У нее была пена на кончике носа, а у меня пенился весь мозг.
Когда вода стала еле теплой, мы укутались в два огромных пушистых халата, которые грелись на радиаторе. Мгновение чистого счастья. Халаты были такие уютные, что мы не стали вылезать из них, занявшись любовью – начав с того, что отдали должное номеру комнаты, и закончив в полном изнеможении, с переполненным сердцем около трех часов ночи, сраженные сном. Мы так и спали в халатах.
После завтрака, достойного Пантагрюэля, мы снова поднялись в номер, чтобы в последний раз заняться любовью в лучах четырех звезд. Именно там мы решили, что у нас будет четверо детей. Сюзи уже есть. Осталось всего трое.
Я забрал с собой халаты, запихав их в ее небольшую сумку. Позвонил на стойку портье, чтобы они внесли их стоимость в счет. Такой уж я. Мадлен, Мадлен! Мари спросила, не смог бы я забрать и ванну с пультом. Мы спустились в холл. От меня немного пахло баранами – ничего, кроме вчерашней одежды, с собой не было, – но Мари вроде бы не обратила внимания. Я надеялся, что и нотариус не заметит, хотя какая разница, все равно нам с ним больше никогда не встречаться.
Когда дежурный администратор протянул нам счет, Мари вцепилась в стойку. Я подумал, ей сейчас станет дурно, как в ванной. У нее вырвался нервный смешок, и она полезла в сумку за чековой книжкой. Я опередил ее со своей банковской карточкой. Мне было ни холодно ни жарко оттого, что я выложил половину месячного заработка за эту волшебную ночь. Да еще они не посчитали халаты. Премия за мою честность?
Нотариус сделал свою работу без всяких выкрутасов. Он зачитал Мари правила вступления в наследство.
– Есть какие-нибудь особые условия, чтобы его принять?
– Никаких. У вашей матери не было ни других детей, ни мужа. Вы единственный бенефициант завещанного имущества. Она поручила мне продать все после ее смерти и вручить вам чек, вот он.
Мари дрожала, когда его брала. Она вложила его в конверт, который согнула пополам, чтобы он поместился в маленький кожаный бумажник, который затем убрала во внутренний карман своей сумочки. Как трогательны все эти предосторожности.
– Она также поручила мне передать вам это письмо. Вы не обязаны читать его в моем присутствии.
И тут я заподозрил, что с ней внезапно случился приступ болезни Паркинсона: она никак не могла снова расстегнуть свою сумочку, чтобы убрать и письмо тоже. Я положил руку ей на плечо. Она испустила глубокий вздох, пытаясь овладеть собой. Я взял письмо и сам положил его в сумочку, потому что Мари ничего не могла удержать в руках.
Выходя, она взяла меня за руку, и некоторое время мы молча шагали. Когда я повернулся к ней, чтобы поцеловать, она беззвучно плакала. Я чуть сильнее сжал ее ладонь, и мы пошли выпить кофе.
Прежде чем отправиться на вокзал, по ее настоянию мы зашли положить чек в банк – так она почувствовала себя легче. Для нее этот чек весил три тонны. Но мало что изменилось. Оставалось еще письмо. Две тонны. По крайней мере, деньги были в безопасности. Для Мари это было целое состояние. Что говорить обо мне!
49
На обратной дороге в поезде мы строили всяческие планы, связанные с фермой. Какой из амбаров перестроить под велосипеды – южный или северный? Купим стадо овец, чтобы тренировать собак, или достаточно будет коров? С чего начнем – с собак, или пока ограничимся велосипедами? Кто будет спать слева, а кто справа в кровати? Где разместим детей, если у нас их будет еще трое? На небольшом чердаке над сыроварней? Или – почему бы нет? – пристроим две дополнительные комнаты.
– Ты когда перестанешь принимать свои таблетки? – спросил он.
– Не знаю, может, допью эту упаковку.
– А много осталось?
– Еще два месяца.
– А сегодня утром приняла?
Бли-и-ин! Я забыла взять с собой коробочку. Приготовила сумку для поездки туда-обратно, а таблетки забыла. Ошибочное действие[38]. Вот и ответ на вопрос Оливье. И если ребенок в стадии морулы[39] сейчас разгуливает где-то по моим маточным трубам, это будет дитя любви, можно не сомневаться.
Крохотный живчик
Штурмует крепость,
А спустя несколько месяцев…
Мне пришло это в голову, когда мы ехали в поезде, и послужило поводом рассказать о моем увлечении хокку. Это такие коротенькие японские стихи в три строчки. Мне нравилась их строгость, стремление к максимальному упрощению ради того, чтобы добраться до сути. Дойка – момент особой творческой плодовитости. Я записывала свои хокку в маленькую записную книжечку, засиженную мухами, которую повесила над цистерной с молоком, и время от времени, выбрав вечерок, переписывала в красивый блокнот, полученный однажды в подарок, когда Маржори покупала свою пятьдесят восьмую сумочку.
Потом я прислонилась к стеклу, пока его карандаш наносил штрихи. Он разбудил меня, когда мы въезжали на вокзал в Фуа, и показал мой портрет, над которым красовались три строки:
Спящее лицо.
