Смерть кругом – с детьми мы бегали весной на обрывистый берег Иртыша и видели, как на льдинах плывут трупы убитых колчаковцами людей. У нас во дворе живёт большая собака, мне странным тогда казалось её красивое имя – Нью-Фаундленд. На боку у неё рана от удара саблей, и мы перевязываем её, и собака благодарно лижет нам руки.
Отцу выдали большую аптечную бутыль с рыбьим жиром. На нём жарили мороженую картошку и пили просто так. Ещё лакомством считались жмыхи от подсолнечных семечек – прессованными плитками нас угостили с каких-то проезжавших мимо подвод.
Отец, как всегда, приходит с работы поздно. Но я не помню его раздражённым или злым. С мамой они спорили только по политическим вопросам, и это бывало крайне редко. Никогда не слышала от них слов назидания, нравоучения. Самым сильным примером было их отношение друг к другу. До последнего часа мама была боевым соратником и единомышленником отца, не было области в их жизни, в которой они не были бы ближайшими друзьями, до конца сохранившими трепет любви. Однажды, уже в Москве, мать не приехала в назначенный час на дачу в Серебряный Бор, и отец, постеснявшись ночью вызвать машину, отправился домой пешком, это около двадцати километров. Действительно, Клавдичка (как её все называли) попала в больницу, и ей уже вырезали аппендикс.
С самого раннего детства я помню уважительное отношение отца к окружающим, и особенно к нам, детям. Именно уважение – не найду другого слова. Он никогда на нас не кричал, а если сердился, то самым грозным у него было: «Это чёрт знает что такое!» Так он, помню, всё время повторял, пришивая мне оторванную пуговицу на стареньком пальтишке, – я должна была уже делать это сама.
Я дочь партийных работников, поэтому должна всё уметь сама делать. Мама в обкоме, папа мотается между Омском и Новониколаевском, а я… Я уже большая. Не настолько, чтобы пришивать самой пуговицы, но настолько, чтобы скучать по Москве. Честно признаюсь сейчас, нашему возвращению в столицу я была рада, наверное, больше всех. Тем более что Анатолий Васильевич пообещал сразу устроить меня в балетную школу, о чём я так долго мечтала…
– Анатолий Васильевич – это Луначарский?
– Да, конечно! Он часто бывал у нас…
Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933), выдающийся советский государственный деятель, писатель, переводчик, публицист, критик, искусствовед. Первый нарком просвещения (замечу: настоящего просвещения). Академик АН СССР. Знал несколько европейских языков. Есть масса версий о причинах его смерти во Франции (включая убийство по приказу Сталина).
– Хотите, я покажу вам фотоальбом? А знаете что – вам будет намного удобнее, если вы пересядете на диван. Это не простой диван. Я позволяю сидеть на нём только самым дорогим гостям. Он очень старый. Но ценность его не в возрасте, а в том, что на нём сидел… Лев Николаевич Толстой. Да-да! Точнее, не Толстой, а Николенька Иртеньев – под таким именем Лев Николаевич вывел себя в автобиографической трилогии.
Толстой Лев Николаевич (1828–1910), граф, великий русский писатель и мыслитель. Узнав, что Российская академия наук выдвинула его кандидатом на Нобелевскую премию по литературе, написал отказ. Премию не присудили, чему он был только рад: «Это избавило меня от большого затруднения – распорядиться этими деньгами, которые, как и всякие деньги, по моему убеждению, могут приносить только зло…»
Она опять повернулась к книжному шкафу, нашла нужный томик, раскрыла его и с выражением стала читать: «Комната пошла кругом, и, взглянув в зеркало, к которому я с трудом подошёл, я увидел, что лицо моё было бледно, как полотно. Едва я успел упасть на диван, как почувствовал такую тошноту и такую слабость, что, вообразив себе, что трубка для меня смертельна, мне показалось, что я умираю».
– Во как! Всем советую перечитывать – и никогда не курить!
Она опять весело засмеялась.
– А диван как же? – спросил я, стараясь не обидеть хозяйку. – Попал сюда, потому что хозяин не мог более жить в роскоши?
– Да какая это роскошь? – Она нисколько не обиделась. – Выбрасывали всё ветхое из его дома, где нынче музей. Странное было время. А парчой я его потом перетянула, сохранила, так сказать, для лучших времён!
Итак, в конце 1921 года мы с мамой вернулись в Москву. Папа остался в Новониколаевске, его избрали секретарём Сибирского крайкома РКП(б). А я поступила в балетную школу Айседоры Дункан.
Дункан Айседора (1877–1927), американская танцовщица, основоположница свободного танца. Несмотря на все свои романы, официально замужем была один раз – за поэтом Сергеем Есениным. Через два года после его смерти она трагически погибла, её задушил собственный шарф, намотавшийся на колесо мчавшегося автомобиля.
При поступлении – никакой протекции. Отбор очень жёсткий. А с теми, кого она отобрала, Айседора была ласкова и нежна, как мать. Шесть девочек из школы официально удочерила – мы тогда не знали, что свои дети у неё погибли в автомобильной катастрофе. И вот стоим перед нашей строгой учительницей, а она тихо так говорит по-английски: «Вы будете танцевать, когда захотите, так, как подскажет вам ваше желание. Я просто хочу научить вас летать, как птицы, гнуться, как юные деревца под ветром, радоваться, как радуется майское утро, дышать свободно, как облака…»
Мы, юные «дунканята», жили, учились и танцевали вместе, давали концерты, выезжали на природу – это была удивительная студия. Кстати, одна из первых «государственных студий на хозрасчёте».
