Сердечно приветствую вас обеих.
Ваш Марк Давидович М.
19. Шлойма Курлендер с Полевок в Варшаве – своей жене Бейльце Курлендер в Мариенбад
Моей дорогой супруге госпоже Бейльце, да здравствует она!
Я получил твое письмо, прочитал его от начала до конца и подумал: может быть, ты и права! Может быть, я и в самом деле, как ты говоришь, в этих делах отстал? Может быть, я и в самом деле, как ты говоришь, человек старого мира и не знаю, что к чему? Возможно, что я не слишком изощрен, хотя люди, кажется, не считают меня чересчур большим глупцом. Возможно, что ты права: каждый шалопай и прощелыга, будь он старый холостяк, будь у него смородина на носу, будь он рвач, дерущий семь шкур с живого и с мертвого, но коль скоро он живет в Берлине, он считается кавалером и имеет право рассказывать чужим женам, что они ему нравятся с первого взгляда. Ему говорят в глаза, что он идиот и нахал, а он тем не менее преподносит мне на следующий день букеты и цветы, а я обязан принимать это как должное и не имею права швырнуть их ему в рожу. Возможно, что ты права: когда я еду в вагоне черт знает с кем и показываю им свое обручальное кольцо, а они принимаются целовать мою руку, то я не имею права набить им морду, или вышвырнуть из вагона, или по крайней мере позвать кондуктора и приказать их вывести. Наоборот, я должен еще воспользоваться их услугами, чтобы они помогли мне выгрузить багаж из вагона, и выслушивать при этом тысячи комплиментов, от которых с души воротит… Возможно, что я выдохся, что я человек старого мира и ровно ничего не понимаю… Когда на вокзале мне навстречу выходит молодой человек, одессит, о котором я знаю, что он известный шарлатан, и начинает у меня выспрашивать, кто я и что я, то я не имею права сказать: «А вы кто, молодой человек? А вы что такое?» Нет! Упаси бог! Я обязан немедленно, тут же на месте объявить его своим кавалером, сесть с ним в один экипаж и трястись вместе с ним с вокзала в город, так чтобы не только Ямайчиха, которая и сама славится на весь мир, но и действительно весь мир видел, как жена Шлоймы Курлендера с Налевок разъезжает по Мариенбаду с одесским шарлатаном совершенно открыто и показывает всему миру большой кукиш. Но этого одного мало. Коль скоро Меер-шарлатан так любезен, и пришел меня встречать на вокзал, и помог мне управиться с багажом, и сел со мной на одного извозчика, то могу ли я заехать куда мне хочется? Ни в коем случае! Я должен, я обязан остановиться как раз в той самой гостинице, где живет этот одессит, непременно с ним ходить осматривать Мариенбад, ему одному позволить вести себя в ресторан и, уж конечно, сидеть с ним за одним столом, чтобы Ямайчиха, Чапник, Лойферман и Бройхштул, Шеренцис и Пекелис – иначе говоря, чтобы все Налевки из конца в конец видели, с кем жена Шлоймы Курлендера, Бейльця, ест немецкий обед! И наоборот, когда приходит приятель мужа и намерен передать от мужа привет, я должен постараться как можно скорее спровадить его, потому что друг мужа ведь не кавалер, а тут – и кавалер, и одессит, и джентльмен, и вообще замечательный молодой человек, которому, чуть только он получил приданое, жена не нужна, тем более что в Мариенбаде есть женщины более красивые и одинокие; они вынуждены в одиночку выходить в этом городе из вагона, в одиночку садиться на извозчика, в одиночку заезжать в гостиницу и ходить в ресторан обедать без всякого кавалера. Как же можно это допустить? А то, что это мерзавец и негодяй, которого вся Варшава знает как облупленного, меня не касается!
Но к чему говорить, дорогая Бейльця, к чему злословить просто так, без доказательств? Вот тебе письма моего друга Хаима Сорокера, посмотри, что он, родной шурин, пишет о твоем прекрасном кавалере и джентльмене, которого у нас на Налевках никто иначе не называет, как Меер-шарлатан.
Я уверен, дорогая Бейльця, что, прочитав письмо Сорокера, ты сама увидишь, что для тебя гораздо полезнее слушаться моего совета и держаться поближе к моим друзьям, а не к одесским шарлатанам, которые бросают своих жен, порхают по Мариенбаду и высматривают, не приедет ли красивая женщина, нуждающаяся в их услугах. А если Ямайчиха будет рассказывать о моем друге басни, будто он день и ночь играет в «шестьдесят шесть» с твоей родственницей Хавеле Чапник, то должен сказать тебе, дорогая Бейльця, что, во-первых, это вранье, а во-вторых, если даже это и правда, то виновата в этом твоя родственница, а не он. Доказательство – посмотри сама, что пишет мне об этом Хаим Сорокер. Они иной раз играют в «шестьдесят шесть», потому что ему скучно, не с кем играть, вот он и играет с ней. Но он так же хочет играть, как я хочу танцевать, потому что Хавеле, когда проигрывает, не платит. Прочти хорошенько письма Сорокера, тогда увидишь, что он пишет мне обо всем, ничего не упуская из виду. А когда прочтешь эти письма, пришли их мне обратно, потому что я дал ему честное слово, что ни одна душа знать не будет, о чем он мне пишет.
