— Мой славный мальчик, — сказал он напыщенным, покровительственным тоном по-английски, — а этот язык он, очевидно, знал превосходно, — я полагаю, что у моей кузины было множество различных дел на протяжении последних дней, чтобы еще бегать смотреть на царапину на вашей ноге… Однако, я был рад услышать от вашего достойного отца, что с царапиной уже почти все хорошо и вы вскоре будете способны опять играть в игры, свойственные детям вашего возраста…
Теперь пришел мой черед лишиться способности говорить и наполнить глаза слезами, слезами ярости при одной только мысли, что я еще так слаб… Но за меня ответила Мари.
— Да, кузен Эрнан, — сказала она холодным тоном, — благодарение Богу, хеер Аллан Квотермейн скоро опять сможет играть в игры, такие кровавые игры, как оборона Марэсфонтейна с восемью людьми против всей орды Кваби. Тогда пусть небеса помогут тем, кто станет перед дулом его ружья, — и она бросила многозначительный взгляд на насыпь, покрывавшую убитых кафров, многих из которых, — и это факт, — убил именно я…
— О! Никакой обиды, никакой обиды, Мари, — сказал Перейра своим спокойным, красивым голосом. — Я не хотел посмеяться над вашим юным другом, который несомненно такой же храбрый, как и все англичане и который хорошо дрался, когда ему представилась счастливая возможность защищать вас, моя дорогая кузина. Но между прочим, да будет вам известно, он не единственный, кто может правильно держать ружье, как, видимо, думаете вы, и я буду счастлив доказать ему это в дружеской манере, когда он будет чувствовать себя более сильным.
При этих словах он выступил вперед на шаг и посмотрел сверху вниз на меня, а затем добавил с улыбкой:
— Всемогущий! Я боюсь, что этого теперь никогда не будет, ведь этот парень выглядит так, что его любой мог бы одним дуновением поднять в воздух, как перышко…
Я ничего не сказал в ответ, а лишь полчаса смотрел на этого высокого, красивого мужчину, стоявшего надо мной в своем изящном костюме, — а надо сказать, что он был пышно одет по последней моде, — с его прекрасным цветом лица, широкими плечами и пышущей здоровьем и энергией физиономией. Мысленно я сравнивал его с собой, каким я стал после потери крови и горячки, несчастным, похожим на крысу парнем, со щетинистыми бурыми волосами на голове и жидким мохом только на подбородке, с руками как щепки и грязным одеялом вместо одежды. Как мог я равняться с ним в любом отношении? Какие шансы были у меня против этого богатого хвастуна, который ненавидел меня и всю мою расу, и в чьих глазах даже после выздоровления я буду ничем иным, как лишь ребенком?
И, однако… и, однако, когда я лежал там, униженный и осмеянный, ответ сам пришел в мой мозг и я почувствовал, что какой бы ни была моя внешность, — духом, решимостью, смелостью и ловкостью, короче, всем тем, что создает мужчину, я был выше, чем Перейра. Да, и с помощью этих качеств, пусть я и кажусь несчастным и хилым, в конце концов я побью его и завоюю любовь Мари!
Таковы были пробегавшие в моем мозгу мысли и, я думаю, что кое-что из их течения связывалось с мыслями Мари, которая часто могла прочесть то, что творилось в моем сердце до того, как мои губы скажут это… Во всяком случае ее поведение претерпело изменение. Она как-то подтянулась. Ее тонкие ноздри расширились, а черные глаза приобрели гордое выражение, когда она склонила ко мне голову и прошептала таким низким голосом, что, пожалуй, лишь я один уловил ее слова:
— Да, да, не бойся, Аллан…
Перейра снова заговорил (в этот момент он отвернулся и стучал огнивом, чтобы раскурить свою большую трубку).
— Между прочим, хеер Аллан, — сказал он, — у вас очень хорошая кобыла. Она, говорят, преодолела расстояние между миссией и Марэсфонтейном в удивительно короткое время, что, оказывается, совершил также и ваш чалый. Я вчера опробовал ее и после галопа делал с ней некоторые упражнения. Хоть я и не уверен, что она соответствует моему весу, все же я куплю ее…
— Кобыла не продается, хеер Перейра, — ответил я, — и я что-то не припоминаю, чтобы я давал кому-нибудь разрешение упражняться на ней.
— Нет, разрешил ваш отец, или этот безобразный готтентот дал такое разрешение. Я уже забыл — кто. А что касается того, что она не продается, то почему же?… В этом мире все продается за соответствующую цену… Я дам вам… послушайте, что значат деньги, когда их много? Я дам вам сто английских фунтов за кобылу, но не считайте меня дураком! Я имею в виду получить их назад и даже больше, отправив ее на скачки на Юге. Ну, что вы скажете теперь?
— Я скажу, что кобыла не продается, хеер Перейра…
Затем у меня мелькнула мысль, навеянная каким-то вдохновением, и, что соответствует моему характеру, я действовал моментально.
— Но, — добавил я медленно, — если хотите, то когда я немного окрепну, я предлагаю вам состязание в стрельбе: вы ставите ваши сто фунтов, а я ставлю кобылу!
Перейра разразился хохотом.
