астал, что сегодня утром свел два города – Москву и Киев – и заработал на этом порядочную сумму. Свирский зарабатывает груды золота! Ты не сердись на меня, дорогой, за то, что я на минутку заделалась свахой. Я знаю, как нелегко тебе приходится. У тебя мозги сохнут, пока ты высылаешь мне деньги. Вот я и хотела тебе помочь. А кроме того, хотелось оказать услугу и Ямайчихе. Почему бы нет? Ты спит и видит, как бы выдать хоть одну дочку. Пора бы уже… Право же, Ямайчиха, какая она ни есть, гораздо порядочнее ее родственника, этого одесского шарлатана, Меера Марьямчика, и даже моей богатой родственницы, – я имею в виду Бейльцю. Показываю ей твое письмо, в котором ты пишешь, что на будущей неделе высылаешь мне деньги, а она краснеет, потом бледнеет и клянется, что у нее и десяти крон нет, в то время как я знаю – Хаим Сорокер мне сказал, – что только вчера выдал ей за счет ее мужа пятьсот крон с лишним. От этих людей дождешься одолжения!.. Броня Лойферман, чуть только завидит меня, начинает жаловаться на мужа: он не шлет ей денег. Я говорю: «Кто вас об этом спрашивает, зачем вы мне это рассказываете?» А она отвечает, что рассказывает просто так о своем муже, о котором всему свету известно, что он выиграл в лотерее. Почему бы ему не выслать ей деньги вовремя?… Я знаю и все знают, что это вранье. Ее подружка, Лейця Бройхштул, сообщила мне по строжайшему секрету, что она сама видела у Брони кошелек, набитый золотом, и клялась при этом и божилась. Да и надо ли мне рассказывать? Как будто я сама не знаю… Вот я и спрашиваю: не правильнее ли поступила Ямайчиха, когда ответила мне прямо, без обиняков: «Душенька, дай вам Бог здоровья, у меня вы денег не одолжите, потому что я вам не дам… Вы сами знаете, что ваш муж и без того достаточно должен моему мужу. Если хотите, говорит, помогите мне в деле с кишиневцем». Вот я ей и помогаю как могу. Я уговариваю этого кишиневского дантиста, что ему следует объясниться с одной из дочерей Ямайчихи и пусть будет конец! А он говорит: «Не к спеху! Пускай они малость подрастут…» Чистое несчастье! Все знают, что дочерям Ямайчихи лет не занимать стать…
Между тем эта кишиневская птица обхаживает мою Бейльцю и думает, что тут он поймает кота за хвост. Я ему намекала, что это напрасный труд, потому что эта очаровательная женщина, которая так кокетничает и жеманничает, все-таки молится, не здесь будь сказано, в канун субботы над свечами и носит, не про меня будь сказано, накладной шиньон… Но он так втюрился, что его не оторвать! Не знаю, что в этой Бейльце: какой бы ни завелся мужчина, он по ней дохнет. А больше всех, мне кажется, эти два шурьяка: Хаим Сорокер и Меер Марьямчик. Ну ладно: Меер Марьямчик еще в Одессе был шарлатаном. Но Хаим Сорокер! Купец, отец взрослых детей! Думаешь, я его не спрашивала? «Как вам не стыдно, человеку солидному, отцу семейства, бегать за хорошенькими женщинами, подобно вашему шурину, этому одесскому шарлатану? На то, говорю, он и одессит и называет себя Марк Давидович…»
Добрую славу нажил себе тут этот Марк Давидович – зарыться в землю мог бы от стыда!.. И было бы очень хорошо, если бы об этом знала его Ханця. Я бы очень хотела отомстить этому одесситу только за то, что он оговаривает тебя с головы до ног. Он клянется, будто Ханця пишет ему, что видела у Эстер Сорокер письмо, которое Хаим Сорокер прислал ей из Мариенбада. Письмо это Хаим Сорокер получил от Шлоймы Курлендера. Там полно поклепов на тебя, Бернард, на меня и на нас обоих. Там описана даже вечеринка по случаю дня моего рождения, и что