Я полагаю, ты сама понимаешь, что он поступает правильно, когда пишет мне, потому что он мне добрый друг по-настоящему и, уж во всяком случае, не «выдохшийся». Уж он-то человек умный и практичный. Он понимает, что к чему. Поэтому прошу тебя, дорогая Бейльця, как только получишь это письмо, обязательно повидайся с моим другом Хаимом Сорокером, но ничего не рассказывай ему, чтобы он даже не подозревал, что ты знаешь о его письмах ко мне. Передай ему мой дружеский привет и возьми у него деньги на мой счет, сколько тебе требуется. Сумма пусть тебя не смущает: еще двадцать пять рублей, еще пятьдесят – это не играет роли, если уж столько потрачено. Но помни раз и навсегда, что мне для тебя не жалко всего того, что идет тебе на пользу, потому что твое здоровье мне дороже всего на свете.
Затем да будет тебе известно, дорогая Бейльця, что был у меня гость, твой дядя Мойше из Радома, и промучил меня целые сутки. Он хочет, чтобы я дал ему должность в моем новом доме. Я предложил ему приличное пожертвование, но он отказался. Он, говорит, не побируша, с протянутой рукой не ходит, он хочет, говорит, честно зарабатывать кусок хлеба. Не знаю, что он имеет в виду и что с ним делать. А от твоего дяди Нахмена из Кутно я получил письмо. Он пишет, что погорел во время большого пожара, остался с женой и детьми в чем были, и просит помощи. Я выслал ему сколько мог, хотя, по правде говоря, я читаю газеты и нигде не видел, чтобы в Кутно был большой пожар. Словом, деньги уходят как дым, а пока вырвешь у квартирантов плату за квартиры, глаза на лоб вылезают. А новый дом втянул меня так глубоко, что чувствую я себя как человек, идущий на дно. Но только ты не думай, что я пишу тебе об этом для того, чтобы у тебя уходило поменьше денег. Упаси бог! Ни в чем себе не отказывай! Береги себя от дурных людей, от шарлатанов, которые не думают о своих женах и высматривают более красивых. Придерживайся лучше моих друзей, выполняй аккуратно предписания врачей, и будь здорова, и приезжай, с Божьей помощью, здоровая домой, как желает тебе искренне твой супруг Шлойма Курлендер
20. Эстер Сорокер с Налевок в Варшаве – своему мужу Хаиму Сорокеру в Мариенбад
Дорогой Хаим!
Меня удивляет, что давно уже от тебя нет никаких вестей. После того письма, в котором ты жалуешься на «постылый» Мариенбад, на то, что там тебе делать нечего, ты вдруг умолк, в то время как другим, слыхала я, ты пишешь очень часто и очень много… Я узнаю от чужих людей, что ты там, в Мариенбаде, с Божьей помощью, кавалер и опекаешь, как мне говорили, очень мало мужчин, но зато очень много женщин! Я понимаю, Хаим, что это, должно быть, довольно приятно – чувствовать себя, как у нас говорят, «одним мужчиной на Москве»… Правда, к этому надо иметь склонность, надо располагать известными способностями, чтобы уметь угождать стольким женщинам, не сглазить бы… Но не об этом речь. Ты знаешь, Хаим, что я не так глупа, чтобы ревновать, как иные женщины, как моя сестра Ханця, например, – горе ей, несчастной! Она тоже получает добрые известия из Мариенбада. Друзья не дремлют, им не жалко труда, лишь бы поднести ей сюрприз в виде писем и любовных записок ее сокровища, адресованных разным «душенькам» и «любонькам». Большая радость иметь такого шурина, как наш Марк, и большое удовольствие иметь такого субъекта своим мужем. Был бы ты дома, мы бы вдвоем все же придумали, что делать с этой четой, – мне безумно жалко сестру! Может быть, мы бы развели эту парочку, несмотря на то что Ханця, к несчастью, в него влюблена и не может, как она говорит, жить без него. Ужасная у нее судьба! Ты извини, Хаим, что я морочу тебе голову. Разве могу я требовать от тебя, чтобы ты думал о семейных делах, когда у тебя там столько обязанностей?… Однако возвращаюсь к твоему письму.
Ты жалуешься, Хаим, и сожалеешь, что ты не писатель. Будь ты писателем, ты мог бы писать и писать о Мариенбаде. Думаю, что ты напрасно скромничаешь. Наоборот, я должна сделать тебе комплимент и сказать, что никогда не полагала в своем муже такого писательского таланта. Твои письма, без лести говоря, – подлинные образцы для письмовника. Помимо того что они красиво написаны, они к тому же и разнообразны, каждое письмо в другом тоне и с другим содержанием, несмотря на то что написаны они почти в одно и то же время.
Так, например, твои письма, адресованные жене, не такие, как те, что ты пишешь своим добрым друзьям. В письмах к жене ты жалуешься на «постылый» Мариенбад, на то, что ты ничего не делаешь кроме того, что предписывают врачи. Ты не ешь, не сидишь на одном месте, не притрагиваешься, упаси бог, к картам – словом, ты «лечишься», отбываешь адовы наказания на этом свете и страдаешь в своем мариенбадском «изгнании». Между тем письма, которые ты пишешь другим, гораздо живее, веселее и читаются как фельетоны. Из твоих писем, адресованных другим, видно, во-первых, что врачам ты показываешь кукиш, что ты ешь, не сглазить бы, с отличным аппетитом и играешь, слава богу, по целым дням либо втроем в преферанс, либо в крайнем случае вдвоем в «шестьдесят шесть». Да продлит Госп