— Меня заставила училка, Ясмин! Ты и представить себе не можешь, что она со мной сделала! В конце концов, ты ведь сама хотела, чтобы я вставил розетки…
— А стать легавым тебя тоже заставила училка, так я понимаю?
— Ясмин… — Господи, неужели это я, человек, который превыше всего ценит собственное достоинство, который ни в чем не нуждается и ничего не ждет от судьбы, одинокий странник, бесстрастно созерцающий мерзости жестокого мира, ибо видел столько, что утратил способность ужасаться… Сколько лет я тешил себя подобными сказками? И вот я стою здесь и, как мальчишка, умоляю ее…
— Уходи, Марид, или мне придется позвать Френчи. Я работаю.
— Можно потом позвонить тебе? Она поморщилась:
— Нет, Марид. Нет.
Пришлось уйти. Мне и раньше доводилось оставаться в одиночестве, но с подобной ситуацией я сталкивался впервые. Наверное, такого исхода следовало ожидать, и все же мне было гораздо труднее пережить это, чем все ужасы, через которые пришлось пройти. Мои собственные друзья — бывшие друзья — решили, что проще вычеркнуть имя Марида Одрана, выбросить его из своей жизни, чем посмотреть в глаза правде. Они отказывались признаться даже себе, что подвергались страшной опасности и что в один прекрасный день смерть снова может постучаться в их дверь. Они упрямо притворялись, что мир — средоточие радости и здоровых удовольствий, что на земле все происходит в соответствии с десятком-другим простых правил, которые перечислены в какой-то мудрой книге. Не надо даже учить их; достаточно просто сознавать, что они существуют, и душевное спокойствие обеспечено. А я, как бельмо на глазу, постоянно напоминал, что никаких правил на самом деле нет и жизнь любого живого существа всегда и всюду подвергается смертельной опасности. Они не хотели знать об этом и в итоге пришли к нехитрому компромиссу. Я стал козлом отпущения, местным злодеем; я принял на себя и почести, и хулу. Пусть всем займется Одран, пусть Одран заплатит за все, да пошел он к такой-то матери, несчастный сукин сын!
О'кей, пусть будет так. Я ворвался к Чири, скинул со своего законного места у стойки какого-то молодого негра. Ко мне сразу подошла пьяненькая Мирабель.
— А я тебя всюду искала, Марид, — с трудом произнесла она.
— Только не сейчас, Мирабель! Я не в настроении.
Чирига переводила взгляд с меня на негра, который напряженно размышлял, стоит затевать со мной разборку или нет.
— Джин и бингара? — спросила она наконец, подняв брови. — Или тэнде?
Мирабель примостилась рядом.
— Ты должен выслушать меня, Марид. Я посмотрел на Чири: трудный выбор… В конце концов, заказал водку.
— Я вспомнила, кто это был, — объявила Мирабель. — Ну, парень, которого я привела тогда домой, весь в шрамах; помнишь, ты искал его? Абдул-Хасан, мальчишка-американец. Понял? Должно быть, Хасан его так изукрасил. Я же сказала тебе, что вспомню. Теперь с тебя причитается! — Она тщетно пыталась выпрямиться. Престарелая красотка ужасно гордилась собой.
Я взглянул на Чири; она ответила чуть заметной усмешкой.
— Перебьемся, — сказал я.
— Перебьемся, — сказала она.
Негр все еще торчал рядом. Он недоуменно оглядел нас и вышел из бара. Я сэкономил парню целую кучу денег.
ОГОНЬ НА СОЛНЦЕ
Поначалу дети любят своих родителей, через некоторое время — они принимаются судить их и только иногда, если это вообще происходят, прощают их.
Мой дед, Джордж Конрад Эффинджер, которого я никогда не видел, в годы Великой Депрессии служил полицейским в Кливленде. Ом был убит при исполнении служебных обязанностей. Эта книга посвящается его памяти, которая все больше тускнеет в сознании тех людей, которые знали его, — в отличие от полицейского значка № 374, который гордо сияет в здании вокзала Кливленда.
Глава 1
Много-много долгих дней тащились мы по шоссе вдоль побережья в сторону Мавритании — той самой части Алжира, где я родился. И в этот раз на очередном разваливающемся от ветхости автобусе, что, казалось, был погружен в летаргический сон, доползли мы до какого-то городишки, позабытого Аллахом еще прежде, чем он успел подобрать ему имя. Века приходят — века уходят: в арабском мире они будто бы оседают неподъемной тяжестью на облученных крышах тряских, скрипучих автобусов, поддерживать которые в рабочем состоянии гораздо труднее, чем в прежние времена — караваны верблюдов. В пору моего детства эти поездки на автобусах были точно такими же: тогда я сидел или стоял в проходе между креслами в числе других мальчуганов и взрослых мужчин, не считая прицепившейся на крыше дюжины-другой таких же, как я, пассажиров. Тогда, в прежние времена, автобусы проезжали возле самого моего дома. В окнах виднелись головы в тюрбанах и фесках, в вязаных шапчонках, в белых или клетчатых кеффиях. И почему-то всегда одни мужчины. Я обязательно спрошу об этом своего отца, если мне когда-нибудь еще доведется встретить его.
— Отец, — спрошу я, — скажи мне, почему все люди в автобусах — мужчины? Где же женщины?
И всякий раз я представлял себе, как отец воображение рисовало мне его высоким и жилистым, со свирепой черной бородой, с орлиным или ястребиным профилем; в моих фантазиях он был арабом, несмотря на то, что мать уверяла, будто он чистокровный француз, — итак, я представлял себе, как он задумчиво щурится от ослепительного солнца, старательно обдумывая, что ответить своему юному сыну.
