Ведь стоило ей сказать одно любезное слово, а он уж вообразит о невесть каком романе!
– Сейчас неподходящее время для подобных разговоров, – заметила она.
– Завтра собирается Высший Совет!
– Надеюсь, это обстоятельство не имеет отношения к вашим чувствам?
– Я предложил вам свою поддержку, защиту, любовь…
– Послушайте, майор, – ласково проговорила она, чтобы смягчить неприятные для него слова, – я ничего не имею против вашей поддержки и защиты. Но не говорите мне сегодня о любви… Прошу вас…
– Неужели вы никогда не сможете относиться ко мне хотя бы с нежностью? – дрогнувшим голосом пролепетал он и едва не задохнулся от захлестнувшей его безумной надежды.
– Повторяю: не будем сегодня об этом говорить.
– Скажите хоть слово…
Она освободила руку и положила ему на плечо, словно желая утешить:
– Мое сердце разрывается от горя, – призналась она. – А душевная рана мешает принимать решение. Тем не менее признаюсь вам со всей откровенностью: я не думаю, что смогла бы полюбить так скоро!
Он резко отпрянул:
– Это все, что вы можете мне сказать? Человеку, предложившему вам всего себя?!
Вскочив, майор смерил ее гневным взглядом. Он был взволнован, не зная, что делать со своими руками: то хватался за рукоять шпаги, то теребил кружева камзола.
Потом злобно расхохотался:
– Ваша душевная рана! Рассказывайте! Не сможете больше полюбить! И вы думаете, что одурачите меня подобными высказываниями? Скажите это кому-нибудь другому, мадам! Как отвратительно видеть в этом доме в такой день человека, которому вы дали приют! А как не вспомнить всех прочих его предшественников, к которым вы питали слабость, что наводит меня на мысль: в ваших устах слово «любить» звучит как издевательство!
Она вскочила так же стремительно, как майор, шагнула ему навстречу, с вызовом подняв голову, и выкрикнула:
– Сударь! Довольно! Вы меня оскорбляете!
Он тяжело вздохнул.
– Простите меня, – немного успокоившись, попросил он. – Меня ослепляет страсть. Если вы меня не извините, значит, никогда не понимали, как глубоко я вас люблю, Мари!.. Увы, я отлично вижу, что вы меня ненавидите! Вы лишили меня всякой надежды… Но как же, по-вашему, мне не прийти в бешенство, когда я вижу здесь этого шотландца…
– Довольно! – глухо повторила она.
Он опустил голову и внезапно решился:
– Я ухожу. Но прежде хотел бы сказать вам следующее: я предложил вам свою помощь и свои советы. Вы ими пренебрегли, отдав предпочтение советам иностранца, который – у меня есть все основания так думать – работает против нашей страны в пользу своей. Берегитесь! Вы попадетесь на крючок! Он заставит вас наделать неслыханные глупости! Вы обрекаете себя на страшнейшие несчастья, какие даже не можете себе вообразить!
Он говорил сурово, резко, так убежденно, что Мари испугалась.
– Например, какие? – спросила она.
Он надел кожаные перчатки и, поворачиваясь к двери, прибавил:
– Я убежден, что этот человек советует вам польстить общественному мнению. А ему надо не льстить: его необходимо усмирять и создавать по своему усмотрению. Берегитесь!
Он уверенно зашагал к выходу. Отворяя дверь, обернулся к Мари и низко поклонился ей.
– Возможно, когда-нибудь, – с горечью молвил он, – вы будете счастливы принять мое покровительство… Может, сами придете просить меня об этом… И предложите то, в чем сегодня отказываете так безжалостно и без всякого снисхождения!..
Мари с трудом его понимала. Она и без того была измучена, а этот разговор лишил ее последних сил. Она услыхала, как захлопнулась дверь, потом со двора донесся конский топот…
Она неуверенно и равнодушно махнула рукой. Что мог ей сделать Мерри Рулз де Гурсела? Он был председателем Высшего Совета, но не всем же Советом в одном лице!
Мари медленным шагом возвратилась в свою комнату.
Она не верила ни единому слову из того, что майор сказал о шевалье де Мобре. Мерри Рулз ревновал; именно ревность заставляла его так говорить.
Режиналь, оказавшийся мишенью для подобных нападок, казался ей еще симпатичнее, еще желаннее…
ГЛАВА ВОСЬМАЯПеред заседанием
Проснувшись, Мари прежде всего вспомнила о Мерри Рулзе. Боже! Как же, должно быть, она устала, если спала так тяжело! Действительно, ночной визит майора, его угрозы в виде предсказаний, высказанные перед уходом, – одного этого с избытком хватило бы вдове и в обычное время, чтобы долго ворочаться в постели без сна.
Она распахнула окна, и в спальню хлынул солнечный свет. Негры уже шагали по дороге, некоторые из них успели дойти до плантации сахарного тростника, видневшейся вдали в окружении банановых деревьев, окаймленных со всех сторон яркими цветами: цинниями, лак-макаками и каннами.
Вокруг царило безмятежное спокойствие. Ни малейший ветерок не колыхал пышные шапки кокосовых пальм, которые застыли, как на картине, не обращая внимания на палящее солнце, усыпавшее их листья серебристыми бликами.
