– Сюзи знает, что он ее отец?
– Пока что нет. Он ее крестный. Мы решили подождать, пока она подрастет, чтобы все ей правильно объяснить. Тот факт, что он крестный, позволяет ему быть с ней рядом и учить, как отцу.
– Но, хм… У меня один вопрос, может нескромный…
– Как мы это сделали?
Я следила за своей температурой каждое утро. Когда наступал период овуляции, три вечера подряд Антуан приезжал ко мне, закрывался в ванной комнате, делал свои дела и сразу же давал мне шприц.
Впрыскивание, потом в течение пятнадцати минут особая поза йоги – надо стоять на руках, упираясь головой в пол, – и до следующего утра я не вставала, чтобы дать сперматозоидам возможность двигаться в правильном направлении. Он сам закрывал за собой дверь. Все равно у него были мои ключи.
Мы повторяли попытки на протяжении трех месяцев. И ничего. Во мне не уживалось. Хуже, чем у моих самых плохих коров. Мы с Антуаном здорово над этим смеялись. Профессиональный сдвиг.
А потом, на четвертой овуляции, он вышел из ванной комнаты с пустым шприцем. И сказал мне: Все, хватит! Я подумала, что он отступился, что ему надоела эта нелепая комедия. На глаза навернулись слезы. Он подошел ко мне и просто сказал: Ребенка делают не так.
Это была самая прекрасная ночь в моей жизни. Не знаю, как ему удалось, он мне никогда ничего не говорил, но я не думала ни о чем, кроме наших тел, и о том, ради чего мы это делаем. Может, он поступил так же. Или же думал о голом Орландо Блуме.
Не важно, главное, что его петушок смог и с женщиной управиться.
Сам акт, надо признать, был чисто механическим. Он не поднимал головы, уткнувшись лицом мне в шею, и совершал ритмичные движения, туда-сюда, все быстрее и быстрее. С него лил пот, как во время косьбы жарким летним днем. Я сосредоточилась на своей яйцеклетке, представляя, как она, теплая и светящаяся, перемещается по трубе в ожидании нападающих.
Наконец он хрипло выдохнул и сказал мне, что кончил. А следующий момент был совершенно изумительный. Он натянул трусы. А мне было хорошо голой рядом с ним. Мы так и пролежали, сплетясь, до глубокой ночи. Только на этот раз без слез. Он мне описывал предполагаемое путешествие своих хромосомных представителей на манер спортивного комментатора во время «Тур де Франс»[23]: Сейчас майка в горошек возглавила гонку, чтобы пробиться через шейку матки, маршрут четвертой категории сложности. Покрытие очень скользкое, видимость плохая. Но что происходит? Плотная группа участников теперь разделилась на две части, одна направилась к правой трубе, другая в противоположном направлении, к левой. Но победитель будет только один. Внимание, последнее усилие, чтобы достичь вершины яйцеклетки, финальной части забега, но кто же выйдет победителем?..
Я не смеялась, потому что крепко сжимала ягодицы, чтобы держать участников в тепле и готовности. Но как же я была счастлива…
Девять месяцев спустя появилась Сюзи.
Когда акушерка объявила нам, что ее следует поместить под ультрафиолетовую лампу, потому что у нее послеродовая желтуха, из-за которой она вся желтая, мы оба расхохотались. Сюзи выиграла свой «Тур де Франс» в маленькой желтой маечке[24].
Оливье улыбнулся. Настоящей улыбкой. Без всякой потаенной грусти. И спросил, может ли положить себе еще немного курицы.
– Конечно, я для того и готовила!
Вот досада. Я-то рассчитывала, что остатков хватит до начала недели.
24
У меня надолго язык отнялся после ее объяснений. Честно говоря, я не знал, что об этом и думать. Она воспользовалась паузой, чтобы убрать со стола и подать десерт. Я налил нам по доброму бокалу каберне, чтобы спрыснуть горячий яблочный пирог, который вкусно пах корицей.
Чем больше я над этим размышлял, тем удивительней мне казалось то, что, пережив неприкрытое пренебрежение матери, ее простой и однозначный уход, Мари выбрала для себя вариант ребенка без отца, как если бы хотела создать нечто обратное ее отношениям с матерью и сделать так, чтобы ее собственная связь с ребенком была крайне сильной, абсолютной – той, которой не хватало ей самой. С другой стороны, отец все-таки был. Правда, не совсем такой, какого подразумевает классическая схема. Да уж, привет тебе от классических схем – замшелая крестьянка, одинокая женщина в постоянной опасности, маленькие девочки, боящиеся пауков… С тех пор как я обнаружил эту ферму, мои классические схемы здорово сдали позиции.