ты не заплатил Гуксельману за ужин, и что ты, когда снимал квартиру у Шлоймы, остался ему должен за целый год, и что ты живешь уже двадцать лет в Варшаве, а никто не знает, кто ты и что ты и чем занимаешься. И еще всякие другие подобные вещи пишет он о тебе! А Марк Давидович не ленится и показывает письмо Ханци всем и каждому. Будто бы одесский шарлатан ходит здесь и треплет языком про тебя, и про меня, и про нас обоих. Было бы вполне справедливо, чтобы ты там хоть порассказал о нем Ханце, чтобы ему хорошенько попало и чтобы он позабыл о нас. А рассказать есть о чем. Посылаю тебе две его любовные записки, написанные здесь, в Мариенбаде, двум налевкинским женщинам – Шеренцис и Пекелис! Две святые души! У нас на Налевках они каждую субботу утром ходят в синагогу молиться, а днем идут в Саксонский сад, и не одни, а со своими Иче-Майерами.[8] Но Иче-Майеры остаются за оградой, потому что их не пускают в длиннополых кафтанах. А здесь эти святоши скинули парики и хотят вкусить от всех мариенбадских удовольствий, но не знают, как это сделать. Меня они заверили, как родную сестру, и можешь им поверить на честное слово, что дальше записок дело не пошло. Ручаюсь тебе за них, как за самое себя, да и записки эти лучшее тому свидетельство. Но одно другого не касается. Нужно, прямо-таки необходимо, чтобы эти любовные записки видела жена Меерки, Ханця, и порадовалась на свое сокровище… Думаю, что она сразу узнает почерк своего Марка Давидовича и его еврейский язык, и пусть она хорошенько присмотрится к датам и убедится, что записки эти написаны не во времена Хмельницкого и не в Одессе на Лимане, а нынешним летом и именно в Мариенбаде. Ты только смотри, чтобы, кроме Ханци, никто об этом не знал, потому что записки эти доверили только мне и я дала честное слово, что ни одна душа на свете знать не будет. Будь здоров, Бернард! Жду от тебя добрых известий и остаюсь твоя любящая тебя жена
Хава Чапник
15. Меер Марьямчик из Мариенбада – к мадам Шеренцис и мадам Пекелис в Мариенбад
Если я не ошибаюсь, мы с вами встречались в прошлом году в Варшаве, в Швейцарской долине, на еврейском литературном вечере. Вы еще сидели вдвоем с вашей подругой и покатывались от хохота. Наш Дедушка[9] из Одессы был тогда в Варшаве, и его там чествовали. Еще примета: я тогда подошел к вам и спросил по-русски: «Позвольте узнать причину вашей радости!» А вы ответили мне наполовину по-польски, наполовину по-русски: «Для тэго, что нам весоло». Вы переглянулись со своей подругой, и… Ах! Я никогда не забуду блеск ваших прекрасных глаз!.. Потом мы шли втроем – помните? – от Лазенков до Иерусалимской аллеи и немного дальше. Я болтал, рассказывал анекдоты, а вы смеялись… Потом вы попросили, чтобы я вас оставил. И я оставил вас, но с условием, что мы встретимся еще раз. Теперь, когда мы встретились у Крейцбруна, вы сделали вид, будто мы совершенно незнакомы… Я сразу понял, что вам неудобно при посторонних. По этой причине я обращаюсь к вам при помощи записки. Вы даже представить себе не можете, как вы обе изменились, конечно, к лучшему. Если бы я знал, что мои слова не прозвучат как комплимент, я сказал бы вам по секрету, что не знаю, кто из вас обеих моложе и красивее. Суждено было, чтоб наша вторая встреча состоялась за границей, и я этому очень рад. Потому что заграница – это не Варшава, а Мариенбад – не Налевки. Поздравляю вас и вашу подругу, мадам Пекелис, с приездом в Мариенбад и прошу вас оказать мне любезность и принять от меня этот букет свежих роз вместе с лучшими моими пожеланиями.