Мари подумала, что нужно одеть юного Жака в траур, перед тем как показать его Высшему Совету, и про себя сказала: «Лишь бы костюм был готов!»
Она просила Луизу позаботиться об этом и поработать, если понадобится, всю ночь.
Мари отошла от окна и стала собираться.
Ее вдруг охватила необъяснимая тоска.
Накануне она так верила в свои силы! Неужели ее выбил из колеи визит майора?
Казалось, впервые происходящее представилось ей в истинном свете; если накануне она была уверена в своем праве, убежденная, что нотабли и честные люди, входящие в Совет, непременно утвердят ее в должности, то сейчас подозревала, что за ночь за ее спиной вполне могли быть предприняты попытки сорвать ее замыслы. Разве посещение Мерри Рулза не одна из таких попыток? Что за ним скрывалось? Что готовилось?
Теперь она ругала себя за то, что так сурово обошлась с майором. Она настроила его против себя. Он стал врагом, и врагом влиятельным: сам председатель Совета! Человек, руководящий обсуждениями! Ах, почему же поступила так необдуманно, грубо оттолкнув майора, лишив его последней надежды, хотя он больше ничего и не просил!
Она призвала на помощь всю свою волю, все мужество, подумав, что Господь ее не покинет, – ведь она просит не для себя, а ради сына. Это, кстати говоря, она и должна заявить на Совете…
Она разложила перед собой расческу, румяна и долго разглядывала себя в зеркало. Несмотря на осунувшееся от усталости лицо и сильную бледность, она все-таки была очень хороша. Мари знала, что красота – серьезный довод, особенно красота зрелой сорокалетней женщины в расцвете сил, в полном соку, когда кровь играет, как в молодые годы; это, несомненно, важнейший козырь, если имеешь дело с мужчинами, большинство из которых нередко бросали на нее восхищенные взгляды.
Дом оживал. Вот захлопали двери, загремела посуда, потом послышались пронзительные, как у попугаев, крики, и Мари узнала голоса Сефизы и Клематиты.
Нельзя было терять ни минуты…
Перед приемом членов Высшего Совета в замке Монтань требовалось приготовить комнаты, что было делом нелегким. Собрание предполагалось провести в большой гостиной, находившейся на одном уровне с террасой. Это была самая просторная и прохладная комната. Там можно было поставить не только столы, но много стульев, хотя, разумеется, некоторым нотаблям, не входящим в Совет, но имеющим совещательный голос, придется стоять.
Шевалье де Мобре по-хозяйски, не спросив мнения Мари или кого-нибудь еще, занимался устройством гостиной. К этому делу он привлек Кинку, негра геркулесова телосложения, а также Сефизу и Клематиту. Отдавал распоряжения, заставлял переделать то, что приказал минутой раньше, снова возвращался к первоначальному плану, но ни на миг не забывал о том, что Мари должна предстать в наивыгоднейших для нее условиях.
Накануне шотландца поразило, с каким величавым достоинством Мари говорила, стоя сверху на лестнице, внушительно обращаясь к Мерри Рулзу, Пленвилю и Байярделю. Было нечто театральное не только в поведении Мари, но и в самой ее позиции на верхних ступенях. Он подумал, что Мари следует обратиться к членам Совета, встав в самом низу той же лестницы, а слушатели будут сидеть лицом к ней, в глубине гостиной, за столами, расставленными полукругом. Тогда Рулз и другие непременно вспомнят ее внезапное появление в прошлый вечер. От этого Мари только выиграет.
Когда с мебелью было покончено, он приказал негритянкам приготовить побольше прохладительных напитков из сока местных фруктов. Служанки наполнили большие кувшины ромом и французским вином, потом приготовили аккра, или рыбные шарики в кляре, приправленные перцем и пряностями, дабы гости охотнее прикладывались к напиткам.
Освободившись, шевалье отправился проведать Луизу де Франсийон.
Та завершала туалет осиротевшего мальчугана. Он выглядел хрупким в темном костюме, наспех сшитом специально для церемонии; ребенок, похоже, еще не до конца осознал, что произошло, и относился к готовившемуся событию, как к игре. Режиналь дал ему краткие и довольно строгие наставления, приказав держаться очень сдержанно и не произносить ни единого слова без разрешения члена Совета или матери; во всяком случае, отвечать по возможности кратко. После этого шевалье отослал мальчика в его комнату и повернулся к Луизе.
Его губы тронула улыбка.
– Надеюсь, все пройдет хорошо, правда? – проговорил он. – Вы устали, друг мой! Ну, вы заслужили отдых и сможете отдохнуть, когда все будет позади.
Она не разделяла его веселости. Ее глаза светились любовью, в то же время в них угадывался упрек.
– Режиналь! Вы же знали, что я не сплю этой ночью, – ласково молвила она. – Мне пришлось заниматься костюмом для малыша. А вы даже не пришли меня проведать…
– У меня тоже было немало дел… Неужели вы полагаете, что можно бросить вызов такому Совету, как этот, не подготовившись заранее?
– Думаю, что нет… Но забежать на минутку… В какой-то момент мне показалось, что вы вот-вот придете, а тут как раз хлопнула входная дверь…