— О, Марид, дорогой мой, — скажет отец, и голос его будет гортанным и хриплым, словно идущим из глубины горла, ибо губы его при этом почти не шевелились, хотя мать говорила, что у него вовсе не было такой привычки, — Марид, женщины приедут позже. Мужчины пришлют за ними потом.
— А-а… — только и смог я выдавить в ответ на такие слова.
Все, что для меня было темно и загадочно, для него было ясно и понятно. Не было вопроса, на который он не мог бы дать верный ответ. Он был
истинно мудр — куда мудрее нашего деревенского шейха и более сведущ в разных вещах, чем человек, чье лицо заполняло плакаты, расклеенные на стене, где мы остановились помочиться. — Отец, — спросил бы я его, — отчего мы мочимся на лицо этого человека?
— Потому что это идолопоклонство — изображать лицо на плакате. Оттого и место этим наклейкам среди нечистот и смрада. Поэтому и сам Пророк — да будет с ним мир и благословение Аллаха — говорит нам: то, что мы делаем с этими изображениями, — совершенно законно и справедливо.
— А Отец Небесный? — У меня всегда имелся в запасе новый вопрос, но отец был необычайно терпелив. Он улыбнулся мне и покровительственно положил ладонь на затылок.
— Отец Небесный? А что ты делаешь, мой дорогой, когда твой мочевой пузырь, кажется, вот-вот лопнет, прежде чем ты успеешь облегчиться, и именно в этот момент муэдзин…
Саид огрел меня затрещиной слева.
— Ты что, спишь?
Я тупо посмотрел на него. В глазах моих стояло ослепительное сияние. Никак я не мог вспомнить, где, черт возьми, мы находились.
— Где, черт побери, мы находимся? — спросил я у него.
Сайд хмыкнул:
— Ты человек из Магриба, — с великого, дикого Запада, Ты веда» оттуда — ты сам говорил.
— Мы еще не добрались до Алжира? — Мне казалось, что еще нет.
— Нет, чудачина. Вот уже три часа я сижу в этой чертовой тесной кофейне, заговаривая бородавки жирному дураку. Его зовут Хишам.
— Где же мы?
— Только что миновали Карфаген. Сейчас мы на окраине старого Туниса. Теперь слушай меня; Как зовут старикана?
— А? Не помню. Он тут же отвесил мне оплеуху справа.
Я не спал две ночи. Я был слегка не в себе. Конечно, Сайду досталась самая легкая часть работы: посиживать в чайханах во время автобусных остановок, распивая мятный чай с местными шейхами, и сплетничать о мародерствующих христианах, мародерствующих евреях и о язычниках-неграх, тоже, кстати, мародерствующих. В общем, что и говорить, он не надрывался. Мне же достались пропахшие мочой улочки, наполненные тучами мух. Я не мог вспомнить, почему мы поделили работу таким образом. Помимо, прочего, это. ведь я должен был стать главой нашей экспедиции. У меня появилась идея найти эту женщину, путешествие устроил я, и, наконец, на все это тратились мои деньги. Но Сайд взял на себя мятный чай и болтовню, а мне оставил… Впрочем, молчу, не буду заводиться. Мы ждали подходящего момента. Солнце исчезло за западной стеной, близилось время вечернего призыва к молитве. Я уставился на Саида, который уже клевал носом, и подумал: врежу-ка и я ему по башке. Но не успел я вскочить с места, как Саид поднял глаза.
— Думаю, нам пора, — произнес он, зевая.
Я кивнул, добавить было нечего. Я снова сел, и Саид Халф-Хадж приступил к делу.
Саид — прирожденный лжец. Наблюдать его в деле — одно удовольствие. Его любимым модификатором был модди Крутого Парня. Когда он его включал, никому не хотелось иметь с ним дело.
Там, в родном городе, Саид считал ниже своего достоинства зарабатывать на жизнь собственным хребтом. Весь день напролет он просиживал в кафе со мной, Махмудом и Жаком. Все делал за Саида мальчишка на побегушках, американец по имени Абдул-Хасан, которому были нужны деньги для оплаты жилья. Саид же только посмеивался, разгуливая в галлебейе, подпоясанной широким черным поясом с хромированными финтифлюшками. Халф-Хадж уделял много внимания внешнему виду. И тог чем приходилось заниматься в этих кишащих паразитами придорожных трущобах, он искренне считал забавой. Я подождал несколько минут и последовал за ним, обогнув угол, в кофейню. Я ввалился туда, весь в грязи и лохмотьях, и занял место в самом темном углу.
Хозяин едва взглянул на меня, нахмурился и Вновь обернулся к Саиду. На меня никогда не обращали внимания. Саид закачивал анекдот; со времени нашего отправления из города я слышал этот анекдот уже десятки раз в его исполнении. Когда Саид перешел к развязке, хозяин магазина и четверо мужчин у дальнего прилавка захохотали. Саид умел вызывать симпатию окружающих. Эта способность была запрограммирована. При правильно выбранном модификаторе поведение и дэдди не имело значения, где ты родился и в какой среде вырос. Ты мог общаться с любыми людьми, говорить на любом языке; в любой ситуации ты мог держать себя в руках. Информация поступала в кратковременную память. При этом можно было стать любой личностью: Рамзесом II или Баком Роджерсом в XXV столетии, стоило лишь вовремя отыскать нужные модди и дэдди.