Ваш покорный слуга
Марк Давидович Марьямчик
16. Меер Марьямчик из Мариенбада – мадам Шеренцис и мадам Пекелис в Мариенбад
Очень рад, что вы меня поняли. Но вы ошибаетесь, если принимаете это за комплимент. Уверяю вас, что я вообще человек искренний. Все одесситы такие. У нас в Одессе нет двуличностей. А то что вы намекаете на мою дальнюю родственницу, на Ямайчиху, на мадам Чапник и на других таких (тут вычеркнуто слово), то мне наплевать! Курорт существует для развлечений, а не для морали. Я не вижу никакого преступления в том, что вы встречаетесь с образцовым человеком. Скажите мне, пожалуйста, за что вы должны страдать больше всех на свете? Почему у нас в Одессе каждая женщина свободна и не знает рабства? Я возмущен, должен вам сказать, до глубины души и обратно! Но если вы хотите, чтобы мы рассуждали об этом более подробно, будьте сегодня от трех до четырех в кафе «Миньон», потому что в кафе «Эгерлендер» слишком много шума, еще хуже, чем у нас в Варшаве на Налевках. Кого вы там не видели?
С величайшим нетерпением жду вас обеих. Кланяйтесь мадам Пекелис.
М. Д. М.
17. Меер Марьямчик из Мариенбада – мадам Шеренцис и мадам Пекелис в Мариенбад
Напрасно вы меня подозреваете. Уверяю вас, что все сказанное мною сегодня у источника далеко от комплимента. Можете мне верить, по совести. Я ценю в каждой женщине, во-первых, ум, во-вторых, такт и, в-третьих, образование. Я мало говорил с вами, но верьте мне: я знаю вас так основательно, как если бы мы были знакомы много лет. А насчет того, что вы думаете, будто я ревнив, – мадам Пекелис мне на это дважды намекнула, – то я клянусь вам, что вы ошибаетесь. Я только сказал: с какой стати этот кишиневский гусь, этот провинциал, ухаживает за нашими налевкинскими женщинами? А то что я бываю любезен с мадам Курлендер, не должно вас удивлять. Уверяю вас, что я любезен со всеми женщинами. У меня такая привычка. Все одесситы вообще люди вежливые и откровенные. И я говорю вам откровенно, что мадам Курлендер не стоит вашего мизинца. О вас я знаю по крайней мере, что вам навязали двух «Иче-Майеров», и вы страдаете, бедные, отдуваетесь за чужие грехи. А мадам Курлендер сама себя продала за деньги. Мадам Пекелис каждый раз напоминает мне, что я женат, – по-моему, напрасный труд. Разве я отрицаю, что у меня есть жена? Я только говорю, что это мне не мешает дружить с красивыми, умными, образованными дамочками, насколько это возможно. Послушайте меня, доброго друга, и пользуйтесь вашим пребыванием в Мариенбаде… Между прочим, кто вам сказал, что я пишу басни? И что они вам сказали? Где мы увидимся сегодня?
Ваш М. М.
18 Меер Марьямчик из Мариенбада – мадам Шеренцис и мадам Пекелис в Мариенбад
Наш кружок в Мариенбаде единогласно решил, что ваше присутствие настолько приятно, что мы осмеливаемся пригласить вас вместе с вашей подругой, мадам Пекелис, завтра на нашу прогулку в Эгер. Там будут все наши интимные знакомые, и мы очень приятно проведем время. Мы будем кататься на лодке, а я буду читать мою басню, которую сочинил о дочерях Ямайчихи, и надеюсь, что доставлю вам истинное удовольствие. Думаю, что поскольку мадам Курлендер соглашается, то и вы, и ваша подруга тоже должны согласиться. Мы находимся в Мариенбаде, а не в Варшаве на Налевках и должны быть далеки от всяких предрассудков.