Потом она начала расспрашивать, есть ли у меня друзья в Ариеже или вообще где-нибудь, занимаюсь ли я спортом или у меня еще какое-то хобби, что я делаю в свободное время. Ответ последовал без задержки: друзей у меня нет. Ни детства, ни вообще. В школе я сначала был козлом отпущения для остальных, а после взрыва той гранаты стал опасным психом, от которого следовало держаться подальше. Когда ты в чем-то уязвим или слишком чувствителен, то неизбежно вызываешь насмешки, и мои одноклассники не отказывали себе в таком удовольствии. В булочной, мясной лавке, на местной почте – везде я был бедным пацаном, который никому не нужен, кроме как бедной старушке, оставшейся без собственных детей, потому что все они перемерли. Разумеется, мои сверстники слышали эти разговоры. До шести лет я терпел взбучки отца и ругань матери, десять следующих прятался в углу двора – и в результате замкнулся в своем одиночестве. Причем стена была высока, чтобы никто не рискнул через нее перелезть. Чтобы защититься от окружающих, я превратился в неприятного типа. Если никто не захочет иметь со мной дела, то никто и не причинит мне боли. Железная логика. Как и моя двоичная система, где запятая носит имя Мари.
– Я так и думала, что есть трещина, – сказала она тихонько.
– Трещина?
– Ничего, ничего, я знаю, что имею в виду, а чем еще вы занимаетесь в свободное время, кроме велосипедных прогулок?
– Я рисую.
– Рисуете?
– Да.
– А что именно?
– Все. Портреты, пейзажи, животных, здания.
– Покажете мне как-нибудь?
– Если хотите.
Казалось, ей действительно интересно, чем я занимаюсь.
Это было единственным, чем я гордился. Но я берег свои рисунки, как сокровища Тутанхамона. В надежном укрытии. Даже при мысли о Мари я поймал себя на сомнениях. А вдруг она начнет насмехаться?
Надо будет подумать.
Она, в свою очередь, рассказала о блондинистой подружке, с которой дружила с первых классов и которая иногда выводила ее в свет – так стряхивают пыль с велосипеда, которым никто не пользуется и он по-прежнему стоит в сарае: надо сделать хоть пару кругов и проверить, не заржавел ли. То в кино сходят, то на распродажи, то в ресторанчик. Она зациклилась на идее подыскать для Мари парня, но представления не имела об ее идеале мужчины – в отличие от Антуана, который после множества бесед на эту тему все знал досконально. Но Мари все равно была к ней сильно привязана. Ее развлекали разговоры о жизни в обществе – именно такой жизни она всячески избегала.
Мари призналась, что по характеру она скорее одиночка и ее это полностью устраивает. А я задался вопросом, кого Антуан считал своим идеалом мужчины. А главное, не подпадаю ли я сам под это определение?
Когда в разговоре возникали заминки, я ловил себя на том, что представляю ее соски, стиснутые чашечками лифчика, на грани задыхания, взывающие о помощи. На белом коне, с мечом короля Артура в руке, я внезапно появляюсь из ниоткуда, чтобы разрубить бретельки, стесняющие их свободу, и увидеть, как они вздымаются навстречу заходящему солнцу.
Каберне позднего сбора наверняка преодолело гемо-мозговой барьер.
После десерта я попросил ее продемонстрировать приемы, позволяющие столь легко нейтрализовать индивидуума моего сложения.
– А зачем вам знать? – со смехом поинтересовалась она.
– Может пригодиться по работе.
– Разве вас не учат в школе жандармов?
– Не такому.
– Но если я вам покажу, то подставлюсь сама.
– Я же обещал ничего подобного больше не делать.
– Я слишком много выпила, не знаю, получится ли.
– Я тоже слишком много выпил, так что меня будет легче уложить.
Она на секунду заколебалась, потом встала, чтобы отодвинуть низенький журнальный столик. На ковре будет удобней, ведь это же понарошку.
– Но сначала у меня тоже для вас кое-что есть.
Она достала маленький сверток, спрятанный под диванную подушку. Подарок. Настоящий подарок. Женщина делает мне подарок, мне, Оливье Деломбру, самому одинокому человеку в мире после Робинзона Крузо. Майка! С коровой, которая танцует чарльстон, как Жозефина Бейкер[25], с бананами вокруг талии.
– Это четвертый пункт правил коровника: Возмещение ущерба, причиненного пунктом три.
– Я могу померить?
– Она же ваша.
Я даже не подумал выйти переодеться. Стянул свою простенькую майку и надел новую, ее, прямо у нее перед носом.
– Словно по мерке. У вас отличный глазомер!
– Ну, я же должна определять конституцию своих коров, чтобы подобрать им хорошего быка.
– А я хороший бык с конституционной точки зрения?
– Обычный.
Бац!
Она улыбнулась мне, взяла за руку и начала объяснять движение. Я не стал сопротивляться и опустился на колени. Да и выбора не оставалось, боль была такой же сильной, как в первый раз. В результате я оказался распластанным на полу. Так и не уловив, что произошло. Каберне, корова с бананами, волнение… На ковре действительно было удобнее. Она наклонилась ко мне. Я чувствовал ее дыхание на щеке. Мне так хотелось, чтобы она меня поцеловала. Она приблизила губы к моему уху и прошептала:
– Надеюсь, под диваном нет никаких пауков.
Потом быстро выпрямилась и проговорила, накидывая кофту:
– Нужно проверить коров.
Она уже вышла, когда мне удалось встать. Я схватил свою куртку и побежал за ней во двор.