– И с Сергеем Есениным доводилось видеться?
Есенин Сергей Александрович (1895–1925), великий русский поэт. Когда они впервые встретились с Айседорой, ей было уже 44, ему – 26. Когда она его увидела, просто ахнула от восторга: «Вот чёрт!» Это единственное, что она знала по-русски. А когда Есенин покончил с собой, отказалась от причитающихся ей гонораров за издания его произведений: «Мне он нужен, а не деньги».
– Так он жил в том же доме, где студия! Он обычно сидел на жёстком диванчике у дверей, ждал конца занятий. Мне семь лет было – кто такой, пьяный он или трезвый, меня это тогда совсем не интересовало. Меня интересовали танцы, книги, картины, спектакли…
Потом они уехали. Мы тоже сменили квартиру. Вообще, первые годы семья наша перемещалась очень часто, и мы немало поменяли квартир, пока наконец не поселились в доме на улице Грановского. Там кроме нашей семьи всегда жило много народа. И не только родственников, а людей, никакими родственными связями не скреплённых, но очень близких. В большой столовой за длинным столом у самовара было всегда многолюдно. Кстати, вы листайте этот альбом, а я пойду поставлю чайник. И не бойтесь вы этого дивана!
Она вышла на кухню, а я перебирал семейные фотографии и гладил подлокотник старого дивана, на котором когда-то сидел великий писатель.
Как давно это было! И какие удивительные люди жили тогда…
Люди
Мы пьём чай с Марианной Ярославской – интереснейшим человеком, дочерью бывшего главного идеолога коммунистической партии. Место действия – её скромная двухкомнатная квартирка. Время действия – апрель 1985 года. Конец брежневского застоя, но и о перестройке ещё не слышно.
– Не так давно скончался мой брат, Фрунзик, героический человек, – с грустью говорит Марианна Емельяновна. – Когда он родился, папа решил так необычно назвать его в честь Михаила Фрунзе, с которым был знаком ещё по Чите.
Фрунзе Михаил Васильевич (1885–1925), один из наиболее крупных и популярных военачальников Красной армии во время гражданской войны. Смерть его на операционном столе породила немало слухов.
В семнадцать лет мой младший брат пошёл на фронт, успел только девять классов окончить. Всю войну прошёл. Мы с Фрунзиком были очень дружны…
Ярославский Фрунзе Емельянович (1924–1983), генерал-майор, участник Великой Отечественной войны, заслуженный военный лётчик СССР. Награждён многими боевыми орденами и медалями.
Когда мы переехали на улицу Грановского – знаете этот «маршальский дом»? – кто только не селился у нас!
Годами жил Василий Шумкин – милый одинокий человек, работник Центральной контрольной комиссии. Из-за двери его угловой комнаты по вечерам доносились звуки рубанка или кошачье мяуканье: он любил столярничать и ещё вечно приносил с собой подобранных где-то бездомных кошек.
Шумкин Василий Григорьевич (1877–1931), революционер, партийный работник. Участник гражданской войны. С 1922 г. служил в охране Ленина в Горках. После 1924 г. работал в ЦКК ВКП(б). В его честь в Москве названа улица в Сокольниках.
Жила семья Адольфа Владимирского, только что вернувшегося из длительной командировки в Америку, где он закупал оборудование для первого в Советском Союзе часового завода.
Владимирский Адольф Осипович (1887–1937), революционер. В 1907 г. был осуждён к каторге и ссылке. Всю жизнь мечтал стать часовых дел мастером. Из Америки привёз всё необходимое для пуска первого в нашей стране часового завода, включая тонны документации. После пуска завода был арестован. Ходатайство Е. М. Ярославского не помогло. Расстрелян.
Жили дружно. Обстановка была самая скромная. Мебель почти вся казённая, с железными номерками, даже на рояле был такой номерок. Только в кабинете отца стоял наш резной письменный стол. И конечно, всюду были книги, книги, книги. Мы с братом потом передали их в дар Музею революции СССР.
В квартире на улице Грановского жила жена польского коммуниста, томившегося в тюрьме, жена французского коммуниста, сын – бельгийского. Помню китайца с русской фамилией Чугунов, хорватку Чопич-Сенько с сыном. Часто мы не знали их настоящих фамилий, но все они были как члены нашей семьи.
Чопич Владимир (псевдоним – Сенько, 1891–1938), деятель югославского коммунистического движения. В годы Первой мировой войны попал в русский плен. В мае 1918 г. в Москве вступил в Югославскую коммунистическую группу при РКП(б). В 1920 г. избран организационным секретарём ЦК КПЮ и депутатом в скупщину. За революционную деятельность осуждён (1921) на два года тюремного заключения. В 1925 г. эмигрировал в СССР, был представителем КПЮ в Коминтерне. Во время гражданской войны в Испании командовал бригадой. Репрессирован в 1938 г. Посмертно реабилитирован.