— Вот, друзья, — крикнул он нескольким бурам, прогуливавшимся возле дома перед утренним кофе. — Этот маленький англичанин хочет состязаться со мной в стрельбе, выставляя свою прекрасную кобылу против ста британских фунтов, со мной, Эрнандо Перейрой, который выигрывал все призы по стрельбе в состязаниях, где когда-либо принимал участие. Нет, нет, друг Аллан, я не вор, я не украду у вас вашу кобылу…
Как раз в этот момент среди буров оказался знаменитый Питер Ретиф, очень хороший человек, с сильным характером, тогда во цвете лет, по происхождению гугенот, подобно хееру Марэ. Он был назначен правительством одним из пограничных комендантов, но из-за ссоры с губернатором провинции сэром Эндрю Стокенстроном недавно отказался от этого поста и в тот период занимался организацией переселения буров из колонии. Сейчас я видел Ретифа в первый раз и, увы, тогда я и не предполагал, где мне доведется увидеть его в последний раз. Но это уже является темой истории, о которой я расскажу позже.
Сейчас, когда Перейра насмехался надо мной и хвастал своей удалью, Питер Ретиф взглянул на меня и наши глаза встретились.
— Всемогущий! — воскликнул он, — неужели это тот молодой человек, который с полудюжиной несчастных готтентотов и рабов удерживал эту ферму против всего племени Кваби, да еще и отбросил их?
Кто-то сказал, что это именно я, заметив при этом, что я собирался застрелить Мари Марэ и себя самого буквально в ту минуту, когда подошла помощь.
— В таком случае, хеер Аллан Квотермейн, — сказал Ретиф, — и он взял мои несчастные истощенные пальцы в свою огромную лапу, добавив: — Ваш отец сегодня может гордиться вами, что сделал бы и я, имей такого сына. Господи на небесах!.. Где только ты остановишься, если заходишь так далеко, будучи еще совсем мальчиком? Друзья, едва только я прибыл сюда вчера, я сам узнал эту историю от кафров и от этой молодой леди, — и он кивнул в сторону Мари. — Кроме того, я обошел всю территорию и дом и лично убедился, где пал мертвым каждый человек, — это легко определить по пятнам крови. Большинство из них застрелено этим англичанином, за исключением того из последней троицы, которого он убил копьем. Да, уверяю вас, что никогда, при всем моем опыте, я не встречал лучше организованной обороны при таком огромном превосходстве сил противника. И, пожалуй, лучшей ее частью был путь, который избрал этот юный лев, действуя при получении сведений о готовящемся нападении, и его великолепная скачка, совершенная им из миссии. Я снова говорю, что его отец должен гордиться им.
— Ладно, если речь идет об этом, то я горжусь, минхеер, — сказал мой отец, который как раз сейчас присоединился к нам после утренней прогулки, — хотя я и умоляю вас не говорить больше об этом, чтобы парень не возомнил о себе много и не стал бы тщеславным.
— Ба! — возразил Ретиф, — парни этого склада не бывают тщеславными… Это вот такие здоровые болтуны действительно тщеславны, — и он глянул уголком своего хитрого глаза на Перейру, — вот такие индюки с их распущенными хвостами. Я уверен, что этот малыш, — он кивнул в мою сторону, — из такого же теста, как ваш великий моряк, — как там вы его называете, Нельсон, что ли? — который побил французов и умер, чтобы жить в веках… Он, говорят, тоже был маленьким… и страдал желудком…
Я должен признаться, что никакая другая похвала не звучала слаще в моих ушах, чем эти слова коменданта Ретифа, произнесенные именно тогда, когда я чувствовал себя втоптанным в грязь… Кроме того, как я видел по лицу Мари и, могу добавить, по физиономии моего отца, здесь были и другие уши, для которых слова Ретифа не были неприятны. Буры, довольно храбрые и честные люди, также, видимо, высоко оценили эти слова, так как заговорили: «Я! Я! Дас ист рехт…» (правильно).
Лишь Перейра повернулся к нам своей широкой спиной и занялся раскуриванием трубки, которая в это время погасла…
— А кто такой ты, — продолжал Ретиф, — что звал нас слушать тебя, минхеер Перейра? Ведь это здесь хеер Аллан Квотермейн предложил тебе состязание в стрельбе? Да если он может поражать кафров, бегущих на него с копьями, как это он успешно делал, то наверняка он способен поразить также и другие цели. Ты говоришь, что не хочешь красть его деньги, имея в виду его прекрасную лошадь, потому что, дескать, ты завоевал множество призов, стреляя по мишеням. Но убивал ли ты когда-нибудь бегущего на тебя кафра с ассегаем, минхеер, ты, который живешь там, где все совершенно безопасно? Если так, то я никогда об этом не слышал…
Перейра ответил, что он не истолковал мое предложение так, что, дескать, мы будем соревноваться в стрельбе по вооруженным ассегаями кафрам, но подумал о несколько другом, он не может сказать, о чем именно…
— Совершенно верно, — сказал Ретиф. — Ладно, минхеер Аллан, так что же вы ему предлагаете?
— Что мы должны стоять в большом ущелье, там, между двумя утесами, — хеер Марэ это место знает, — когда гуси пролетают над ним за час перед заходом солнца, и тот, кто собьет шестерых из них наименьшим количеством выстрелов, тот и победит в состязании.