Любимая едва задремала.
О, дивная ночь.
Да что он делает в жандармерии?
– Ты по-прежнему меня любишь?
– По-прежнему.
– А если у меня груди отвиснут?
– Я их подниму.
– А если у меня кожа на ляжках станет пупырчатой?
– Я ее разглажу.
– А если я буду все время забывать, где мои очки?
– Я их найду.
– А если у меня будет вставная челюсть?
– Я положу свою в тот же стаканчик.
– А если я не смогу больше ходить?
– Я буду тебя носить.
– А если я стану злой?
– Я тебе не дам.
– А если я заболею?
– Я буду за тобой ухаживать.
– А если я умру первой?
– Я тебя переживу.
Я успокоилась. Он любил меня ровно так, как надо, чтобы жить счастливо, но не страдать безмерно от моего отсутствия. Я не хочу мужчину, который скажет, что не может без меня жить.
Когда мы приехали на ферму, Антуан был там.
– А твои коровы?
– Не говори, что не знаешь, какой я трудоголик.
Сюзи бросилась нам на шею.
– Идите посмотрите, какие они милые!
Милые? О чем это она? В хлеву Антуан оборудовал отдельный загон для овец в ожидании, пока мы придумаем что-нибудь получше. Там было пятеро ягнят. И правда очень милые. А я-то не могла понять, почему от Оливье со вчерашнего дня пахло баранами.
– Да нет, не они!.. Идите сюда, вы, парочка!
Антуан реквизировал один из моих загонов для телят и поместил туда пять щенков бордер-колли. Ответ на еще один вопрос, заданный в поезде.
Но я задавала себе еще тысячу других. Это он – мужчина моей жизни? Останется ли он таким, как сейчас? Научится ли работать на ферме? Сможем ли мы выносить друг друга ежедневно? Умеет ли он готовить? Не беременна ли я уже? Станет ли он хорошим отцом? А будет ли…
– Ты идешь, мама?
Мы провели чудесный вечер. Объяснили Сюзи, что Оливье больше не уедет, что он будет работать вместе со мной и оставаться здесь каждый вечер. Она пожелала, чтобы он рассказал ей историю на ночь. У Сюзи была целая библиотека. Она это обожала. И я всячески ее поддерживала. Оливье будет рассказывать ей истории, которых сам никогда не слышал: его родители были слишком никчемными, а Мадлен слишком бедной.
Мы убрали со стола, Антуан и я. Вот и случай поблагодарить его.
– За ужин? Ну, это пустяки.
– За Оливье.
– К вашим услугам, госпожа моя!
– Почему ты все это сделал для нас?
– Мне жутко нравится его поджарый зад, обтянутый велосипедным трико.
– Преееекратиии!
– Сознайся, было б жаль дать ему уехать.
– Но я не хотела, чтобы он уезжал…
– Тогда почему ты его не остановила?! Гордость заела, да?!
– Не гордость, а глупость! Или незажившие раны? Страх наколоться в третий раз. Мать, Жюстен.
– Он заходил сегодня утром.
– Жюстен?
– Собственной персоной.
– Чего он хотел?
– Тебя повидать. Жена его бросила. Ну и он, конечно же, решил разведать, не свободна ли ты.
– Ну и?..
– Думаю, он больше не сунется.
– Что ты ему сказал?
– Заехал кулаком в морду. Я не слишком разговорчив с такими типами.
– Ты и с Оливье так поступишь, если он меня бросит?!
– Можешь на меня положиться.
– Хорошо, что ты гомик.
– Да ну? Правда?
– Иначе ты до сих пор сидел бы в своем Кантале.
– Но ведь у него действительно симпатичная попка, скажи?!
Это да. Но всю следующую неделю, боюсь, это Оливье разглядывал мою. Я втащила картонку с его альбомами для рисования в спальню и каждый вечер пролистывала два-три, целиком уйдя в его творения, как спелеолог, впервые открывший Ласко[40], – такое вот у меня возникло умственное либидо. Его же либидо выражалось в более классических формах, и чего только он со мной не выделывал. Лишь бы не мешал перелистывать страницы…
А-а-ах, он был здесь. Его широкие плечи, нежный взгляд, ласковые руки, изумительные рисунки, мускулистый зад, и возможно, двадцать три его хромосомы в моем маленьком животе…
50
Три недели спустя после нашего возвращения на ферму Мари отвела меня на свое любимое место. Небольшой уступ на краю леса, обрамленный двумя высокими утесами, возвышающийся над полем позади фермы. Отсюда открывался вид на все ее владения, и на горы вокруг, и на добрую половину деревни. А вон там, в глубине, выглядывал кусочек крыши фермы Антуана. Она называла этот уступ обсерваторией. Именно здесь я нарисовал «Заговор».
– Идем, ведь пора уже открыть то письмо, верно?
– Хочешь, чтобы я был рядом?
– Конечно; как говорит Антуан, когда любят, то делят все: радости, горести, долги и наследство. Или ты надеялся и луковицу нарезать, и слез не пролить?
– Я не предлагал тебе проливать слезы.
– И то верно. Ты мне его прочтешь. Тогда я смогу закрыть рот и сдержать слезы.