Мамина уже вновь стояла передо мной, задумчиво глядя на меня.
– Надо же, – наконец проговорила она с легкой усмешкой, показавшейся мне одновременно и насмешливой, и дразнящей. – Ты, мудрый белый человек, попался в сети бедной черной девушки, но я докажу тебе, что она может быть великодушной. Думаешь, я не читаю твое сердце? Думаешь, не знаю, что ты веришь, будто я принесу тебе позор и гибель? Так и быть, Макумазан, я отпускаю тебя, ведь ты поцеловал меня и говорил слова, которые, быть может, уже позабыл, но которых не забуду я. Иди своей дорогой, Макумазан, а я пойду своей: белый человек не должен марать себя прикосновением моего черного тела. Иди своей дорогой, но одно я запрещаю тебе: не смей думать, что ты слышал здесь лживые речи и что я ради каких-то своих тщеславных целей пустила в ход свои женские чары. Я люблю тебя, Макумазан, люблю, как никто не будет тебя любить до конца дней твоих, и сама я никогда не полюблю другого мужчину, сколько бы раз ни выходила замуж. Кроме того, ты должен пообещать мне, что еще один только раз, один-единственный раз в моей жизни, если я того пожелаю, ты вновь меня поцелуешь, и сделаешь это прилюдно. А теперь, пока ты не совершил безумства, забыв о достоинстве белого человека, – прощай, о Макумазан. В следующий раз мы встретимся с тобой просто друзьями.
С этими словами Мамина ушла, а я почувствовал себя таким ничтожным, как никогда в жизни ни до, ни после встречи с ней, ничтожнее даже, чем в присутствии Зикали Мудрого. Зачем, с какой целью она сначала довела меня до безумия, а затем отказалась воспользоваться его плодами? И по сей день я не в состоянии дать ответа на этот вопрос. Могу лишь предположить, что она действительно любила меня и побоялась вовлечь меня в свои интриги и тем самым принести мне несчастья. А может быть, она была настолько умна, что понимала – как никогда не смогут соединиться масло и вода, так и мы с ней несоединимы.
Глава VСоперничество
Можно было бы предположить, что после этой удивительной, так потрясшей меня («потрясшей», пожалуй, самое верное слово) сцены с кафрской девушкой, которая, подчинив меня собственной воле, нашла в себе мужество отпустить меня прежде, чем я раскаюсь в содеянном (а она знала, что именно так и случится, стоит ей только выйти за порог моей хижины), и тем самым заставив меня почувствовать себя наихудшим из дураков, можно было предположить, что мои отношения с этой юной леди станут натянутыми. Ничуть не бывало. Когда следующим утром мы встретились снова, Мамина держалась естественно и непринужденно, обрабатывала мои уже почти зажившие раны, весело щебетала о том о сем, расспрашивала о содержании писем, полученных мною из Наталя, и нескольких газет, что пришли вместе с ними – все это немало интересовало ее, – и далее в том же духе.
Невозможно, скажет здравомыслящий критик. Невозможно, чтобы дикарка могла действовать так тонко. Что ж, дружище критик, в этом-то ты и не прав, ведь, если разобраться, между тобой и дикарем разница совсем невелика.
Во-первых, по какому такому праву мы называем такие народы, как, например, зулусы, – дикарями? Не принимая во внимание обычай полигамии, который, в конце концов, общепринят у многих высоко цивилизованных народов Востока, замечу, что их социальная система очень похожа на нашу. У них есть или, скорее, был свой король, своя элита и простой люд. У них есть тщательно продуманные законы и нравственная система, в каком-то смысле не менее высокая, чем наша, и, уж во всяком случае, совершенно точно ею гораздо реже пренебрегают. У них есть свои священнослужители и врачеватели; зулусы исключительно правдивы и блюдут обычаи гостеприимства.
От нас они отличаются главным образом тем, что не напиваются допьяна, пока этому их не научит белый человек; что вследствие жаркого климата носят на себе гораздо меньше одежды; что в их городах по ночам не встретишь таких позорных картин, как в наших; что они относятся к своим детям с нежностью и заботой и никогда не бывают с ними жестоки, хотя изредка могут умертвить родившегося уродом младенца или двойню, и что, когда у них случается война, а это происходит довольно часто, они подходят к ней с ужасающей основательностью, почти такой же страшной, какая бытовала в каждой европейской нации еще несколько поколений назад.
Необходимо также упомянуть о преклонении туземцев перед колдовством и о жестокостях, являющихся результатом их почти поголовной веры в могущество и эффективность магии. С тех пор как я поселился в Англии, я углубляю свои знания в этой области и нахожу, что еще совсем недавно подобная жестокость практиковалась в Европе повсеместно – и это в той части света, которая на протяжении более тысячи лет пользовалась преимуществами христианского вероисповедания.
И все же этот высококультурный белый человек поднимает камень и швыряет его в нищего и невежественного зулуса, что, как я замечаю, самый распущенный и негодный пропойца из племени белых людей готов сделать по большей части лишь оттого, что зарится на его землю, его работящие руки и плоды его трудов.
Однако я отклонился от главной своей мысли: умные мужчины и женщины из среды тех, кого мы называем дикарями, во многих своих проявлениях чрезвычайно схожи с такими же умными мужчинами и женщинами из среды народов цивилизованных.
Здесь, в Англии, каждый ребенок получает образование на средства государства, однако я не заметил, чтобы эта система способствовала появлению талантливых личностей. Талант есть дар природы, и эта общечеловеческая мать раздает свои блага справедливо и беспристрастно между всеми, кто дышит. Хотя, возможно, не вполне беспристрастно, примером чему являются древние греки и прочие древние народы. В целом же общее правило сохраняется.
Но вернемся к Мамине – женщине, столь щедро одаренной от природы яркой внешностью, что, если бы ей представилась возможность, она, несомненно, сыграла бы роль Клеопатры с равным, а то и большим успехом, поскольку обладала и красотой, и беспринципностью этой знаменитой женщины и была, думается мне, вполне сопоставима с ней по силе страсти.
Я с неохотой пускаюсь здесь в подобные рассуждения, поскольку это затрагивает меня лично, ведь природное самолюбие мужчины делает его склонным к заключению, что именно он является предметом единственной и неугасимой любви. Знай он все факты, он, возможно, освободился бы от иллюзий и чувствовал бы себя таким же ничтожным, как я в тот момент, когда Мамина выходила, вернее, выползала из хижины (даже это она делала грациозно). И все же, скажу откровенно – почему бы не быть откровенным, если описываемые события имели место так давно? – я искренне верю, что в словах Мамины присутствовала известная доля правды, что, бог знает по какой причине, она полюбила меня, и любовь эта продолжалась в течение всей ее короткой и мятежной жизни. Однако предоставим читателю самому судить, так ли это.